 Увеличить |
XIV
Снег светился на мостовой, на крышах домов, на ограде
набережной, на выступах окон. Розоватым огнем горели фонари. Облака, шевеля
щупальцами, ползли по тяжелому, бесцветному, горестному небу. На страшной
высоте, неизмеримо далеко над луною, дрожала одинокая звезда. Ночь была холодна
и безветренна.
В веренице экипажей, выстроившихся у подъезда ресторана,
маскарадным пятном выделялись две тройки. Редко, нерешительно и неестественно
звенел колокольчик. Слышался невеселый, злобный смех. Извозчики разочарованно‑презрительно
смотрели на вышедших господ. Браун и Федосьев шли некоторое время молча.
«Теперь, или уж не будет другого случая, – подумал Федосьев. – Грубо
и фальшиво, но надо идти напролом…»
– Хороша ночь, – сказал Браун, когда они перешли
улицу.
– И не очень холодно.
– Ну, и не тепло…
– Так как же, Александр Михайлович, вы все не имеете
известий от вашей ученицы, Ксении Карловны Фишер? – спросил Федосьев,
подчеркивая слова «так как же», явно не вязавшиеся с содержанием всего их
разговора.
– Нет, не имею никаких, – ответил не сразу
Браун. – Вы второй раз меня о ней спрашиваете, – добавил он,
помолчав. – Почему она, собственно, вас интересует?
– Да так. Не столько интересует, сколько интересовала…
Меня очень занимает дело об убийстве ее отца… Ведь вы не думаете, что его убил
Загряцкий? – спросил Федосьев.
– Мне‑то почем знать?
Федосьев помолчал.
– По‑моему, не Загряцкий убил, – сказал он.
– Почему вы думаете? Кто же?
– Вот то‑то и есть – кто же?
Голос его звучал намеренно странно.
– Я слышал, что против Загряцкого серьезных улик не
оказалось, – сказал опять не сразу Браун. – Ведь дело направлено к
доследованию.
– Да… Кажется, теперь следствие предполагает, что
убийство имеет характер политический.
– Неужели?.. Значит, это по вашей части?
– Прежде действительно было по моей части, но тогда
следствие еще думало иначе… Символическое, дело, правда.
– Отчего символическое?
– Разве вы не чувствуете? Объяснить трудно.
– Не чувствую… Вам бы, однако, следовало найти и
схватить преступника.
– Да вы все забываете, Александр Михайлович, что я
теперь в отставке. Притом, скажу правду, это меня теперь меньше всего
интересует.
– Почему?
– Почему? Потому что в ближайшее время в России хлынет
настоящее море самых ужасных преступлений, из которых почти все, конечно,
останутся совершенно безнаказанными. Странное было бы у меня чувство
справедливости, если б я уж так горячо стремился схватить и покарать одного
преступника из миллиона. Нет, у меня теперь к этому делу чисто теоретический
интерес. Вернее, даже не теоретический, а как бы сказать?.. Да вот, бывает,
прочтешь какую‑нибудь шараду. Вам, по существу, глубоко безразличны и первый
слог, и второй слог, и целое, а попадется вам такая шарада, можно сна лишиться.
Эта же шарада, вдобавок, повторяю, символическая.
– Как вы сегодня иносказательно выражаетесь!
– Наша профессиональная черта, – пояснил,
улыбаясь, Федосьев. – Ведь в каждом из нас сидят Шерлок Холмс и Порфирий
Петрович… Кстати, по поводу Порфи‑рия Петровича, не думаете ли вы, что
Достоевский очень упростил задачу своего следователя? Он взвалил убийство
вместе с большой философской проблемой на плечи мальчишки‑неврастеника.
Немудрено, что преступление очень быстро кончилось наказанием. Да и свою
собственную задачу Достоевский тоже немного упростил: мальчишка убил ради
денег. Интереснее было бы взять богатого Раскольникова.
«Хорошо напролом! О Достоевском заговорил», – подумал
он, с досадой ощущая непривычную ему неловкость.
– Может быть, было бы интереснее, но от житейской
правды было бы дальше, – ответил Браун. – Скажу по собственному
опыту: из всего того зла, горя, несчастий, которые я видел вокруг в жизни,
наверное, три четверти так или иначе имели первопричиной деньги.
– Какая тут статистика! Во всяком случае, в моей бывшей
профессии я этого не наблюдал… Мне обо всем этом поневоле приходилось думать
довольно много. Ведь одна из моих задач, собственно, заключалась в том, чтобы
перевоплощаться в них, революционеров. Разновидность этой задачи, частная и
личная, но не лишенная интереса, сводилась к следующему вопросу: как бы я
поступал, если б главная цель моей жизни заключалась в том, чтобы убить Сергея
Васильевича Федосьева?
– Правда? Это, должно быть, хорошая школа.
– О да, прекрасная: жить изо дня в день, вечно имея
перед собой этот вопрос, зная, что от верного его разрешения зависит то,
разорвут ли тебя бомбой на части или не разорвут… Это, разумеется, предполагало
и многое другое. В самом деле, перевоплощаясь в революционера технически, я не
мог отказаться от соблазна некоторого психологического перевоплощения. Тогда
вопрос ставился так: почему мне, революционеру Икс, страстно хочется убить
Сергея Федосьева?
– Я думаю, этот вопрос мог повлечь за собой
интереснейшие заключения, – вставил Браун. – Федосьев, разоблаченный
Федосьевым…
– Так вот, видите ли, денежные побуждения не могли
играть особой роли в действиях революционера Икс. Трудно мне было объяснить целиком
его действия и побуждениями карьеры: рискованна карьера террориста, многие
обожглись… Само собой, Иксы бывали разные. Для иных несмышленышей вопрос, может
быть, и в самом деле ставился очень просто: Сергея Федосьева надо убить, потому
что он изверг и палач народа. Или: Сергея Федосьева надо убить, потому что так
приказали мудрые члены Центрального комитета. Мы‑то с вами, слава Богу, знаем,
что эти святые и гениальные люди за столиками в парижских и женевских кофейнях
почти одинаково озабочены тем, какого бы к кому еще подослать убийцу, и тем,
где бы перехватить у буржуя на кабачок сто франков сверх полагающегося обер‑убийцам
партийного оклада. Но несмышленыши этого не знают. Центральный комитет вынес
боевой приказ, чего ж еще! – Он весело засмеялся. – Удивительно, как
засела в душе у этих «свободных людей», «антимилитаристов», обличителей «грубой
солдатчины» самая пышная военная терминология. У них все: бой, знамя, победа,
дисциплина, тактика. Прямо юнкера какие‑то! Они и партию себе выбирают, как другие
юноши полк: по звучности названия, по красоте идейного мундира… Но это случай
менее интересный.
– А более интересный какой?
– Более интересный вот какой, – сказал медленно
Федосьев. – Я представляю себе революционера, не мальчика‑несмышленыша, а
пожившего, умного, очень умного человека с душой, скажем поэтически, несколько
опустошенной. Такие революционеры в истории бывали, хоть и не часто. Я бы
сказал даже, что это не профессионал революции, а человек, изведавший другое,
очень многое взявший от жизни, хорошо ее знающий, хорошо знакомый и с так
называемыми правящими классами. Мне ведь о красоте правящих классов говорить не
надо, имею о них твердое мнение… Жизнь этому человеку очень надоела, его кривая
начинает опускаться… Изведано, испробовано почти все. Что делать? Где взять
силу и терпение, чтобы жить? В былые времена такие люди отправлялись в новые
земли с разными Кортесами и Пизарро; у нас позднее шли воевать на Кавказ.
Теперь новых земель больше нет. Кавказ завоеван, а окопная война скучнее
скучного. В Америке, например, таким людям совершенно нечего делать, прямо хоть
в Ниагару бросайся. Но в Европе – у нас в особенности – судьба послала им в
последний подарок революцию. Ведь романтика конспирации, восстаний, террора
пьянит – увы! – не только мальчишек. Для современного Пизарро, прямо
скажу, нет лучше способа «возродить себя к новой жизни». А если для этого,
например, нужно отправить к праотцам такого злодея, как Сергей Федосьев, то уж,
конечно, грех был бы стесняться. Этот спорт очень захватывает, Александр
Михайлович. Ведь революционный Пизарро, должно быть, так же перевоплощается в
меня, как я перевоплощаюсь в него. Выслеживает он меня – ощущение, из
подворотни прокрадывается к моему автомобилю – жгучее ощущение, наконец
выстрел, грохот снаряда – сильнейшее ощущение… Вообще для современного человека
с душою Пизарро только две, в сущности, и остались карьеры: революционная – и
моя.
Он остановился и поднял бобровый воротник шубы, глядя с
усмешкой на Брауна, который внимательно его слушал. Они стояли у моста над
Зимней канавкой. По Миллионной длинным ровным рядом мерцали желтые огни. Два
высоких фонаря по сторонам от Эрмитажного подъема заливали дрожащим светом
фигуры каменных гигантов с заломленными за голову руками. Впереди на белом поле
темнела тень колоссального дворца. Свет луны играл на снежной пелене Зимней
канавки. За нею справа делился матовыми пятнами бесконечный синеватый простор,
где‑то далеко мигавший разбросанными огоньками.
– А если Пизарро гурман, – сказал Федосьев тоном
вместе и вкрадчивым, и грубым, – то он бомбы и браунинги предоставит
светлой молодежи. Сам Пизарро сумеет сблизиться с тем человеком, жизнь которого
мешает народному счастью, будет дружелюбно с ним беседовать и в нужный момент
«за чарой вина» возьмет и подольет ему белладонны…
– Да, может быть, – сказал Браун, глядя вниз через
перила моста. – Мы как пойдем, по Мойке или по Морской? В «Палас» Мойкой,
пожалуй, ближе.
– Как хотите, – ответил Федосьев, скрывая
разочарование. – По‑моему, всего приятнее прямо, к Александровскому саду.
Они пошли цепью прекраснейших в мире площадей. Облака
рассеялись, в небе появились бледные звезды. Верх колонны печально поблескивал
голубоватым светом. В строгом полукруге штаба кое‑где светились окна. Посредине
гигантского полукруга таинственно чернело отверстие арки. У горевшего багровым
пламенем костра городовой подозрительно оглядел прохожих. Мимо них пронеслась
длинная тень, низкие сани быстро проскрипели полозьями по твердому снегу. Лихач
придержал рысака, вопросительно оглянулся на господ и понесся дальше.
– Так вы думаете, что Фишера отравил какой‑нибудь
революционный Пизарро? – спросил после долгого молчания Браун.
– Это допустимая рабочая гипотеза. Дочь Фишера
участвует в революционном движении, всей душой ему предана. Она наследница
богатства отца. У ее друзей возникает мысль: хорошо было бы помочь умереть
Фишеру. Мысль на первый взгляд злодейская, но ведь как рассудить? Фишер был,
вероятно, человек скверный. Деньги же пойдут на цели самые возвышенные – на
низвержение тирании, на освобождение человечества. Как смотреть? Нет такой
злодейской мысли, которую при некотором логическом навыке нельзя было бы
облагородить. А на известном, очень высоком умственном уровне, вероятно, все
вообще довольно безразлично… Вы как думаете?
Браун молча на него смотрел.
– Вот оно что! – наконец сказал он точно про себя.
Он снова замолчал.
Слева бесконечной огненной стрелою сверкнул Невский
проспект.
– И давно у вас эта рабочая гипотеза?
– Давно, – ответил Федосьев. – По‑вашему, она
не годится?
– По‑моему, никак не годится, – сказал
Браун. – Нельзя, конечно, отрицать a priori, что возможен и такой Пизарро,
который для сильных ощущений готов отравить знакомого банкира. Но это был бы
весьма исключительный случай. Людей со столь редкостными ощущениями можно не
принимать в расчет при составлении рабочей гипотезы.
– Вы забываете главное: есть ведь и идейная сторона…
Притом… Вы помните, Диоген Лаэртский говорил: все ощущения равноценны по
качеству, дело лишь в их остроте… Ведь это, кажется, ваш любимый философ? Его
книга и тогда у вас лежала на столе.
– И тогда? – переспросил Браун. – Когда? Да,
лежала…
Он нахмурился.
– А вам откуда это известно?
– Помнится, вы мне сказали.
– Нет, помнится, я вам не говорил.
– Значит, я слышал от кого‑либо из общих знакомых.
– Вот как, – хмурясь все больше, сказал
Браун. – Вот как!..
– Ведь вы были хорошо знакомы с Фишером? – спросил
Федосьев.
– Да, я его знал. – Браун недолго помолчал, затем
продолжал равнодушно: – Мало замечательный был человек. Не без поэзии, конечно,
как большинство из них, дельцов, вышедших в большие люди. Они ведь все считают
себя гениями. Вы читали книги, которые пишут в назидание человечеству разные
миллиардеры? Совершенно одинаковые и необыкновенно плоские книги. Все они
нажили миллиарды, главным образом, потому, что вставали в шесть часов утра и
отличались крайней честностью. Я понимаю, впрочем, что деловая стихия
захватывает не меньше, чем политика или война. Но, по моим наблюдениям, эти
Наполеоны из аферистов не слишком интересны.
– Да, да… Я слышал, вы бывали у него на той
квартире? – спросил Федосьев с особой настойчивостью в тоне, как бы
показывая, что он все‑таки вернет разговор к своей теме.
– От общих знакомых слышали?
Федосьев не ответил. Они подходили к освещенному подъезду
«Паласа».
– Может, зайдете?.. Давайте тогда еще
поговорим, – предложил Браун.
– Давайте, правда, закончим этот разговор… Если
вы не очень утомлены.
– Весь к вашим услугам.
|
