II
В будуаре Тамары Матвеевны Кременецкой был устроен буфет. За
длинным, накрытым белоснежной скатертью столом лакей во фраке разливал
шампанское, крюшон, оранжад. Другой лакей и горничная Кременецких разносили по парадным
комнатам подносы с бокалами, конфетами и печеньем. Первая половина спектакля
кончилась, был объявлен получасовой антракт, и большая часть гостей перешла из
гостиной, где ставили «Анатэму», в будуар и в кабинет хозяина. Тамара Матвеевна
беспрестанно исчезала из парадных комнат. Ей предстояла самая трудная часть
приема, ужин, для которого с отчаянной быстротой шли приготовления на кухне и в
столовой, прислуга суетилась и волновалась еще больше, чем хозяева. Муси не
было видно, о ней все спрашивали. Муся не играла в «Анатэме»; она исполняла
роль Коломбины в «Белом ужине» и предпочла до того не выходить в парадные
комнаты. Гостям говорили, что она гримируется в дамской артистической .
Первая часть спектакля сошла хорошо. На долю Березина,
который по‑новому в сукнах поставил «Анатэму» и исполнял в ней заглавную роль,
выпал шумный успех. Сергею Сергеевичу была устроена овация. Гости были очень
довольны вечером и дружно хвалили спектакль даже в отсутствие хозяев. В
буфетной то и дело хлопали пробки бутылок – Семен Исидорович приказал не жалеть
шампанского.
– Милая, на редкость удачный ваш вечер, – говорила
Наталья Михайловна Яцекко, поймав у буфета хозяйку. – Мне ужасно весело!
– Правда? Как я рада, – ответила Тамара Матвеевна,
бегло и беспокойно осматривая буфет: всего ли достаточно? Но стол ломился от
тортов, фруктов, пирожных. – Отчего же, милая, вы ничего не берете?
Выпейте шампанского. Или, может быть, оранжада? А вы, Аркадий Николаевич, вам
можно что‑нибудь предложить?
– Благодарю, шестой бокал пью, – сказал, весело
смеясь, Нещеретов. – Отличнейший был спектакль…
– Ах, я так рада… Правда, Березин был удивителен? По‑моему,
он теперь наш первый артист.
– Первый не первый, но один из первых, – сказал
Фомин, отрываясь на минуту от разговора с дамой. – Нет, уж вы мне
поверьте, – продолжал он, обращаясь к даме, – земляничный пирог надо
покупать только у Иванова, шахматный у Гурмэ, а шоколад не иначе как у Балле.
– Наталья Михайловна, как мило играл ваш сын… Вы
знаете, я в первую минуту его и не узнала: кто это, думаю, высокий? Господи, да
это Витя!
– Ваш сын какую роль играл? – спросил Нещеретов
госпожу Яценко, равнодушно соображая, кто эта дама. Не дожидаясь ответа, он
отвернулся и взял новый бокал шампанского.
– «Некто, ограждающий входы», – поспешно пояснила Тамара
Матвеевна. – Ему всего семнадцать лет. Правда, он очень мило играл,
Аркадий Николаевич?
– Ничего, ничего… А где же Марья Семеновна?
– Она готовится к спектаклю… Представьте, она так
волнуется…
Нещеретов выпил залпом бокал и отошел от буфета.
– Еще бы не волноваться! – сказала Наталья
Михайловна. – Я бы, кажется, умерла со страху, если бы меня заставили
играть… Семен Сидорович, – позвала она проходившего по будуару хозяина
дома, – Семен Сидорович!..
– Золотая! – сказал Кременецкий, рассеянно, но с
чувством целуя руку Наталье Михайловне.
– Вы со мной сегодня в третий раз здороваетесь…
– Я не здороваюсь, я ручку целую, разве нельзя и в
тридцатый раз?
– Правда, Витя хорошо играл? – спросила мужа
Тамара Матвеевна и, с улыбкой передав ему гостью, поплыла дальше.
– Божественно! – ответил так же рассеянно Семен
Исидорович. Он тотчас поправился: – Очень славно играл ваш Витя, очень…
– Да вы мной не занимайтесь, Семен Сидорович, –
добродушно сказала Наталья Михайловна, – идите по своим делам… Вы в
кабинет шли? Можно и мне туда? Там умные мужчины разговаривают, я ужасно люблю
умные разговоры, даром что сама глупа.
– Дорогая, вы умница, и вы здесь дома.
– Так пойдем туда, я одна боюсь.
– Я гарантирую вам полную безопасность, – сказал
Семен Исидорович и, взяв под руку госпожу Яценко, направился с ней в
кабинет. – Правда, недурно прошел «Анатэма»?.. Как надо говорить: прошел
«Анатэма» или прошла «Анатэма»?
– Хоть «прошло» говорите – пропади она пропадом!
Извините меня, это я о пьесе… Вы меня убейте, Семен Сидорович, я ни одного
слова не поняла! Читала и тоже не поняла ни слова. Сознайтесь, я свой человек,
ведь никто не понимает? Я другим не скажу, ей‑Богу!
– Ну, что вы, что вы, дорогая! Это одно из высших
достижений нашего искусства, – сказал Кременецкий. – С идеями Леонида
Андреева можно соглашаться или не соглашаться, но в смысле исканий и, так
сказать, дерзновенности это… Вот и Николай Петрович… Теперь больше не боитесь?
– А тот высокий с ним кто, я не помню. Не страшный?
– Разве вы его не знаете? Это милейший друг наш, князь
Горенский, член Государственной думы, – ответил с удовольствием
Кременецкий. – Он тоже должен был у нас играть, да потом сдрейфил. Очень
милый человек. Этого вы знаете, это профессор Браун, знаменитый ученый. А тот,
что к ним подходит, Нещеретов, слышали? – поспешно сказал Семен
Исидорович.
– Их я знаю.
– А этот молодой человек – господин Яценко, –
шутливо продолжал Кременецкий, взяв за плечо неловко вошедшего в кабинет
Витю. – Не бегите от нас, друг мой. Бегает нечестивый, ни единому же
гонящу… Прекрасно играли, молодой человек.
– Благодарю вас… Вы это так говорите, – сказал
Витя, не без труда возвращаясь после игры к обыкновенной речи.
– Ничего не так…
– Не верь, не верь, Витенька, так. И не огорчайся: твою
роль самому Сальвини дай, он лучше тебя не сыграет… Что это у тебя так глаза
блестят? Ах, да ты это их карандашом подвел… Я в углу сяду, Семен Сидорович,
оттуда буду умных людей слушать, вон там и Анна Ивановна сидит одна‑одинешенька…
Теперь вы мне больше не нужны, ступайте с Богом.
– А, Витя, пожалуй сюда, – позвал сына Николай
Петрович. – Ну, поздравляю, все было хорошо. Что, поволновался, ограждая
входы?
– Нисколько!
– Ваша роль не очень благодарная, – сказал князь
Горенский, – но вы вышли из нее с честью.
– Я вначале, кажется, зарапортовался, – ответил
Витя, улыбаясь несколько принужденно.
– Ведь вы, князь, тоже должны были играть? –
спросил Кременецкий.
– Нет, меня, слава Богу, с самого начала признали
негодным.
– Напрасно, напрасно, – заметил подошедший
Фомин. – Я уверен, князь, что вы были бы прекрасным актером. Я недавно вас
слушал в Думе, у вас очень хорошая дикция.
– Понимаю, это значит, что содержание моей речи
произвело на вас удручающее впечатление, – сказал, смеясь,
Горенский. – Но когда же вы меня слышали?
– По‑моему, в начале декабря, незадолго до убийства
Распутина… Кстати, – добавил он, – вы знаете, в городе настроение
становится все более тревожным. Ожидают рабочих беспорядков, забастовки…
Говорят, мука у нас на исходе. Мои знакомые уже делают запасы. Я тоже подумываю.
– Да вот потому и продовольствия нет, что люди делают
запасы, – сказал Яценко.
– Ну, не поэтому. Обычная тупость нашей власти, –
сердито ответил князь. – Она же теперь и меняется беспрестанно. Чему я рад
в этой чехарде – Федосьева, кажется, турнут.
– Это положительно злой гений России, – сказал
Кременецкий.
Нещеретов пренебрежительно засмеялся.
– Какой он злой гений! Умный чиновник, только и всего.
– Нет, не говорите, Федосьев человек значительный.
– Не знаю, в чем его значительность: делал то же, что и
незначительные. Всем им главного недостает: дела не умеют делать, да. Бумаги
писать и по тюрьмам людей сажать – штука нехитрая.
– Разумеется! – сказал Семен Исидорович и снова
отошел к Наталье Михайловне. Он старался быть особенно любезным с семьей
Яценко, искренно любя и уважая следователя: в последнее время их семьи еще
больше сблизились. За Кременецким нерешительно последовал Витя. Ему не очень
хотелось пристраиваться к матери, но там в углу было спокойнее: с Натальей
Михайловной сидела пожилая, тихая, явно безопасная дама. Витя занял место сбоку
и немного позади дамы: таким образом, и разговаривать было не нужно, и никто
вместе с тем не мог подумать, что его оставили одного.
– Так больше не боитесь, Наталья Михайловна? –
спросил Кременецкий. – Ну, слава Богу… Анна Ивановна, не скушаете ли чего?
Пирожное или бутерброд? Ведь до ужина, пожалуй, далеко? – заметил он
вопросительно, точно находился не у себя, а в чужом доме.
Семен Исидорович поболтал с дамами минуты две, подсадил к
ним еще кого‑то и вышел снова в будуар. Витя принес Анне Ивановне кусок торта
и, исполнив светские обязанности, занял прежнее место, очень довольный тем, что
его оставили в покое. Обилие впечатлений от игры неожиданно сказалось в нем
усталостью. Лицо еще горело от грима, только что снятого вазелином. Ему было
скучно – Муся все не показывалась. Что‑то в воспоминании беспокоило Витю. «Да,
та фраза», – подумал он. Спектакль в самом деле сошел благополучно. Но на
своей первой фразе Витя запнулся. Фраза, правда, была трудная: «Давид достиг
бессмертия и живет бессмертно в бессмертии огня. Давид достиг бессмертия и
живет бессмертно в бессмертии света, который есть жизнь». На репетициях Березин
требовал, чтобы в этой фразе Витя достиг последнего предела металличности
. На репетициях фраза шла гладко, но на спектакле Витя запнулся и последнего
предела металличности не достиг. «Эх, промямлил!» Если б еще это была не первая
фраза, тогда не так было бы заметно… Муся едва ли слышала… Горенский, однако,
похвалил… Витя попробовал прислушаться к разговору взрослых. Ему показалось,
что и раньше, на первом вечере у Кременецкого, был такой же или почти такой же
разговор.
– Да, это очень характерно, что все выдающиеся люди
отходят от власти в нынешнее грозное время.
– Я ничего грозного не вижу, господа. Вы говорите, революция
на носу? Да мы ее ждем сто лет, и все что‑то ее не видно.
– Бог даст, скоро увидите.
– И рад бы надеяться, но боюсь, что наши надежды будут
обмануты. Я, напротив, слышал, что брожение среди рабочих идет на убыль.
– Вы, Алексей Андреевич, не выступаете на юбилее
патрона? – оглянувшись, спросил вполголоса Горенского Фомин.
– Не знаю, едва ли. Я терпеть не могу юбилейных речей.
– Да, но вам нельзя не выступить – будет лютая обида.
– Тогда я выступлю, если лютая обида. Это в какой день?
Вот вам, по‑моему, вам надо произнести большую Речь, дать, так сказать, общую
характеристику…
– Благодарю вас, я уже смеялся.
– И юбилей, и спектакль… «Слишком много цветов!» Что
это они так развеселились?
– Да ведь спектакль должен был состояться еще в
декабре?
– Отложили из‑за болезни Тамары Матвеевны… Теперь она,
бедная, совсем измоталась с хлопотами по устройству юбилея. Сегодня еще мне
говорит: «Все так сочувственно отнеслись…» Elle est impayable.[40]
Князь показал Фомину глазами на подходившего сзади
Кременецкого.
– Мы о вашем юбилее толковали, не слушайте, –
сказал Горенский.
– Ох, и не говорите, смерть моя! – ответил
шутливо, замахав руками, Семен Исидорович. – Вот тоже выдумали дело:
чествовать meine Wenigkeit[41],
как говорят коварные тевтоны.
– Не было у бабы забот, так купила порося, –
сказал Нещеретов.
– Нет, что же, – взглянув на него и на
Кременецкого, поспешно заметил князь. – Вы, Семен Сидорович, отказом
обидели бы всех ваших почитателей, от них же первый есмь аз.
– Князь уже готовит экспромт…
|
