 Увеличить |
XII
В одиннадцатом часу вечера гостиная и кабинет стали быстро
наполняться; звонки следовали почти беспрерывно. Среди гостей были люди с именами,
часто упоминавшимися в газетах. Были и богатые клиенты, которых Кременецкий
награждал за дела знакомством с цветом петербургской интеллигенции (это и у
него, и у них выходило почти бессознательно; однако банкиры и промышленники
ценили связи своего юрисконсульта, а иных известных людей из его салона
заполучали и в свои). Прибыл и английский майор. Его приезд произвел маленькую
сенсацию. Он явился в походном мундире – это доставило удовольствие хозяину.
Еще приятнее было то, что англичанин понимал русскую речь и даже, видно, любил
говорить по‑русски, по крайней мере, он на первую же, заранее приготовленную
фразу Кременецкого, начинавшуюся со слова «аншанте»[15], ответил: «О, я очень рад действительно» – с
такой любезной улыбкой, что Кременецкий сразу растаял. «В самом деле красавец,
хоть картину пиши, – подумал он, – недаром Муська о нем три дня
трещит…» Английского гостя Кременецкий проводил в гостиную, познакомил его там
с Тамарой Матвеевной и усадил рядом с Мусей. Она устроилась так, что возле нее
как раз оказался свободный стул. Разговор у них сразу покатился как по рельсам,
и Кременецкий счел возможным оставить англичанина в гостиной, хотя большинство
видных гостей‑мужчин находились в кабинете.
Майор Клервилль был очень доволен тем, что попал на вечер к
адвокату, у которого, как он знал, собиралась передовая петербургская
интеллигенция. Его в первую минуту немного удивило то, что на русском вечере
почти все было, как на английских вечерах. Разве только, что в передней шубы не
клались на стулья, а вешались; да еще один из гостей был в пиджаке, а не во
фраке и не в костюме, который здесь, как, впрочем, везде на континенте,
назывался смокингом. Мужчины вообще были одеты хуже, а дамы лучше, чем в
Англии. Среди дам было много хорошеньких – больше, чем было бы на английском
вечере. Особенно понравилась Клервиллю та барышня, рядом с которой его
посадили: она была именно такова, какой должна была быть, по его
представлениям, девушка из петербургской передовой интеллигенции. Правда,
заговорила она для начала не о серьезных предметах, но говорила так забавно и
мило‑кокетливо, что майор Клервилль просто заслушался и сам не торопился
перейти к серьезным предметам.
«Ну, что ж, теперь с Божьей помощью можно загнуть и
музыкальное отделение», – подумал Кременецкий и незаметно показал жене
глазами на рояль. Тамара Матвеевна чуть наклонила утвердительно голову.
Кременецкий обменялся любезными фразами с барышнями, поговорил с Беневоленским.
– Верно, вы сейчас творите – уж такой у вас
вдохновенный вид!.. Что ж, может быть, когда‑нибудь в вашей биографии будет
упомянуто, что вы у нас задумали шедевр, – сказал он шутливо поэту и вышел
очень довольный.
«Отлично идет вечер, потом ужин, от шампанского еще лучше
станет», – подумал Семен Исидорович.
– Кого я вижу!.. Не стыдно вам, что так поздно! –
воскликнул он радостно, протягивая вперед руки. Ему навстречу шли новые гости,
Яценко с женой, высокой, энергичного вида дамой; за ними следовал юноша в
черном узеньком пиджаке. «Это еще кто такой?» – с недоумением спросил себя
Кременецкий и вспомнил, что его жена, бывшая три дня тому назад в гостях у
Яценко, с чего‑то пригласила на вечер также их сына, воспитанника Тенишевского
училища. С такого мальчика и смокинга требовать было невозможно.
– Все вы молодеете и хорошеете, Наталья Михайловна, –
сказал Семен Исидорович, целуя руку даме. – Зачем так поздно, ай, как
нехорошо, Николай Петрович!.. Это ваш сынок? Очень рад познакомиться, молодой
человек. Вас как зовут?
– Виктор…
– Значит, Виктор Николаевич… Прошу нас любить и
жаловать.
– Ну, вот еще, какой там Виктор Николаевич! Уж сделайте
милость, не портите его, – сказала Наталья Михайловна. – Витя он, а
никакой не Виктор Николаевич.
– Да, пожалуйста, – произнес мальчик. «Очень
любезный человек», – подумал он. Витя в первый раз выезжал в свет. Приглашение
госпожи Кременецкой и поразило его, и испугало, и обрадовало. Он готовился к
вечеру все три дня. Особенно его беспокоил костюм. Мундира в Тенишевском
училище не полагалось, и отношение к гимназическому мундиру у тенишевцев было
вполне отрицательное. Витя сделал заведомо безнадежную попытку добиться того,
чтобы ему был заказан смокинг: их портной брался сшить в три дня. Но из этого
ничего не вышло.
– Вот еще, шестнадцатилетнему мальчишке смокинг, –
сказала возмущенно Наталья Михайловна, убавляя год сыну. – Только людей
насмешишь… Да и твой черный пиджак совсем под смокинг сшит, издали и отличить
нельзя.
Черный пиджак в самом деле походил на смокинг, но только
издали. Пришлось, однако, надеть пиджак, украсив его новеньким модным
галстухом, купленным за три рубля в лучшем магазине. Витя взволнованно вошел в
гостиную – он всего больше боялся покраснеть. Гости, по‑видимому, отнеслись
равнодушно к его костюму. У хозяев по лицу тоже ничего нельзя было заметить.
Первая минута, самая страшная, сошла благополучно. «Кажется, совсем не
покраснел», – облегченно подумал Витя, садясь. Для его рук нашлось вполне
надежное место под столом. К тому же в ту минуту, как они вошли в гостиную, там
начиналось музыкальное отделение, и хозяйка могла только улыбкой показать Наталье
Михайловне, что приветствия и разговоры откладываются – уже слышались звуки
рояля. Часть гостей на цыпочках перешла из кабинета в гостиную. Перед роялем,
грациозно опершись на его край левой рукой и держа в правой ноты, стоял певец,
толстый, величественного вида человек с тщательно прилизанными волосами. За
роялем сидела Муся. Предполагалось, что музыкальное отделение вечера
составилось само собой, неожиданно и потому аккомпаниатора не пригласили. Муся
с улыбкой, выражавшей крайнее смущение, предупредила певца, что будет
аккомпанировать «не просто плохо, а ужасно». Она очень хорошо играла. Певец
снисходительно улыбался, выпячивая грудь колесом.
– А ноты кто будет перелистывать? – спросила Муся.
– Витя, садись ты… Он очень музыкален и отлично
играет, – сказала Наталья Михайловна.
– Ах, пожалуйста!
– Что вы, мама!.. Я, право…
– Ну, чего ломаешься, садись, видишь, дамы просят.
Виктор Яценко, замирая, уселся сбоку от Муси, чуть позади
нее. В передней послышался слабый звонок. Хозяин на цыпочках поспешно вышел из
гостиной. Певец выпятил грудь и торжествующим взором обвел публику.
«Время изменится», – сказал он, когда движение в зале
улеглось совершенно. Англичанин, сидевший против Муси, удовлетворенно кивнул
головою: за время своего пребывания в Петербурге он раз пять слышал «время
изменится». Муся улыбнулась ему глазами и опустила руки на клавиши. Витя,
упершись руками в колени, смотрел на ноты через ее плечо. Кровь прилила у него
к голове. Муся, на мгновение повернувшись, увидела его взволнованное, еще почти
детское лицо. Ей сразу стало смешно и весело. Она нарочно стерла с лица улыбку
и изобразила строгость. «Тот чурбан тоже хорош», – подумала она,
поглядывая на певца. Ей сбоку были видны его богатырская грудь, неестественно
подобранный живот, цепочка, протянутая из кармана брюк. Из передней слышался
негромкий звук голосов. Хозяйка строго смотрела в сторону двери. Туда же
невольно смотрели и гости. Дверь отворилась. По гостиной пробежал легкий,
тотчас подавленный гул. Певец побагровел. В сопровождении радостно‑взволнованного
хозяина в гостиную вошел Шаляпин. Он на мгновение остановился на пороге, чуть
наклонив свою гигантскую фигуру, приложил палец к губам и сел на первый стул у
двери. Это заняло лишь несколько секунд. Всякий другой, войдя в гостиную во
время пения, сделал бы то же самое. Однако бывший среди гостей художник Сенявин
подумал, что этот вход в гостиную – подлинное произведение искусства, в своем
роде почти такое же, как выход царя Бориса или появление Грозного в
«Псковитянке». Он подумал также, что каждое движение этого человека – Божий
подарок художнику. «Время изменится, туча рассеется», – пел певец
несколько ниже тоном. «И грудь у него уж не таким колесом выпячивается», –
подумала Муся. Тенор наконец кончил, послышались аплодисменты, довольно дружные.
Шаляпин, не аплодируя, направился к хозяйке. Все на него смотрели, не сводя
глаз. В гостиной появились еще гости. Простая вежливость требовала, чтоб и он
похлопал хоть немного. Но он, видимо, не мог этого сделать. Кременецкий
подошел, улыбаясь и аплодируя, к певцу и горячо просил его продолжать. Певец
смущенно отказывался. Хоть ему было заплачено за выступление, хозяин не
настаивал.
– Чудно, великолепно, дорогой мой, – сказал
он. – Очаровательно!
|
