XV
– В сотый раз говорю: не засиживаться так поздно, самой
себя стыдно, ей‑Богу, – сказала Наталья Михайловна, как только полуодетый
швейцар, не смягченный полтинником Николая Петровича, сердито затворил за ними
дверь.
– Что ж, было очень приятно, они все‑таки хорошие
люди, – лениво отозвался Яценко, поднимая воротник.
– Папа, вы, кажется, мало дали швейцару.
– Ты сколько дал? Полтинник? Предостаточно. Этак от
всех ему сколько набежит… Тебе когда завтра на службу? В котором часу проклятый
допрос?
– Днем. Успею выспаться, – нехотя ответил Яценко,
недовольный тем, что жена его вмешивалась в служебные дела.
– А уж тебе, Витя, совсем ни к чему ложиться с петухами.
Вот ведь завтра опять в училище не пойдешь…
– Что?.. Да… Ничего, мама, – сказал рассеянно
Витя.
Он был очень взволнован. «Неужели влюбился? Неужели это так
может быть?» – спрашивал он себя. Муся на прощание крепко пожала ему руку и
спросила, примет ли он участие в их любительском спектакле, если спектакль
состоится. «Я буду счастлив!» – сказал Витя. «Неужели будет спектакль? Тогда на
репетициях будем видеться постоянно…» Витя чувствовал себя к концу вечера
победителем, от его смущения не оставалось и следа. Этот вечер начинал его
карьеру светского человека.
– Извозчик! – закричал Яценко. – Извозчик!..
Поместимся на одном?
– Вы с мамой поезжайте, а я пешком приду… Хочется
пройтись…
– Ну вот, оставь, пожалуйста! Незачем тебе в
шестнадцать лет одному прохаживаться ночью по улицам…
Сзади блеснул свет, дверь снова отворилась, на улицу вышел
Браун, за ним Клервилль. «Кажется, не могли услышать», – тревожно подумал
Витя. Яценко приподнял меховую шапку в ответ на их поклон и сказал: «Мое
почтение». Витя сорвал с себя картуз и высоко помахал им в воздухе. Англичанин
раскуривал папиросу. Витя почти весь вечер, с отъезда Шаляпина, с восторженной
завистью следил за майором Клервиллем. Он никогда не видел таких людей. Фигура
англичанина, его уверенные точные движения, его мундир с открытым воротником и
с галстухом защитного цвета, все казалось Вите необыкновенным и прекрасным. Он
вообразил себя было английским офицером – не вышло, да и извозчик подъехал.
Николай Петрович помог жене сесть в дрожки. Витя покорно полез за ними и кое‑как
поместился посредине. «Точно на руках… – скользнула у него неприятная мысль. Он
вдруг перестал сознавать себя светским человеком и почувствовал еще большую,
чем обычно, зависть к взрослым свободным людям. – Может, они вовсе и не
домой теперь, а куда‑нибудь в такое место…»
– По Пантелеймоновской прямо, – сказал извозчику
Николай Петрович.
– Любили ли вы этот вечер? – спросил майор
Клервилль, продолжая говорить по‑русски, как в течение всего приема.
Англичанин был в возбужденно‑радостном настроении, почти в
таком же, как Витя.
– Любил, – мрачно ответил Браун.
– Этот человек Шаляпин! Я восхищаюсь его… Идем пешком в
отель!
– Что? Что вы говорите? – вздрогнув, спросил
Браун, точно просыпаясь.
Англичанин посмотрел на него с удивлением.
– Я говорю, может быть, нам немного гулять пешком?
– Нет, я устал, пожалуйста, извините, меня, –
ответил Браун по‑английски. – Я поеду.
Они простились.
Ночь была лунная, светлая и холодная. Клервилль с папиросой
во рту шел быстрым крупным шагом, упруго приподнимая на носках свое
усовершенствованное мощное тело. Он сам не знал, отчего был так бодр и весел:
от шампанского ли, оттого ли, что шла великая, небывалая война за правое дело,
в которой он, английский офицер, с достоинством принимал участие на трудном,
ответственном посту, или оттого, что ему так нравились снег, морозная ночь и
весь этот изумительный город, не похожий ни на какой другой. «Та девочка,
бесспорно, очень мила». Здесь что‑то было, впрочем, не совсем в порядке в
мыслях майора Клервилля, но ему было не вполне ясно, что именно. «Шаляпин пел
изумительно, другого такого артиста нет на земле. – Клервилль был рад, что
видел вблизи Шаляпина и обменялся с ним несколькими словами. – Доктор
Браун явно не в духе и даже не слишком любезен, однако он замечательный
человек. Хозяева очень милы, особенно эта барышня… Но ведь Биконсфильд тоже был
еврей и граф Розбери женат на еврейке», – неожиданно ответил майор
Клервилль на то, что было не совсем в порядке в его мыслях. Он остановился,
пораженный, и громко расхохотался: так смешна ему показалась мысль, что он
может жениться на русской барышне, да еще на еврейке, да еще, во время мировой
войны. «Что сказали бы в Bachelor’e?» – спросил себя весело Клервилль. Слева от
него под фонарем у ворот, на уступе странно загибавшейся здесь улицы два
человека в военной форме, вытянувшись, смотрели на него с изумлением. Майор
нахмурился, отдал честь и прошел дальше. Открылась широкая река. За мостом было
пусто и мрачно. Сбоку темнели огромные дворцы. «Fontanka gale»[23], – тотчас признал майор, останавливаясь
снова и вынимая изо рта папиросу. Слева, чуть поодаль, в одном из дворцов кое‑где
таинственно светились в окнах огни. Клервилль слышал, что это какой‑то
исторический дворец, притом, кажется, с недоброй славой, вроде Worwick Castle
или Holyrood Palace[24].
Но что именно здесь происходило когда‑то, что было здесь теперь, этого
Клервилль не помнил и с любопытством влядывался в красные огоньки дворца.
|
