 Увеличить |
XVII
В тот самый день, когда Елена вписывала это последнее,
роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев
стоял перед ним, с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил
ему о своем намерении на другой же день переехать в Москву.
— Помилуйте! — воскликнул Берсенев, — теперь
наступает самое красное время. Что вы будете делать в Москве? Что за внезапное
решение! Или вы получили какое-нибудь известие?
— Я никакого известия не получал, — возразил
Инсаров, — но, по моим соображениям, мне нельзя здесь оставаться.
— Да как же это можно…
— Андрей Петрович, — проговорил Инсаров, —
будьте так добры, не настаивайте, прошу вас. Мне самому тяжело расстаться с
вами, да делать нечего.
Берсенев пристально посмотрел на него.
— Я знаю, — проговорил он наконец, — вас не
убедишь. Итак, это дело решенное?
— Совершенно решенное, — отвечал Инсаров, встал и
удалился.
Берсенев прошелся по комнате, взял шляпу и отправился к
Стаховым.
— Вы имеете сообщить мне что-то, — сказала ему
Елена, как только они остались вдвоем.
— Да; почему вы догадались?
— Это все равно. Говорите, что такое?
Берсенев передал ей решение Инсарова.
Елена побледнела.
— Что это значит? — произнесла она с трудом.
— Вы знаете, — промолвил Берсенев, — что
Дмитрий Никанорович не любит отдавать отчета в своих поступках. Но я думаю…
Сядемте, Елена Николаевна, вы как будто не совсем здоровы… Я, кажется, могу
догадаться, какая, собственно, причина этого внезапного отъезда.
— Какая, какая причина? — повторила Елена, крепко
стискивая, и сама того не замечая, руку Берсенева в своей похолодевшей руке.
— Вот видите ли, — начал Берсенев с грустною
улыбкой, — как бы это вам объяснить? Придется мне возвратиться к нынешней
весне, к тому времени, когда я ближе познакомился с Инсаровым. Я тогда
встретился с ним в доме одного родственника; у этого родственника была дочка,
очень хорошенькая. Мне показалось, что Инсаров к ней неравнодушен, и я сказал
ему это. Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не
пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним
случилось, так как он не желает, — это были его собственные слова, —
для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу. «Я
болгар, — сказал он, — и мне русской любви не нужно…»
— Ну… и что же… вы теперь… — прошептала Елена, невольно
отворачивая голову, как человек, ожидающий удара, но все не выпуская схваченной
руки Берсенева.
— Я думаю, — промолвил он и сам понизил
голос, — я думаю, что теперь сбылось то, что я тогда напрасно предполагал.
— То есть… вы думаете… не мучьте меня! — вырвалось
вдруг у Елены.
— Я думаю, — поспешно подхватил Берсенев, —
что Инсаров полюбил теперь одну русскую девушку и, по обещанию своему, решается
бежать.
Елена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила
голову, как бы желая спрятать от чужого взора румянец стыда, обливший внезапным
пламенем все лицо ее и шею.
— Андрей Петрович, вы добры, как ангел, —
проговорила она, — но ведь он придет проститься?
— Да, я полагаю, наверное он придет, потому что не
захочет уехать…
— Скажите ему, скажите…
Но тут бедная девушка не выдержала: слезы хлынули у ней из
глаз, и она выбежала из комнаты.
«Так вот как она его любит, — думал Берсенев, медленно
возвращаясь домой. — Я этого не ожидал; я не ожидал, что это уже так
сильно. Я добр, говорит она, — продолжал он свои размышления… — Кто
скажет, в силу каких чувств и побуждений я сообщил все это Елене? Но не по доброте,
не по доброте. Все проклятое желание убедиться, действительно ли кинжал сидит в
ране? Я должен быть доволен — они любят друг друга, и я им помог… „Будущий
посредник между наукой и российскою публикой“, — зовет меня Шубин; видно,
мне на роду написано быть посредником. Но если я ошибся? Нет, я не ошибся…»
Горько было Андрею Петровичу, и не шел ему в голову Раумер.
На следующий день, часу во втором, Инсаров явился к
Стаховым. Как нарочно, о ту пору в гостиной Анны Васильевны сидела гостья,
соседка протопопица, очень хорошая и почтенная женщина, но имевшая маленькую
неприятность с полицией за то, что вздумала в самый припек жара выкупаться в
пруду, близ дороги, по которой часто проезжало какое-то важное генеральское
семейство. Присутствие постороннего лица было сперва даже приятно Елене, у
которой кровинки в лице не осталось, как только она услышала походку Инсарова;
но сердце у ней замерло при мысли, что он может проститься, не поговоривши с
ней наедине. Он же казался смущенным и избегал ее взгляда. «Неужели он сейчас
будет прощаться?» — думала Елена. Действительно, Инсаров обратился было к Анне
Васильевне; Елена поспешно встала и отозвала его в сторону, к окну. Протопопица
удивилась и попыталась обернуться; но она так туго затянулась, что корсет
скрипел на ней при каждом движении. Она осталась неподвижною.
— Послушайте, — торопливо проговорила
Елена, — я знаю, зачем вы пришли; Андрей Петрович сообщил мне ваше
намерение, но я прошу вас, я вас умоляю не прощаться с нами сегодня, а прийти
завтра сюда пораньше, часов в одиннадцать. Мне нужно сказать вам два слова.
Инсаров молча наклонил голову.
— Я вас не буду удерживать… Вы мне обещаете?
Инсаров опять поклонился, но ничего не сказал.
— Леночка, поди сюда, — промолвила Анна
Васильевна, — посмотри, какой у матушки чудесный ридикюль.
— Сама вышивала, — заметила протопопица.
Елена отошла от окна.
Инсаров остался не более четверти часа у Стаховых. Елена
наблюдала за ним украдкой. Он переминался на месте, по-прежнему не знал, куда
девать глаза, и ушел как-то странно, внезапно; точно исчез.
Медлительно прошел этот день для Елены; еще медлительнее
протянулась долгая, долгая ночь. Елена то сидела на кровати, обняв колени
руками и положив на них голову, то подходила к окну, прикладывалась горячим
лбом к холодному стеклу и думала, думала, до изнурения думала все одни и те же
думы. Сердце у ней не то окаменело, не то исчезло из груди; она его не чувствовала,
но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и губы сохли. «Он придет… он
не простился с мамашей… он не обманет… Неужели Андрей Петрович правду сказал?
Быть не может… Он словами не обещал прийти… Неужели я навсегда с ним
рассталась?» Вот какие мысли не покидали ее… именно не покидали: они не
приходили, не возвращались — они беспрестанно колыхались в ней, как туман. «Он
меня любит!» — вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в
темноту; никому не видимая, тайная улыбка раскрывала ее губы… но она тотчас
встряхивала головой, заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как
туман, колыхались в ней прежние думы. Перед утром она разделась и легла в
постель, но заснуть не могла. Первые огнистые лучи солнца ударили в ее комнату…
«О, если он меня любит!» — воскликнула она вдруг и, не стыдясь озарившего ее света,
раскрыла свои объятия…
Она встала, оделась, сошла вниз. Еще никто не просыпался в
доме. Она пошла в сад: но в саду так было тихо, и зелено, и свежо, так
доверчиво чирикали птицы, так радостно выглядывали цветы, что ей жутко стало.
«О! — подумала она, — если это правда, нет ни одной травки счастливее
меня, да правда ли это?» Она вернулась в свою комнату и, чтоб как-нибудь убить
время, стала менять платье. Но все у ней падало и скользило из рук, и она еще
сидела полураздетая перед своим туалетным зеркальцем, когда ее позвали чай
пить. Она сошла вниз; мать заметила ее бледность, но сказала только: «Какая ты
сегодня интересная», — и, окинув ее взглядом, прибавила: «Это платье очень
к тебе идет; ты его всегда надевай, когда вздумаешь кому понравиться». Елена
ничего не отвечала и села в уголок. Между тем пробило девять часов; до
одиннадцати оставалось еще два часа. Елена взялась за книгу, потом за шитье,
потом опять за книгу; потом она дала себе слово пройтись сто раз по одной
аллее, и прошлась сто раз; потом она долго смотрела, как Анна Васильевна
пасьянс раскладывала… да взглянула на часы: еще десяти не было. Шубин пришел в
гостиную. Она попыталась заговорить с ним и извинилась перед ним, сама не зная
в чем… Каждое ее слово не то чтоб усилий ей стоило, но возбуждало в ней самой
какое-то недоумение. Шубин нагнулся к ней. Она ожидала насмешки, подняла глаза
и увидела перед собою печальное и дружелюбное лицо… Она улыбнулась этому лицу.
Шубин тоже улыбнулся ей, молча, и тихонько вышел. Она хотела удержать его, но
не тотчас вспомнила, как позвать его. Наконец пробило одиннадцать часов. Она
стала ждать, ждать, ждать и прислушиваться. Она уже ничего не могла делать; она
перестала даже думать. Сердце в ней ожило и стало биться громче, все громче, и
странное дело! время как будто помчалось быстрее. Прошло четверть часа, прошло
полчаса, прошло еще несколько минут, по мнению Елены, и вдруг она вздрогнула:
часы пробили не двенадцать, они пробили час. «Он не придет, он уедет, не
простясь…» Эта мысль, вместе с кровью, так и бросилась ей в голову. Она
почувствовала, что дыхание ей захватывает, что она готова зарыдать… Она побежала
в свою комнату и упала, лицом на сложенные руки, на постель.
Полчаса пролежала она неподвижно; сквозь ее пальцы на
подушку лились слезы. Она вдруг приподнялась и села; что-то странное
совершалось в ней: лицо ее изменилось, влажные глаза сами собой высохли и
заблестели, брови надвинулись, губы сжались. Прошло еще полчаса. Елена в последний
раз приникла ухом: не долетит ли до нее знакомый голос? встала, надела шляпу,
перчатки, накинула мантилью на плечи и, незаметно выскользнув из дома, пошла
проворными шагами по дороге, ведущей к квартире Берсенева.
|
