X
Гостиная, купленная за большие деньги в Вене после одного
дела, на котором Кременецкий заработал сразу тридцать тысяч рублей, резко
отличалась от кабинета по стилю. В этой огромной комнате были и американский
белый рояль, и голубой диван с приделанными к нему двумя узенькими книжными
шкапами, и этажерки с книгами, и круглый стол, заваленный художественными
изданиями, толстыми журналами. На стенах висели рисунки Сезанна, не очень давно
вошедшие в моду у петербургских ценителей. Была и коллекция старинных рисунков,
на один из которых хозяин обращал внимание гостей, замечая вскользь, что это
подлинный Николай Зафури. Еще в другом роде был будуар, расположенный между
кабинетом и гостиной. Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько
миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой
нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет
Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний.
Мебели вообще было много, и, по расчету хозяев, они могли принимать до ста
человек, перенося в парадные комнаты лучшие стулья из других частей квартиры.
Впрочем, такие большие приемы устраивались чрезвычайно редко, а балов по случаю
войны не давал никто.
В хрустальной люстре была зажжена половина лампочек.
Поджидая хозяев, два помощника Кременецкого, свои люди в доме, вели между собой
вечный разговор помощников присяжных поверенных. Один из помощников, Никонов,
был во фраке, другой, Фомин, служивший в Земском союзе, в темно‑зеленом френче,
с тремя звездочками на погонах.
– Что же вы думаете о деле Фишера? Убил, конечно,
Загряцкий, – сказал Никонов.
– Позвольте, во‑первых, не доказано, что Фишер был
убит. Экспертизы еще не было.
– Какое же может быть сомнение? Без причины люди не
умирают…
– Умирают на шестом десятке от тех «petits jeux»[4], которыми занимался Фишер.
А во‑вторых, почему Загряцкий?
– Кто же другой? Другому некому.
– Позвольте, дорогой коллега, вы рассуждаете не как
юрист. Onus probandi[5] лежит
на обвинении, разумеется, если вы ничего против этого не имеете.
– Да что onus probandi, – сказал Никонов. –
Загряцкий убил, какой тут onus probandi! А вот что это дело от Семы не уйдет,
это факт.
– Бабушка надвое сказала, и даже, passez‑moi le mot[6], не надвое, а натрое или
больше: если вам все равно, есть еще и Якубович, и Меннер, и Герд, и Матвеев,
не говоря о dii minores.[7]
– Нет, это дело не для них. Меннер хорош в военном.
Якубович – да, пожалуй, при разборе улик Якубович на высоте. А все‑таки, где
яд, кинжал, револьвер, серная кислота, там Сема незаменим. Он вам и народную
мудрость зажарит, он и стишок скажет, он и Грушеньку, и Настасью Филипповну запустит.
– Достоевского знает, как сенатские решения, – с
уважением подтвердил Фомин.
– Если на антеллигентных присяжных, да со
слезой, – никто, как Сема. Разве из Москвы Керженцова выпишут.
– Керженцев меньше, чем за пять, не приедет. Ему на
славу наплевать. Il s’en fiche.[8]
– Ну, и три возьмет. С Ляховского всего две тысячи
содрал.
– Позвольте, ведь это когда было? De l’histoire
ancienne.[9] Теперь, Григорий Иванович,
цены не те.
– А вот помяните мое слово, Семе достанется дело, и он
выиграет, как захочет.
– Оратор Божьей милостью…
– Да, только ужасно любит «нашего могучего русского
языка»…
Фомин сделал ему знак глазами. В гостиную вошла Муся, дочь
Кременецкого, очень хорошенькая двадцатилетняя блондинка в модной короткой robe
chemise[10] розового шелка, открывавшей
почти до колен ноги в серебряных туфлях и в чулках телесного цвета. Фомин
звякнул по‑военному шпорами и зажмурил от восхищения глаза.
– Мария Семеновна, pour Dieu, pour Dieu, чья это
creation[11], – сказал он,
неожиданно картавя. – Какая прелесть!..
Муся, не отвечая, повернула выключатель, зажгла люстру на
все лампочки и подошла к зеркалу.
«Какой сладенький голосок, – подумала она. – И
надоели его французские фразы…»
У нее был дурной день. Накануне, часов в десять вечера, она
возвращалась домой пешком (ее только недавно стали отпускать из дома одну); к
ней пристал какой‑то господин и долго с шуточками вполголоса преследовал ее по
пустынной набережной, так что ей стало страшно. Она «сделала каменное лицо» и
зашагала быстрее. Господин наконец отстал. И вдруг, когда его шаги замолкли
далеко позади нее, ей мучительно захотелось пойти с ним – в таинственное место,
куда он мог ее повести, – захотелось узнать, что будет, испытать то
страшное, что он с ней сделает… Она плохо спала, у нее были во сне видения, в
которых она не созналась бы никому на свете. Встала она, как всегда, в
двенадцатом часу. Днем то разучивала «Баркароллу» Чайковского, то читала
знакомый наизусть роман Колетт, то представляла себе, как пройдет для нее
вечер. Впрочем, от этого приема Муся ничего почти не ожидала.
– Который час? – спросила она, не оборачиваясь и
поправляя прядь только что завитых волос. «Лучше было бы розу в волосы», –
подумала она.
Фомин с удовольствием взглянул на простые черные часы,
которые он стал носить на браслете, надев военный мундир.
– Neuf heures tapant[12], –
ответил он, незаметно оглядывая и себя через плечо Марии Семеновны. Он очень
себе нравился в мундире. В зеркале отразилась фигура входившего Кременецкого.
Он ласково потрепал дочь по щеке и сказал рассеянно: «Молодцом, молодцом… Очень
славное платьице…» Никонов и Фомин улыбались. Семен Исидорович дружески с ними
поздоровался.
– Ранний гость вдвойне дорог… Благодарствуйте, –
сказал он (Кременецкий любил это слово).
– Мы о деле Фишера толковали, Семен Исидорович, –
сказал Фомин. – Верно, вам придется защищать?
Беспокойство промелькнуло по лицу адвоката.
– Почему вы думаете? – быстро спросил он. – Я
давеча читал… Будет, кажется, интересное дельце.
– По‑моему, не может быть сомнений в том, что убил
Загряцкий, – сказал Никонов. – Все улики против него.
Кременецкий и Фомин стали возражать. Газеты говорят о
Загряцком, но настоящих улик нет.
– Дело ведет наш милейший Николай Петрович Яценко,
очень дельный следователь, – сказал Кременецкий. – Он у нас нынче
будет, жаль, что нельзя взять его за бока.
– Le secret professionnel, – торжественно произнес
Фомин, поднимая указательный палец кверху.
– Когда выпьет крюшонцу, забудет про secret
professionnel.
– Ну, он питух не из важнецких. Другой, когда выпьет,
забудет, как маму звали, – сказал Семен Исидорович.
|
