XXIX
Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по
своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил
сигару.
— Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в
угол, — промолвил он, отряхая пепел с сигары. — Я все ожидаю, что вы
заговорите, слежу за вами — шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть
что-то напряженное, мелодраматическое.
— Вам бы все только балагурить, — ответил Николай
Артемьевич. — Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что
я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня
должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу… Что она может делать в Ревеле?
— Должно быть, чулки вяжет… себе; себе — не вам.
— Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной
женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие…
— Подала она вексель ко взысканию? — спросил
Шубин.
— Это бескорыстие, — повторил, возвысив голос, Николай
Артемьевич, — это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других
женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю
я: ces femmes — qu'on me les montre![32] И
не пишет, вот что убийственно!
— Вы красноречивы, как Пифагор, — заметил
Шубин, — но знаете ли, что бы я вам присоветовал?
— Что?
— Когда Августина Христиановна возвратится… вы
понимаете меня?
— Ну да; что же?
— Когда вы ее увидите… Вы следите за развитием моей
мысли?
— Ну да, да.
— Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?
Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.
— Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный
совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил…
— Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин
Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл.
Это уж не деликатно, согласитесь.
— Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы
ожидать… Но его так мало умеют ценить в этом доме…
— Что он подумал: «Куда ни шла! — подхватил
Шубин, — тесть ли он мне или нет — это еще скрыто в урне судьбы, а сто
рублей — хорошо человеку, который взяток не берет».
— Тесть!.. Какой я, к черту; тесть? Vous revez, mon
cher.[33] Конечно, всякая другая
девушка обрадовалась бы такому жениху. Посудите сами: человек бойкий, умный,
сам собою в люди вышел, в двух губерниях лямку тер…
— В …ой губернии губернатора за нос водил, —
заметил Шубин.
— Очень может быть. Видно, так и следовало. Практик,
делец…
— И в карты хорошо играет, — опять заметил Шубин.
— Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна…
Разве ее возможно понять? Желаю я знать, где тот человек, который бы взялся
постигнуть, чего она хочет? То она весела, то скучает; похудеет вдруг так, что
не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой
причины…
Вошел неблаговидный лакей с чашкой кофе, сливочником и
сухарями на подносе.
— Отцу нравится жених, — продолжал Николай
Артемьевич, размахивая сухарем, — а дочери что до этого за дело! Это было
хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous
avons change tout ca. Теперь барышня разговаривает с кем ей угодно, читает что
ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже;
и все это принято. На днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили
выйти. Куда? Неизвестно. Что это — порядок?
— Возьмите же вашу чашку да отпустите человека, —
промолвил Шубин, — Сами же вы говорите, что не надо devant les domestiques[34], — прибавил он
вполголоса.
Лакей исподлобья взглянул на Шубина, а Николай Артемьевич
взял чашку, налил себе сливок и сгреб штук десять сухарей.
— Я хотел сказать, — начал он, как только лакей вышел, —
что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по
наружности; иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, — его
уважают; а другой, может быть, обладает талантами, которые могли бы… могли бы
принести великую пользу, но по скромности…
— Вы государственный человек, Николенька? —
спросил Шубин тоненьким голоском.
— Полноте паясничать! — воскликнул с сердцем
Николай Артемьевич. — Вы забываетесь! Вот вам новое доказательство, что я
в этом доме ничего не значу, ничего!
— Анна Васильевна вас притесняет… бедненький! —
проговорил, потягиваясь, Шубин. — Эх, Николай Артемьевич, грешно нам с
вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На
днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания с вашей
стороны.
— Да, да, — торопливо ответил Николай
Артемьевич, — очень вам благодарен, что напомнили. Как же, как же;
непременно. Да вот есть у меня вещица: фермуарчик, я его на днях купил у
Розенштрауха; только не знаю, право, годится ли?
— Ведь вы его для той, для ревельской жительницы
купили?
— То есть… я… да… я думал…
— Ну, в таком случае наверное годится.
Шубин поднялся со стула.
— Куда бы нам сегодня вечером, Павел Яковлевич,
а? — спросил его Николай Артемьевич, любезно заглядывая ему в глаза.
— Да ведь вы в клуб поедете.
— После клуба… после клуба.
Шубин опять потянулся.
— Нет, Николай Артемьевич, мне нужно завтра работать.
До другого раза. — И он вышел.
Николай Артемьевич насупился, прошелся раза два по комнате,
достал из бюро бархатный ящичек с «формуарчиком» и долго его рассматривал и
обтирал фуляром. Потом он сел перед зеркалом и принялся старательно расчесывать
свои густые черные волосы, с важностию на лице наклоняя голову то направо, то
налево, упирая в щеку языком и не спуская глаз с пробора. Кто-то кашлянул за
его спиною: он оглянулся и увидал лакея, который приносил ему кофе.
— Ты зачем? — спросил он его.
— Николай Артемьевич! — проговорил не без
некоторой торжественности лакей, — вы наш барин!
— Знаю: что же дальше?
— Николай Артемьевич, вы не извольте на меня
прогневаться; только я, будучи у вашей милости на службе с малых лет, из
рабского, значит, усердия должен вашей милости донести…
— Да что такое?
Лакей помялся на месте.
— Вы вот изволите говорить, — начал он, — что
не изволите знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про то известен
стал.
— Что ты врешь, дурак?!
— Вся ваша воля, а только я их четвертого дня видел,
как они в один дом изволили войти.
— Где? что? какой дом?
— В …м переулке возле Поварской. Недалече отсюда. Я и у
дворника спросил, что, мол, у вас тут, какие жильцы?
Николай Артемьевич затопал ногами.
— Молчать, бездельник! Как ты смеешь?.. Елена Николаевна,
по доброте своей, бедных посещает, а ты… Вон, дурак!
Испуганный лакей бросился было к двери.
— Стой! — воскликнул Николай Артемьевич. —
Что тебе дворник сказал?
— Да ни… ничего не сказал. Говорит, сту… студент.
— Молчать, бездельник! Слушай, мерзавец, если ты хоть
во сне кому-нибудь об этом проговоришься…
— Помилуйте-с…
— Молчать! если ты хоть пикнешь… если кто-нибудь… если
я узнаю… Ты у меня и под землей-то места не найдешь! Слышишь? Убирайся!
Лакей исчез.
«Господи, боже мой! Что это значит? — подумал Николай
Артемьевич, оставшись один, — что мне сказал этот болван? А? Надо будет,
однако, узнать, какой это дом и кто там живет. Самому сходить. Вот до чего
дошло наконец!.. Un laquais! Quelle humiliation!»[35]
И, повторив громко: «Un laquais!» — Николай Артемьевич запер
фермуар в бюро и отправился к Анне Васильевне. Он нашел ее в постели, с
повязанною щекой. Но вид ее страданий только раздражил его, и он очень скоро
довел ее до слез.
|
