XVIII
Елена шла потупив голову и неподвижно устремив глаза вперед.
Она ничего не боялась, она ничего не соображала; она хотела еще раз увидаться с
Инсаровым. Она шла, не замечая, что солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми
черными тучами, что ветер порывисто шумел в деревьях и клубил ее платье, что
пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге… Крупный дождик закапал,
она и его не замечала; но он пошел все чаще, все сильнее, сверкнула молния,
гром ударил. Елена остановилась, посмотрела вокруг… К ее счастию, невдалеке от
того места, где застала ее гроза, находилась ветхая заброшенная часовенка над
развалившимся колодцем. Она добежала до нее и вошла под низенький навес. Дождь
хлынул ручьями; небо кругом обложилось. С немым отчаянием глядела Елена на
частую сетку быстро падавших капель. Последняя надежда увидеться с Инсаровым
исчезала. Старушка нищая вошла в часовенку, отряхнулась, проговорила с
поклоном: «От дождя, матушка», — и, кряхтя и охая, присела на уступчик
возле колодца. Елена опустила руку в карман: старушка заметила это движение, и
лицо ее, сморщенное и желтое, но когда-то красивое, оживилось. «Спасибо тебе,
кормилица, родная», — начала она. В кармане Елены не нашлось кошелька, а
старушка протягивала уже руку…
— Денег у меня нет, бабушка, — сказала
Елена, — а вот возьми, на что-нибудь пригодится.
Она подала ей свой платок.
— О-ох, красавица ты моя, — проговорила
нищая, — да на что же мне платочек твой? Разве внучке подарить, когда
замуж выходить будет. Пошли тебе господь за твою доброту!
Раздался удар грома.
— Господи, Иисусе Христе, — пробормотала нищая и
перекрестилась три раза. — Да, никак, я уже тебя видела, — прибавила
она, погодя немного. — Никак, ты мне Христову милостыню подавала?
Елена вгляделась в старуху и узнала ее.
— Да, бабушка, — отвечала она. — Ты еще меня
спросила, отчего я такая печальная.
— Так, голубка, так. То-то я тебя признала. Да ты и
теперь словно кручинна живешь. Вот и платочек твой мокрый, знать, от слез. Ох
вы, молодушки, всем вам одна печаль, горе великое!
— Какая же печаль, бабушка?
— Какая? Эх, барышня хорошая, не моги ты со мной, со старухой,
лукавить. Знаю я, о чем ты тужишь: не сиротское твое горе. Ведь и я была
молода, светик, мытарства-то эти я тоже проходила. Да. А я тебе, за твою
доброту, вот что скажу: попался тебе человек хороший, не ветреник, ты уже
держись одного; крепче смерти держись. Уж быть, так быть, а не быть, видно,
богу так угодно. Да. Ты что на меня дивишься? Я та же ворожея. Хошь, унесу с
твоим платочком все твое горе? Унесу, и полно. Вишь, дождик реденький пошел;
ты-то подожди еще, а я пойду. Меня ему не впервой мочить. Помни же, голубка:
была печаль, сплыла печаль, и помину ей нет. Господи, помилуй!
Нищая приподнялась с уступчика, вышла из часовенки и
поплелась своею дорогой. Елена с изумлением посмотрела ей вслед. «Что это
значит?» — прошептала она невольно.
Дождик сеялся все мельче и мельче, солнце заиграло на
мгновение. Елена уже собиралась покинуть свое убежище… Вдруг в десяти шагах от
часовни она увидела Инсарова. Закутанный плащом, он шел по той же самой дороге,
по которой пришла Елена; казалось, он спешил домой.
Она оперлась рукой о ветхое перильце крылечка, хотела
позвать его, но голос изменил ей… Инсаров уже проходил мимо, не поднимая
головы…
— Дмитрий Никанорович! — проговорила она наконец.
Инсаров внезапно остановился, оглянулся… В первую минуту он
не узнал Елены, но тотчас же подошел к ней.
— Вы! вы здесь! — воскликнул он.
Она отступила молча в часовню. Инсаров последовал за Еленой.
— Вы здесь? — повторил он.
Она продолжала молчать и только глядела на него каким-то
долгим, мягким взглядом. Он опустил глаза.
— Вы шли от нас? — спросила она его.
— Нет… не от вас.
— Нет? — повторила Елена и постаралась
улыбнуться. — Так-то вы держите ваши обещания? Я вас ждала с утра.
— Я вчера, вспомните, Елена Николаевна, ничего не
обещал.
Елена опять едва улыбнулась и провела рукой по лицу. И лицо
и рука были очень бледны.
— Вы, стало быть, хотели уехать, не простившись с нами?
— Да, — сурово и глухо промолвил Инсаров.
— Как? После нашего знакомства, после этих разговоров,
после всего… Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены
зазвенел, и она умолкла на мгновение)… так бы вы и уехали, и руки бы мне не
пожали в последний раз, и вам бы не было жаль?
Инсаров отвернулся.
— Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и
без того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы
знали…
— Я не хочу знать, — с испугом перебила его
Елена, — зачем вы едете… Видно, так нужно. Видно, нам должно расстаться.
Вы без причины не захотели бы огорчить ваших друзей. Но разве так расстаются
друзья? Ведь мы друзья с вами, не правда ли?
— Нет, — сказал Инсаров.
— Как?.. — промолвила Елена. Щеки ее покрылись
легким румянцем.
— Я именно оттого и уезжаю, что мы не друзья. Не
заставляйте меня сказать то, что я не хочу сказать, что я не скажу.
— Вы прежде были со мной откровенны, — с легким
упреком произнесла Елена. — Помните?
— Тогда я мог быть откровенным, тогда мне скрывать было
нечего; а теперь…
— А теперь? — спросила Елена.
— А теперь… А теперь я должен удалиться. Прощайте.
Если бы в это мгновение Инсаров поднял глаза на Елену, он бы
заметил, что лицо ее все больше светлело, чем больше он сам хмурился и темнел;
но он упорно глядел на пол.
— Ну, прощайте, Дмитрий Никанорович, — начала
она. — Но по крайней мере, так как мы уже встретились, дайте мне теперь
вашу руку.
Инсаров протянул было руку.
— Нет, и этого я не могу, — промолвил он и
отвернулся снова.
— Не можете?
— Не могу. Прощайте.
И он направился к выходу часовни.
— Погодите еще немножко, — сказала Елена. —
Вы как будто боитесь меня. А я храбрее вас, — прибавила она с внезапной
легкой дрожью во всем теле. — Я могу вам сказать… хотите?.. отчего вы меня
здесь застали? Знаете ли, куда я шла?
Инсаров с изумлением посмотрел на Елену.
— Я шла к вам.
— Ко мне?
Елена закрыла лицо.
— Вы хотели заставить меня сказать, что я вас
люблю, — прошептала она, — вот… я сказала.
— Елена! — вскрикнул Инсаров.
Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь.
Он крепко обнял ее и молчал. Ему не нужно было говорить ей,
что он ее любит. Из одного его восклицания, из этого мгновенного преобразования
всего человека, из того, как поднималась и опускалась эта грудь, к которой она
так доверчиво прильнула, как прикасались концы его пальцев к ее волосам, Елена
могла понять, что она любима. Он молчал, и ей не нужно было слов. «Он тут, он
любит… чего ж еще?» Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани,
достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и
красоту, наполнила ее всю своею божественной волной. Она ничего не желала,
потому что она обладала всем. «О мой брат, мой друг, мой милый!..» — шептали ее
губы, и она сама не знала, чье это сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось
и таяло в ее груди.
А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями
эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно
дорогое бремя; чувство умиления, чувство благодарности неизъяснимой разбило в
прах его твердую душу, и никогда еще не изведанные слезы навернулись на его
глаза…
А она не плакала; она твердила только: «О мой друг! о мой
брат!»
— Так ты пойдешь за мною всюду? — говорил он ей
четверть часа спустя, по-прежнему окружая и поддерживая ее своими объятиями.
— Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.
— И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители
твои никогда не согласятся на наш брак?
— Я себя не обманываю; я это знаю.
— Ты знаешь, что я беден, почти нищий?
— Знаю.
— Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что
тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?
— Знаю, знаю.
— Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному,
неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но
и лишениям, унижению, быть может?
— Знаю, все знаю… Я тебя люблю.
— Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек,
что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать…
Она положила ему руку на губы.
— Я люблю тебя, мой милый.
Он начал горячо целовать ее узкую розовую руку. Елена не
отнимала ее от его губ и с какою-то детскою радостью, с смеющимся любопытством
глядела, как он покрывал поцелуями то самую руку ее, то пальцы…
Вдруг она покраснела и спрятала свое лицо на его груди.
Он ласково приподнял ее голову и пристально посмотрел ей в
глаза.
— Так здравствуй же, — сказал он ей, — моя
жена перед людьми и перед богом!
|
