 Увеличить |
IX
Шубин вернулся к себе во флигель и раскрыл было книгу.
Камердинер Николая Артемьевича осторожно вошел в его комнату и вручил ему
небольшую треугольную записку, запечатанную крупною гербовою печатью. «Я
надеюсь, — стояло в этой записке, — что вы, как честный человек, не
позволите себе намекнуть даже единым словом на некоторый вексель, о котором
была сегодня утром речь. Вам известны мои отношения и мои правила,
незначительность самой суммы и другие обстоятельства; наконец есть семейные
тайны, которые должно уважать, и семейное спокойствие есть такая святыня,
которую одни etres sans coeur[6],
к которым я не имею причины вас причислить, отвергают! (Сию записку
возвратите.) Н.С.».
Шубин начертил внизу карандашом: «Не беспокойтесь — я еще
пока платков из карманов не таскаю»; возвратил записку камердинеру и снова
взялся за книгу. Но она скоро выскользнула у него из рук. Он посмотрел на
заалевшееся небо, на две молодые могучие сосны, стоявшие особняком от остальных
деревьев, подумал: «Днем сосны синеватые бывают, а какие они великолепно
зеленые вечером», — и отправился в сад, с тайною надеждой встретить там
Елену. Он не обманулся. Впереди, на дороге между кустами, мелькнуло ее платье.
Он нагнал ее и, поравнявшись с нею, промолвил:
— Не глядите в мою сторону, я не стою.
Она бегло взглянула на него, бегло улыбнулась и пошла
дальше, в глубь сада. Шубин отправился вслед за нею.
— Я прошу вас не смотреть на меня, — начал
он, — а заговариваю с вами: противоречие явное! Но это все равно, мне не впервой.
Я сейчас вспомнил, что я еще не попросил у вас как следует прощения в моей
глупой вчерашней выходке. Вы не сердитесь на меня, Елена Николаевна?
Она остановилась и не тотчас отвечала ему — не потому, чтоб
она сердилась, а ее мысли были далеко.
— Нет, — сказала она наконец, — я нисколько
не сержусь.
Шубин закусил губу.
— Какое озабоченное… и какое равнодушное лицо! —
пробормотал он. — Елена Николаевна, — продолжал он, возвысив
голос, — позвольте мне рассказать вам маленький анекдотец. У меня был приятель,
а у этого приятеля был тоже приятель, который сперва вел себя, как следует
порядочному человеку, а потом запил. Вот однажды рано поутру мой приятель
встречает его на улице (а уж они, заметьте, раззнакомились), встречает его и
видит, что он пьян. Мой приятель взял да отвернулся от него. А тот-то подошел,
да и говорит: «Я бы не рассердился, говорит, если б вы не поклонились, но зачем
отворачиваться? Может быть, это я с горя. Мир моему праху!»
Шубин умолк.
— И только? — спросила Елена.
— Только.
— Я вас не понимаю. На что вы намекаете? Сейчас вы
говорили мне, чтоб я не глядела в вашу сторону.
— Да, а теперь я вам рассказал, как нехорошо
отворачиваться.
— Да разве я… — начала было Елена.
— А разве нет?
Елена слегка покраснела и протянула Шубину руку. Он крепко
пожал ее.
— Вот вы меня как будто поймали на дурном
чувстве, — сказала Елена, — а ваше подозрение не справедливо. Я и не
думала чуждаться вас.
— Положим, положим. Но сознайтесь, что у вас в эту
минуту тысяча мыслей в голове, из которых вы мне ни одной не поверите. Что?
небось не правду я сказал?
— Может быть.
— Да отчего же это? отчего?
— Мои мысли мне самой не ясны, — проговорила
Елена.
— Тут-то их и доверять другому, — подхватил
Шубин. — Но я вам скажу, в чем дело. Вы дурного мнения обо мне.
— Я?
— Да, вы. Вы воображаете, что во мне все наполовину
притворно, потому что я художник; что я не способен не только ни на какое
дело, — в этом вы, вероятно, правы, — но даже ни к какому истинному,
глубокому чувству: что я и плакать-то искренно не могу, что я болтун и сплетник, —
и все потому, что я художник. Что же мы после этого за несчастные, богом убитые
люди? Вы, например, я побожиться готов, не верите в мое раскаяние.
— Нет, Павел Яковлевич, я верю в ваше раскаяние, и в
ваши слезы я верю. Но мне кажется, самое ваше раскаяние вас забавляет, да и
слезы тоже.
Шубин дрогнул.
— Ну, я вижу, это, как выражаются доктора, неизлечимый
казус, casus incurabilis. Тут остается только поникнуть головой да покориться.
А между тем, господи! неужели это правда, неужели же я все с собой вожусь,
когда рядом живет такая душа? И знать, что никогда не проникнешь в эту душу,
никогда не будешь ведать, отчего она грустит, отчего она радуется, что в ней
бродит, чего ей хочется, куда она идет… Скажите, — промолвил он после
небольшого молчания, — вы никогда, ни за что, ни в каком случае не полюбили
бы художника?
Елена посмотрела ему прямо в глаза.
— Не думаю, Павел Яковлевич; нет.
— Что и требовалось доказать, — проговорил с
комической унылостию Шубин. — Засим, я полагаю, мне приличнее не мешать
вашей уединенной прогулке. Профессор спросил бы вас: а на основании каких
данных вы сказали нет? Но я не профессор, я дитя, по вашим понятиям; но от детей
не отворачиваются, помните. Прощайте. Мир моему праху!
Елена хотела было остановить его, но подумала и тоже
сказала:
— Прощайте.
Шубин вышел со двора. В недальнем расстоянии от дачи
Стаховых встретился ему Берсенев. Он шел проворными шагами, наклонив голову и
сдвинув шляпу на затылок.
— Андрей Петрович! — крикнул Шубин.
Тот остановился.
— Ступай, ступай, — продолжал Шубин, — я
только так, я тебя не задерживаю, — и проберись прямо в сад; там ты
найдешь Елену. Она, кажется, тебя ждет… кого-то она ждет, во всяком случае…
Понимаешь ты силу этих слов: она ждет! А знаешь, брат, какое удивительное обстоятельство?
Представь, вот уже два года, как я живу с ней в одном доме, я в нее влюблен, и
только сейчас, сию минуту, не то что понял, а увидал ее. Увидал и руки
расставил. Не взирай на меня, пожалуйста, с этою лжеязвительною усмешкой,
которая мало идет к твоим степенным чертам. Ну да, разумею, ты хочешь напомнить
мне об Аннушке. Что ж? Я не отказываюсь. Нашему брату Аннушки под стать. Да
здравствуют же Аннушки, и Зои, и самые даже Августины Христиановны! Ты ступай к
Елене теперь, а я отправлюсь… ты думаешь, к Аннушке? Нет, брат, хуже: к князю
Чикурасову. Есть такой меценат из казанских татар, вроде Волгина. Видишь ты это
пригласительное письмо, эти буквы: R.S.V.Р.?[7] И
в деревне мне нет покоя! Addio![8]
Берсенев выслушал тираду. Шубина молча и как будто конфузясь
немножко за него, потом он вошел на двор стаховской дачи. А Шубин действительно
поехал к князю Чикурасову, которому наговорил, с самым любезным видом, самых
колких дерзостей. Меценат из казанских татар хохотал, гости мецената смеялись,
а никому не было весело, и, расставшись, все злились. Так два малознакомых
господина, встретившись на Невском, внезапно оскалят друг перед другом зубы, приторно
съежат глаза, нос и щеки и тотчас же, миновав друг друга, принимают прежнее,
равнодушное или угрюмое, большею частию геморроидальное, выражение.
|
