 Увеличить |
V
Никто не мог бы назвать неудачником Яценко. Он имел
заслуженную репутацию умного, образованного, прекрасного человека, был счастлив
в семейной жизни, нежно любил жену и сына. Его служебная карьера, не будучи
особенно блестящей, была достаточно успешной и быстрой. Однако при всем ровном
характере Николая Петровича у него бывали дни, когда его жизнь представлялась
ему ненужной, разбитой и бессмысленной. В такие дни Яценко по возможности
избегал встреч с людьми, запирался у себя в кабинете и читал с некоторым
ожесточением философские книги.
Николай Петрович понимал язык философских книг, и чтение это
доставляло ему удовлетворение, но преимущественно как своего рода умственная
гимнастика, как экзамен по развитию, который он всегда с честью выдерживал.
Душевного успокоения эти книги ему не давали. Слишком трудно было перекинуть в
его жизнь простой и короткий мост от ученых слов и отвлеченных мыслей.
Наступала усталость, Яценко откладывал философские книги и раскрывал «Смерть
Ивана Ильича», которая волновала его неизмеримо больше.
С Толстым у Николая Петровича был старый счет. Он думал, что
другого такого писателя никогда не было и не будет; в творениях Толстого видел
подлинную книгу жизни, где на все, что может случиться в мире с человеком, дан
не ответ, конечно, но настоящий, единственный отклик. Никола» Петрович был еще
молодым судебным деятелем, когда появилось «Воскресение». Любя свое дело,
гордясь судом, он болезненно принял этот роман, почти как личное оскорбление.
Юридические ошибки, найденные им у Толстого, даже чуть‑чуть его утешили, точно
свидетельствуя, что не все правда в «Воскресении». Именно отсюда и началась
глухая внутренняя борьба Николая Петровича с Толстым. Однако со «Смертью Ивана
Ильича» и бороться было невозможно. Яценко понимал, что уж в этой книге все
правда, самая ужасная, последняя правда, на которую никто ничего ответить не может,
как не может ответить и сам автор. Правда других книг Толстого была менее
обязательной и общей. С Николаем Петровичем могло и не случиться то, что
случалось с Болконским, Левиным, Нехлюдовым, Безуховым. Но от участи Ивана
Ильича уйти было некуда, и Яценко иногда недоумевал, зачем, собственно, написан
этот страшный рассказ. Самый тон, зловеще‑шутливый, почти издевательский тон
книги, особенно срединных глав, в которых Толстой, как убийца, подкрадывается
к Ивану Ильичу, по мнению Яценко, свидетельствовал о полном отсутствии ответа.
Николай Петрович раз двадцать читал «Смерть Ивана Ильича», и всякий раз якобы
примиренная книга эта вызывала у него лишь приступ тоски. Впрочем, и это
впечатление скоро проходило – чаще всего от общения с приятными людьми, от
успешной повседневной работы. Николай Петрович приходил к мысли, что без
твердой религиозной веры никак не может быть оптимистического миропонимания. У
него твердой веры не было, настроен же он был в нормальное время оптимистически
и потому в тяжелые свои дни представлялся самому себе живым парадоксом.
На следующее утро после спектакля у Кременецких. Николай
Петрович проснулся позднее обычного и сразу почувствовал дурной день. Легкая, о
чем‑то напоминавшая головная боль сразу окрасила в черный цвет его мысли.
Никаких неприятностей не было, но Яценко умывался и одевался с тревожным
чувством, как бы в ожидании очень неприятных происшествий. Вынутый для бритья
из. восковой бумажки новый «жиллет» оказался тупым, вода недостаточно согретой.
Лампа плохо освещала зеркало. Галстух завязался неровно. Одевшись, Николай
Петрович вышел в столовую. Перед его прибором лежали газета, два письма и
сложенная вдвое записка без конверта. Это Витя, уже ушедший в училище, просил
оставить ему в его комнате месячное жалованье, о чем забыл сказать отцу
накануне. Витя писал без твердых знаков; в одном слове твердый знак был по
привычке поставлен и тотчас заботливо зачеркнут. Яценко с усмешкой прочел
записку. Хотя жалованье полагалось Вите только через неделю (прежде он был
аккуратнее), Николай Петрович исполнил просьбу сына. Войдя в еще не убранную
комнату Вити, он положил в ящик ночного стола деньги. При этом он рассеянно
просмотрел лежавшие на столе книги: альманах «Шиповник», том стихов Блока и
тоненькую книжку Каутского об экономическом материализме. Николай Петрович
усмехнулся еще сердитее. «Какой сумбур у него в голове!.. Вот у Вити уж никакой
веры нет и не будет… Хорошо же моральное наследство, которое он от меня
получит… О материальном и говорить нечего…»
Яценко вернулся в столовую, торопливо выпил стакан остывшего
чаю, не прикоснувшись к калачу, сунул в карман неразвернутую газету,
нераспечатанные письма, ожидая и от них неприятностей; затем, не будя Наталью
Михайловну, вышел на улицу. День был очень темный. Горели фонари. Трамвай как
раз прошел, когда Николай Петрович подходил к остановке. Вопреки своему
обыкновению он нанял извозчика.
На морозном воздухе головная боль у Николая Петровича
прошла, но дурное настроение осталось и даже усилилось. Извозчик вез медленно,
сани очень трясло.
В камере, тоже освещенной электрическим светом, несмотря на
утренний час, письмоводитель Иван Павлович с очевидным удовольствием буравил и
прошивал шелковым шнуром бумаги в одной из папок. По тому, как с ним
поздоровался Яценко, Иван Павлович сразу догадался о дурном настроении
следователя и, не вступая в разговор, заботливо принялся пропечатывать
вытянутые концы шелкового шнура.
– Загряцкого в одиннадцать приведут? – спросил
Яценко. Получив поспешный утвердительный ответ, он сел за стол. Письмоводитель
тихонько вышел с папкой из комнаты. Яценко проводил его недовольным взглядом,
затем распечатал и пробежал письма. В них ничего неприятного не было, но оба
письма требовали ответа. Корреспонденция угнетала Николая Петровича. Он сделал
над собой усилие и принялся писать. Работа пошла хорошо. Дурное настроение
Яценко понемногу рассеялось.
– Загряцкого привели, – робко доложил
письмоводитель.
– Отлично, пожалуйста, введите его, Иван
Павлович, – сказал Николай Петрович, смягчая тон. – И пожалуйста,
останьтесь в камере, сегодня вы будете записывать.
В камеру ввели Загряцкого. «Однако и изменился же он!» –
подумал невольно Яценко, отвечая на неуверенный поклон обвиняемого. Осунувшееся
лицо Загряцкого было совершенно серого цвета, глаза воспалены и красны.
Николай Петрович расписался в книге, отпустил городового и
показал Загряцкому на стул. Загряцкий сел и опустил голову, старательно теребя
среднюю пуговицу пальто, плохо державшуюся на оттянутых нитках. Этот жест, как
и весь вид обвиняемого, показался следователю и жалким, и неестественным.
«Впрочем, очень нелегко держать себя естественно в их положении», –
подумал Николай Петрович.
– Господин Загряцкий, – сказал он, –
предварительное следствие по вашему делу закончено.
– Как? Закончено? – хриплым голосом перебил его
Загряцкий. – Я думал…
Он замолчал. Яценко посмотрел на него вопросительно,
подождал, затем продолжал ровно, точно читая по записке:
– Согласно четыреста семьдесят шестой статье устава
уголовного судопроизводства я обязан до отсылки товарищу прокурора всего
следствия предъявить его вам. Вы получили копии всех следственных актов. Тем не
менее, если вы пожелаете, производство будет вам прочтено целиком.
– Нет, зачем же? Я читал копии, – ответил, теребя
пуговицу, Загряцкий.
Николай Петрович вздохнул с облегчением.
– По закону я также обязан спросить вас, не желаете ли
вы еще что‑либо представить в свое оправдание?
Загряцкий быстро взглянул на следователя, снова опустил
голову и сказал тихо:
– Зачем я буду говорить? Вы все равно мне ни в чем не
верите.
Яценко за долгие годы службы очень часто слышал этот ответ
от допрашиваемых. Однако что‑то в выражении лица Загряцкого кольнуло Николая
Петровича.
– Послушайте, господин Загряцкий, – помолчав,
сказал он мягким тоном. – Как вы, конечно, понимаете, я не имею никаких
причин желать вам зла. Но вы видите, что все обстоятельства дела складываются
решительно против вас. Следствием собран ряд подавляющих улик. Подумайте,
господин Загряцкий, не в ваших ли интересах чистосердечно во всем
сознаться? – сказал с силой Николай Петрович и в ту же минуту при своей
искренности и прямоте почувствовал укор совести: он знал, что улики следствия
далеко не подавляющие и что чистосердечное сознание отнюдь не в интересах
Загряцкого.
Загряцкий засмеялся, как показалось следователю, несколько
театрально.
– Я не могу сознаться в том, чего я не делал.
– Как знаете, это ваше дело, – сказал Яценко,
возвращаясь к официальному тону. – Сейчас будет составлен протокол о
предъявлении вам следствия. Угодно вам представить еще что‑либо в ваше оправдание?
– Господин следователь, – сказал с видимым усилием
Загряцкий и опять остановился. – Господин следователь, ведь вы живой
человек, вы умный человек… Поймите же, что у меня не было никаких причин
убивать Фишера.
– Об этом мы с вами достаточно говорили… Вы. упорно
стоите на том, что не были в связи с госпожой Фишер? Поймите и вы, господин
Загряцкий, что отстоять эту позицию на суде вам будет трудно.
Загряцкий молчал. Николаю Петровичу вдруг показалось, что он
колеблется.
– Вы же, наконец, знаете, господин следователь, –
сказал нерешительно Загряцкий, – что с момента моего отъезда из Ялты между
нами было порвано даже простое знакомство. Ведь мы поссорились, господин
следователь.
– По этому вопросу ваши показания были особенно
неубедительны, – ответил Николай Петрович, насторожившийся при слове
Загряцкого «наконец». – Следствию так и осталось неясным, почему вы
поссорились. Госпожа Фишер говорила о письмах, о том, что вы просили у нее
взаймы десять тысяч рублей, в которых она вам отказала. Вы совершенно это отрицали…
Даже с негодованием отрицали, господин Загряцкий. Вы говорили, что в
материальном отношении всегда отстаивали свою полную независимость. Потом вы
сказали, что вы не помните, было ли это так… Подумайте, могу ли я поверить
такому ответу? Может ли человек забыть, просил ли он взаймы крупную сумму
несколько месяцев тому назад? Неужели вы предполагаете, что суд этому поверит?
– Я на этом не настаиваю, – помолчав, сказал
Загряцкий. – Да, я просил у нее взаймы десять тысяч.
– Отчего же вы это отрицали до настоящей минуты?
– Я давно хотел взять назад это свое показание… Я
отрицал, потому что признаться в этом порядочному человеку, человеку из
общества, не так легко. Хоть никакого преступления здесь нет… Вы мне в упор
задали вопрос, просил ли я взаймы денег у дамы. Я сгоряча ответил: нет, не
просил. Вы человек, господин следователь, вы должны это понять… Помните и то,
что я был болен, когда вы меня допрашивали… Я был измучен обыском, арестом… Эти
городовые, камера, этот подземный ход сюда из предварилки… Вы все умеете
обернуть против меня. А отвечать на ваши вопросы надо сразу, немедленно, не
думая… Я и теперь боюсь каждого слова, которое говорю! – вскрикнул он и
оторвал пуговицу пальто. Видимо, это его смутило: он зажал пуговицу в кулаке,
затем сунул ее в карман. – Я сказал, что не помню… Разумеется, это
неправдоподобно, вы правы… Но ведь это и так несущественно, господин
следователь…
– Напротив, это очень существенно… Почему же вы могли
думать, что госпожа Фишер даст вам такую сумму?
– Мы были с ней в приятельских отношениях, я для нее
поехал в Ялту, по просьбе ее мужа… Я думал, что она даст. Она отказала… И в
этом, если хотите, одна из причин ее злобы против меня… Не то чтоб она пожалела
денег, нет, она не скупа, это грех сказать… Да и денег у нее так много, я
потому и попросил… Но она потеряла ко мне уважение… Она вообразила, что мне
нужны были ее деньги, а не она сама, – сказал упавшим голосом Загряцкий.
Письмоводитель оторвался от протокола, поспешно взглянул
искоса на Загряцкого, на Яценко и продолжал писать.
– Так, значит, до того госпожа Фишер предполагала, что
вам, как вы сказали, нужна она? – спросил небрежно следователь.
– Я могу ошибаться… Это не показание, это только
предположение.
– Вы, значит, отрицаете свою связь с госпожой Фишер, но
допускаете, что могли ей нравиться?
– Да, я готов это допустить.
– Вы готовы это допустить, – повторил Николай
Петрович. – Собственно, почему же вы это допускаете?
– Мне так казалось… Мужчины ведь всегда это чувствуют.
Простите нескромность – она естественна в моем положении, – я нравился
многим женщинам…
«Не без удовольствия это говорит, как ни тяжело его
положение», – подумал Яценко.
– И я имел основания думать, – продолжал,
несколько оживившись, Загряцкий, – что Елена Федоровна не вполне ко мне
равнодушна. Она, например, явно нервничала, если я в Ялте на прогулке провожал
глазами женщин… Это, каюсь, со мной бывало, – сказал он и вдруг улыбнулся
победоносной улыбкой, которая на измученном лице его показалась следователю
жалкой.
– С вами бывало, – повторил Яценко. – Так что
госпожа Фишер немного вас ревновала?
– Да, я думаю, с ее стороны было некоторое увлечение.
– Но связи между вами не было, вы на этом стоите по‑прежнему?
– Да, стою…
– Господин Загряцкий, – сказал решительно, с силой
в голосе следователь, – бросьте вы это! Я прекрасно понимаю те причины, по
которым вы считаете нужным скрывать правду: вы думаете, что, поскольку ваша
связь с госпожой Фишер не доказана, постольку отсутствуют и мотивы
преступления. Но понимаете ли вы значение того, что вы сейчас сказали? Допустим,
связи не было. Однако вы признали, что госпожа Фишер вас любила, что она
ревновала вас к другим женщинам. Значит, если б вы того пожелали, если б этого
потребовал ваш интерес, вы всегда могли бы вступить с ней в связь или жениться
на ней. Вот и мотивировка преступления. Вы, в сущности, уничтожили все, на чем
до сих пор стояли. Вопрос о связи теперь отступает на второй план.
«Прихлопнул, – подумал удовлетворенно Иван
Павлович. – Ну, не совсем, а все‑таки прихлопнул».
Загрицкий горящими глазами смотрел на следователя.
– Да, я был ее любовником, – вдруг сказал он.
– Вы были ее любовником, – повторил Яценко. Он
помолчал немного, затем заговорил с новыми, сердечными интонациями в голосе: –
Так лучше, господин Загряцкий, поверьте мне, я не желаю вам зла. В вашем
положении лучше всего вступить на путь чистосердечного признания.
Загряцкий опять засмеялся.
– Вы это об убийстве? Нет, я этого удовольствия вам не
сделаю. Я не убивал Фишера, господин следователь.
– Вы не хотите сказать правду, это ваше дело. Но я вас
предупреждаю…
– Вам не о чем меня предупреждать! И не думайте, что я
попался в вашу ловушку. Если я нравился женщине, то из этого никак не следует,
что я мог на ней жениться. Нет, я еще раньше решил сказать правду… Решил
сказать все то, что могу сказать! – воскликнул он.
– Вы, значит, не все можете сказать? – с
удивлением глядя на него, спросил Яценко. Им вдруг овладело тревожное чувство.
– Нет, не все.
– Можете ли вы сказать, где вы были в вечер убийства?
– Нет.
– Можете ли вы сказать, на какие средства вы жили?
– Я все вам объяснил.
– Вы не объяснили, господин Загряцкий. К сожалению, вы
не объяснили…
– Я больше ничего не могу сказать. Можете кончать ваше
следствие, – хрипло проговорил Загряцкий. Вид у него был совершенно
измученный. «В самом деле, точно затравленный зверь, – подумал Яценко.
Тревожное чувство еще усилилось в Николае Петровиче. Он мысленно себя
проверил. – Нет, напротив, теперь все в порядке…»
– Ввиду признания вами, господин Загряцкий, факта, до
сих пор вами отрицавшегося, я не нахожу возможным сейчас закончить следствие.
Мне, вероятно, придется вас допросить еще раз в присутствии госпожи
Фишер, – сказал Яценко и невольно опустил глаза перед тем выражением
острой ненависти, которое он прочел в глазах Загряцкого.
|
