XI
Браун, несколько отставший за границей от петербургских
обычаев, приехал на вечер в десятом часу. Тем не менее гостей уже было не так
мало – в военное время жизнь стала проще. На пороге кабинета Брауна встретил
хозяин. Вид у Кременецкого был праздничный. Он встретил гостя чрезвычайно
любезно и, не помня его имени‑отчества, особенно радушно назвал Брауна дорогим
доктором, крепко пожимая ему руку.
– Надеюсь, вы теперь будете знать к нам дорогу, –
сказал Кременецкий. Он с давних пор неизменно говорил эту фразу всем более или
менее почетным гостям, впервые появлявшимся у него в доме. Но обычно он говорил
ее в конце вечера, при их уходе, а теперь сказал в рассеянности, глядя в
сторону передней, откуда появился еще гость. На лице у адвоката промелькнуло
неудовольствие: гость был серовато‑почетный, член редакции журнала «Русский
ум», но явился он на вечер в пиджаке и в мягком воротничке. «Нет, все‑таки мало
у нас европейцев», – подумал Кременецкий.
– Я не знал, что у вас парадный прием, – сказал
гость со смущенной улыбкой. – Уж вы меня, ради Бога, извините…
– Ну, вот, Василий Степанович, какой вздор! –
ответил хозяин, смеясь и пожимая обеими руками руку гостя. – Вы, конечно,
знакомы?.. Ну‑с, что скажете хорошенького?
– Хорошенького словно и мало, судя по последним
газетам…
– Вздор, вздор!.. Помните у Чехова: через двести –
триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасна… – Кременецкий выпустил
руку гостя. – Вот что, судари вы мои, я здесь на часах и отойти никак не
смею. А вам советую проследовать туда, к моей жене, и потребовать у нее чашку
горячего чаю. Там больше молодежь, поэты есть, – сказал он, закрывая
глаза, с выражением шутливого ужаса. – Василий Степанович, вы свой
человек… Доктор, пожалуйста…
Василий Степанович, горбясь и потирая руки, прошел дальше. У
дверей будуара он нерешительно остановился и стал пропускать вперед Брауна.
– Нет, нет, уж, пожалуйста, вы, – говорил он,
нервно смеясь слабым смехом, точно за дверью их должен был окатить холодный
душ. – Уж вы первый, пожалуйста…
Браун вошел в будуар, чувствуя по обыкновению острую тоску
от всего: от тона адвоката, от расшаркивания перед дверью с Василием
Степановичем, от яркого света комнат, от того, чем был густо заставлен стол в
будуаре, от приветливой улыбки хозяйки и от портрета Гейне в затейливой рамке.
Разговор у стола, видимо, довольно оживленный, на мгновение прервался.
Собравшиеся с нетерпением и легким недоброжелательством ждали конца
представлений. Хозяйка упорно называла всех полным именем.
– …Анна Сергеевна Михальская… Софья Сергеевна
Михальская… Глафира Генриховна Бернсен… Моя дочь Муся… Молодые люди,
знакомьтесь, пожалуйста, сами с нашим знаменитым ученым, – улыбаясь,
добавила она, давая понять молодым людям, что они имеют дело с важным гостем.
– Мы как раз говорили об умном, это у нас
бывает, – громко сказала Муся, с любопытством глядя на Брауна. Она всегда
говорила с новыми людьми так, точно давно и близко их знала. – Ставится
вопрос: какие книги вы взяли бы с собой, отправляясь на долгие годы на необитаемый
остров… Предполагается, что на необитаемом острове нет библиотеки.
– Просят только не говорить, что вы взяли бы с собой
«Голубой фарфор», ибо автор его здесь, – сказал Никонов.
– И он воплощенная скромность, – добавила Муся,
обратившись к некрасивому бледному юноше с необыкновенным пробором по правой
стороне головы.
– Я говорю, я взяла бы Гете и Пушкина, – сказала
хозяйка. – Как хотите, вы можете считать меня отсталой или глупой, а я
остановилась на классиках и в ваших декадентах ничего не понимаю. Пушкина понимаю,
а их не понимаю… Вам с лимоном, Василий Степанович?
– Мама, вы ошибаетесь, это, напротив, все говорят: Гете
и Пушкина. C’est très bien porté.[13]
– Я, пожалуй, голосовал бы за Данте, – сказал
негромко, точно про себя, Василий Степанович, Он взял у хозяйки стакан и
окончательно сконфузился, пролив несколько капель на скатерть.
– Я взял бы Ната Пинкертона, – мрачно сказал с
расстановкой Беневоленский, автор «Голубого фарфора».
– Ну, уж это, ах, оставьте, уж вы‑то, дядя, наверное,
взяли бы полное собрание своих творений, – возразил Никонов.
Никонов был душой общества, собиравшегося в будуаре госпожи
Кременецкой. Говорил он все с чрезвычайной энергией в выражении и всегда в
шутливой или полушутливой форме. Эта вечная шутливость, незаметное порождение
застарелой неврастении, несколько утомляла. Однако при его появлении все
изображали на лицах приветливую улыбку, что его еще более утверждало в
бессознательно принятой им, не изменившейся за пятнадцать лет роли живого юноши
и души общества. Женщинам Никонов нравился чрезвычайно, особенно при первом
знакомстве. Он зачем‑то издавна делал вид, будто влюблен в Мусю. Она прекрасно
знала, что он и не влюблен ни в кого, и ни одной молодой женщины не может
видеть равнодушно. Но тон его ей нравился. Ее ответной манерой была резкость,
которая была бы неприличной, если бы с самого начала Мусей не было установлено,
что ей все позволено.
Хозяйка любезно расспрашивала Брауна: давно ли он в
Петербурге? Надолго ли приехал? Верно, нигде за границей нет такой
отвратительной осени? Муся, не без беспокойства глядя на мать, прислушивалась к
их разговору.
– Ах, вы остановились в «Паласе»? У нас будет сегодня
еще гость оттуда. Может быть, вы его встречали: майор Клервилль из английской
военной миссии…
– Да, я его знаю.
– Вы с ним знакомы? Я его видела в ресторане
«Паласа», – сказала Муся. – Он был в штатском. Какой очаровательный!
– Очаровательный.
– Правда ли, что он шпион? Я обожаю шпионов, ну просто
с ума схожу!..
– Муся, перестань говорить глупости…
– Мама, что мне делать, если я непременно хочу выйти
замуж за шпиона…
– Все англичане шпионы, – подтвердил медленно
поэт. – Шекспир тоже был шпионом.
– Заткните фонтан, дядя. Шпион не шпион, а, должно
быть, присматривается к тому, что у нас делается, как же иначе? – сказал
Никонов. – Англичане поклялись воевать с немцами до последней капли
русской крови.
– Ох, Господи, все слышали эту шутку сто раз, –
сказала Муся, затыкая уши.
– Напротив, майор Клервилль обожает Россию, –
сказал Браун. – Он ведь сам из intelligentsia. Прежде англичане из русских
слов знали только zakouski и pogrom, теперь знают еще intelligentsia. Все
равно, как у нас все знают: если англичанин, значит, контора и футбол. Майор
Клервилль – самая настоящая интеллигенция, с сомнениями, с исканиями, с
проклятыми вопросами, со всем, что полагается. Он сомневается почти во всем…
Ну, не во всем, конечно: в победе Англии, наверное, не сомневается.
Хозяйка улыбалась, кивая одобрительно головой.
– А ведь слово «интеллигенция» выдумал почтеннейший
Боборыкин, – сказал негромко Василий Степанович.
– Ничего подобного, оно встречается в «Анне
Карениной», – возразил Никонов.
– Нельзя говорить «ничего подобного», – поправила
Муся.
– Оставьте, пожалуйста, отлично можно… И потом,
помните, еще Столыпин сказал, что это только инородцев интересует, как можно и
как нельзя говорить: мой язык, как хочу, так и говорю.
– Ну вот, вы известный антисемит, – несколько
озадаченно сказала Муся.
– Я антисемит на немцев… Знаете, кстати, почему у меня
репутация антисемита? Меня одна барышня спрашивает: «Григорий Иванович, вы
женились бы на еврейке?» – «Смотря на какой», – говорю. Вот за это меня
ославили антисемитом. Что ж, по‑вашему, я обязан жениться на всякой
еврейке?
– И все неправда! Никакая барышня вас ни о чем таком не
спрашивала… этот анекдот я в Москве слышала два года тому назад. И «антисемит
на немцев» тоже слышала…
– Лопни мои глаза!.. Отсохни у меня руки и ноги!.. Чтоб
я тут на этом самом месте провалился!..
– Господи! Григорий Иванович! – страдальчески
улыбаясь, сказала хозяйка.
Поэт, загадочно глядя на шею своей соседки Анны Сергеевны,
спросил вслух сам себя, какое слово лучше передает ощущение женской кожи: peau
veloutée или peau sati‑née.[14] Из
передней слышались звонки. Из кабинета доносился радостный голос хозяина.
Хозяйка поддерживала разговор, следя за чаем и косясь в сторону столовой. Там,
за дверьми, нанятые клубные лакеи делали свое дело, с презрением глядя на
напуганных горничных хозяев.
– Он в самом деле так красив, этот англичанин? –
спросила Мусю вполголоса Глафира Генриховна.
– Прямо на выставку англичан! – сказала Муся,
закатывая глаза. – Он похож на памятник Николая I… А фрак, фрак!..
Григорий Иванович, отчего на вас так не сидит фрак?
– Это вам так кажется, потому, знаете, что лордова
порода, – обиженно сказал Никонов. – Верно, фрак как фрак.
– А зовут его Вивиан… Григорий Иванович, отчего вас не
зовут Вивиан?
– Оттого, что разумный человек не может так называться,
несерьезное имя. Вот послушайте: Гри‑го‑рий Иванович, как это хорошо звучит –
серьезно, солидно, приятно… Я очень доволен… Только кретинический лорд может
себе позволить быть Вивианом.
– Разве он лорд? – спросила Анна Сергеевна.
– Кажется, нет… Впрочем, не знаю. Знаю, что я погибла!
– Я знаю из верного источника, что он не лорд и не
аристократ, – сказала желтолицая Глафира Генриховна, которая все знала из
верного источника.
– Вешать шпионское отродье! – сказал Никонов и
сделал страшные глаза.
|
