 Увеличить |
Глава XXXIV
Кто был в
покое новобрачных?
То ангел
смерти Азраил.
«Талаба»
После
этой ужасной сцены Люси перенесли в ее комнату, где она пролежала несколько
часов в полном оцепенении. На следующий день силы и твердость духа, казалось, к
ней вернулись, но вместе с тем появилась какая-то безудержная веселость, вовсе
не соответствовавшая ее характеру и тем более состоянию. Вспышки безумного
смеха перемежались с приступами молчаливой тоски и припадками необычайной
раздражительности. Леди Эштон не на шутку встревожилась и послала за докторами.
Они явились, пощупали пульс, не нашли в нем никаких изменений и, объявив, что
больная страдает душевным недугом, прописали моцион и развлечения.
Люси ни
словом не обмолвилась о том, что было накануне. Казалось, она ничего не помнила
из того, что произошло, так как то и дело проводила рукой по шее, словно
отыскивая голубую ленту, и, не находя ее там, удивленно и разочарованно
бормотала:
– Эта
нить связывала меня с жизнью.
Несмотря
на эти явные симптомы безумия, леди Эштон зашла уже слишком далеко, чтобы
отложить свадьбу дочери, даже при ее теперешнем состоянии.
Напротив,
она употребила все усилия, чтобы скрыть болезнь Люси от Бакло, ибо превосходно
знала, что стоит ему заметить малейшее нерасположение к себе со стороны
невесты, как он тотчас расторгнет помолвку, к величайшему стыду и бесчестию
семьи. Поэтому леди Эштон решила, что, если Люси не станет хуже, свадьба
совершится в назначенный день. Она утешала себя надеждой, что перемена места,
обстановки и новое окружение скорее и вернее исцелят расстроенное воображение
ее дочери, нежели все медленные средства, предложенные учеными докторами. Сэр
Уильям, лелеявший мысль о возвеличении своего семейства и искавший поддержки
против успешных происков маркиза Э***,
– охотно
согласился на то, чему он все равно, надо полагать, не мог бы помешать, если бы
даже захотел. В свою очередь, Бакло и полковник Эштон даже слушать не хотели об
отсрочке: по их мнению, после всего случившегося было бы позором отложить
свадьбу хотя бы на час, так как кто-нибудь мог подумать, что они испугались
непрошеного визита Рэвенсвуда и его угроз.
Впрочем,
если бы Бакло знал о физическом или, лучше сказать, душевном состоянии мисс
Эштон, он едва ли стал бы ее торопить. Но, по тогдашнему обычаю, жених и
невеста могли видеться очень редко, да и то недолго, – обстоятельство,
оказавшееся на руку леди Эштон, – так что Бакло не только не знал, но даже
и не подозревал о недуге своей будущей жены.
Накануне
дня свадьбы у Люси снова был припадок необычайной веселости: она с детским
любопытством пересмотрела все наряды, приготовленные для членов семьи по случаю
предстоящей церемонии.
Утро
этого памятного дня выдалось великолепное.
Нарядные
гости съезжались со всех сторон. Не только родственники сэра Уильяма Эштона и
еще более знатная родня его супруги, а также множество друзей и близких Бакло,
все пышно разодетые, верхом на великолепных конях, покрытых богатыми
чепраками, – но и каждое мало-мальски значительное пресвитерианское
семейство на пятьдесят миль в округе почли своим долгом присутствовать на
свадьбе, которую рассматривали как победу, одержанную над маркизом Э**в лице
его родственника Рэвенсвуда. После роскошного завтрака все стали собираться в
церковь.
Вышла невеста
в сопровождении матери и брата Генри. Вчерашняя веселость уступила место
глубокой задумчивости, что нисколько не противоречило торжественному обряду.
Глаза Люси блестели, на щеках играл румянец, чего давно уже не было, и, когда
она появилась, сияя великолепием наряда, среди гостей поднялся восхищенный гул,
в котором слышны были даже голоса дам. Пока гости садились на лошадей, сэр
Уильям – человек миролюбивый, к тому же во всем любивший порядок – пожурил
младшего сына за то, что тот нацепил не по росту длинную саблю, принадлежавшую
старшему брату.
– Уж
если тебе во что бы то ни стало понадобилось надеть оружие для такой мирной церемонии, –
оказал он, – так взял бы кинжал, который я нарочно выписал для тебя из
Эдинбурга.
Мальчик
сказал, что кинжал затерялся.
– Скорее
всего ты сам его куда-нибудь запрятал, – заметил отец, – лишь бы
покрасоваться с этой огромной саблей на боку, которая под стать разве что сэру
Уильяму Уоллесу. Ну, все равно, садись на лошадь и смотри за сестрой.
Генри
повиновался и занял место в центре блестящей кавалькады. Он был так занят своей
саблей, вышитым камзолом, шляпой с перьями и отлично выезженным конем, что ни
на кого не обращал внимания; но впоследствии он до самой смерти вспоминал, что
когда подсаживал сестру на лошадь, ее влажная рука была холодна, как могильный
мрамор.
Свадебный
кортеж, пестрой лентой растянувшись по холмам и долам, достиг наконец приходской
церкви, которая едва вместила его, ибо, не считая домочадцев, в нем было более
ста мужчин и женщин. Венчание было совершено по обрядам пресвитерианской
церкви, к которой с некоторых пор принадлежал и Бакло. На паперти под
присмотром Джона Мордшуха, недавно получившего повышение в чине и сменившего
обязанности привратника заброшенного кладбища на должность сторожа Рэвенсвудской
церкви, было роздано щедрое подаяние нищим всех соседних приходов. Эйлси Гурли
и две ее подружки, те самые, что обряжали покойную Элис, усевшись поодаль на
могильной плите, завистливо сравнивали полученные ими дары.
– Все-таки
мог бы Джон Мордшух вспомнить старые времена и уважить старых приятельниц, хотя
он и вырядился нынче в черную рясу, – прошамкала Энни Уинни. – Вместо
шести селедок мне досталось только пять, да и те никуда не годятся, а кусок
говядины по крайней мере на целую унцию меньше, чем у остальных. И разве это
мясо? Одни жилы. Вот твой кусочек, Мегги, кажется от лопатки.
– Мой? –
отозвалась параличная старуха. – Одни кости! Уж коли эти богатей суют
бедняку подачку на свадьбах да похоронах от щедрот своих, так могли бы хоть
дать что-нибудь получше.
– Э-э,
милая, – усмехнулась Эйлси Гурли. – Они раздают милостыню вовсе не из
любви к нам. Их нимало не заботит, сыты мы или умираем с голода.
Да они
не посовестились бы сунуть нам камень вместо хлеба, если бы это потешило их тщеславие.
Да еще потребовали бы от нас благодарности, словно и впрямь служат ближним из
христианской любви.
– Истинная
правда, – согласилась ее подруга.
– Эйлси,
ты самая старшая из нас, скажи, видала ли ты такую пышную свадьбу?
– Свадьба
хороша, – ответила Эйлси, – только похороны будут еще лучше.
– Люблю
похороны, – сказала Энни Уинни. – Кормят на поминках не хуже, чем на
свадьбах, н не заставляют при этом скалить зубы, умильно хихикать, делать
радостное лицо и желать счастья их пустоголовым светлостям, которые обходятся с
нами не лучше, чем со скотиной. Нет, уж я люблю похороны – получил милостыньку
и пой себе на здоровье славную песенку:
Есть
хлеб у меня и монетка в мошне,
Не
лучше тебе, да не хуже и мне.[47]
– Что
правда, то правда, Энни. Пошли нам бог ведро в июле да побольше покойников.
– А
не скажешь ли, матушка Гурли, – продолжала хромая, – ведь ты у нас
самая старшая и самая умная – кто из этих веселых господ первым отправится на
тот свет?
– Видите
вон ту щеголиху, убранную золотом и драгоценностями? Вон ту, которую подсаживают
на белую лошадь позади молоденького вертопраха в пунцовом камзоле, с длинной
саблей на боку.
– Да
ведь это новобрачная! – воскликнула Энни Уинни, и даже ее холодное сердце
затрепетало от жалости. – Это сама новобрачная! Такая молодая, такая
красивая, такая богатая! Неужто час ее близок?
– Пора
шить для нее саван, говорю я вам, – сказала вещунья. – В песочных
часах ее, что держит смерть, высыпаются уже последние крупинки. И что тут
удивительного – немало их трясли, эти часы! Скоро начнут падать листья, но ей
не видать, как в день святого Мартина ветер станет кружить их по земле.
– Ты,
кажется, три месяца ходила за ней, – сказала параличная старуха, – и
получила за это, чтобы не соврать, два золотых?
– Как
же, как же, – криво усмехнулась Эйлси, – и сэр Уильям посулил мне
красную рубашку в придачу, позорный столб, веревку и бочку смолы. Недурно? Все
за то, что я с утра до вечера нянчилась с его слабоумной дочкой. Приберег; бы
лучше такой подарочек для своей женушки.
– Говорят,
с ней опасно иметь дело, – сказала Энни Уинни.
– Глядите, –
оживилась Эйлси Гурли, – вон она гарцует на серой кобыле. Ишь какой гордой
красавицей сидит в седле! А ведь в ней одной больше дьявольщины, чем во всех
шотландских ведьмах, что когда-либо летали на шабаш над Норт-Бериком.
– Что
вы тут мелете о ведьмах, старые образины! – прикрикнул на них
Мордшух. – Уж не творите ли вы здесь чары, чтоб накликать беду на молодых?
Убирайтесь подобру-поздорову! А то как возьму дубинку, так живо найдете дорогу
до дому.
– Ой,
ой, ой! – притворно запричитала Эйлси Гурли. – Как же мы возгордились
в новой черной рясе и напудренном парике! Будто уж сами никогда не знавали ни
голода, ни холода. И мы, конечно, будем сегодня пиликать на скрипке и потешать
гостей в замке вместе с другими горе-музыкантами, сбежавшимися сюда со всей
округи? Смотри, как бы у тебя дека не треснула, Джонни. Вот так-то, дружок!
– Будьте
свидетелями, люди добрые, – вскричал Мордшух, – она грозится наслать
на меня беду, порчу на меня напускает Ну, погоди ж ты у меня. Если нынче ночью
со мной что случится или скрипка моя сломается, так тебе не поздоровится. Век
меня будешь помнить. Потащу тебя и в суд и в синод. Я теперь сам вроде пастора:
не кто-нибудь, а церковный сторож в большом приходе.
Если
взаимная ненависть, существовавшая между старыми колдуньями и остальной частью
рода человеческого, отвратила их сердца от веселья, то этого никак нельзя было
сказать об окрестных жителях.
Великолепие
свадебного поезда, яркие наряды, резвые кони, праздничный вид красивых женщин и
блестящих кавалеров, прибывших на венчание, – все это произвело свое
обычное действие на толпу. Когда жених и невеста вышли из церкви, народ
приветствовал их криками: «Да здравствуют Эштоны и Бакло!», грянули выстрелы из
пистолетов, ружей и мушкетонов – салют в честь новобрачных, и все собравшиеся
повалили в замок. Правда, нашлось несколько стариков и старух, подтрунивавших
над помпезным шествием выскочек Эштонов и вспоминавших былые дни благородных
Рэвенсвудов, но и они, соблазнившись обильным угощением, которое в этот день
ожидало в замке и богатых и бедных, несмотря на предубеждение, признали власть
1'Amphitrion ой l'оп dine..[48]
Таким
образом, сопровождаемая многочисленной свитой, состоящей из богатых, равно как
и бедных, Люси возвратилась под родительский кров. Бакло всю дорогу ехал рядом
с молодой женой, но, не зная, как вести себя в новом положении, заботился
только о том, чтобы показать себя и свое искусство наездника, отнюдь не
стремясь завязать с Люси беседу. Наконец под несмолкаемый гул радостных
приветствий новобрачные благополучно прибыли в замок.
В
старину свадьбы справлялись пышно, при большом стечении народа – обычай,
отвергнутый в наш более утонченный век. Эштоны задали гостям роскошный пир,
остатков которого хватило не только слугам, но и горланящей у дверей толпе; при
этом хозяева приказали выкатить множество бочонков эля, так что веселье во
дворе не уступало ликованию в покоях замка. Мужчины, по обычаю того времени,
долго сидели за столом, ублажая себя дорогими винами, тогда как дамы с
нетерпением ожидали их появления в зале, чтобы, как водится, завершить
свадебное празднество балом. Наконец, довольно поздно, мужчины, разгоряченные
вином и оживленные ввиду радостного события, явились в зал и, сняв шпаги,
пригласили потерявших всякое терпение дам на танцы.
На хорах
уже играла музыка, разносившаяся под сводами древнего замка. Хотя по правилам
этикета бал должны были открыть новобрачные, леди Эштон, сославшись на
нездоровье дочери, сама подала руку Бакло и предложила ему начинать.
Но в ту
минуту, когда, грациозно откинув голову, леди Эштон застыла в ожидании первого
удара смычка, возвещавшего начало танца, она вдруг увидела странную перемену в
убранстве зала.
– Кто
посмел заменить портрет? – невольно воскликнула она.
«Все
взоры мгновенно устремились на стену, и те из гостей, кому приходилось бывать в
этом зале раньше, с удивлением заметили, что на месте изображения отца сэра
Уильяма висел теперь портрет сэра Мэлиза Рэвенсвуда, словно с гневом и
мстительной усмешкой взиравшего на собравшееся здесь общество.
Подменить
портрет могли лишь в короткий промежуток времени, когда зал оставался пустым, и
никто ничего не заметил, пока не зажгли люстры и канделябры для бала. Мужчины,
со свойственной им надменностью и горячностью, потребовали немедленно разыскать
виновника, оскорбившего хозяина и всех гостей; но к леди Эштон уже вернулось
самообладание, и она объявила, что это – не стоящая внимания проделка полоумной
служанки, содержащейся в замке из милости: бедняжка наслушалась рассказов Эйлси
Гурли о «прежнем семействе», как леди Эштон называла Рэвенсвудов. Злополучный
портрет немедленно вынесли, и леди Эштон открыла бал. Грациозность и
достоинство заменяли ей очарование юности, и, глядя на нее, нельзя было не согласиться
с неумеренными похвалами, которые расточали ей старики, уверявшие, что она
танцует несравненно лучше молодых.
Возвратившись
на место, леди Эштон обнаружила, что, как и следовало ожидать, Люси покинула
зал, и тотчас поспешила за нею следом, намереваясь изгладить то тяжелое
впечатление, которое, по всей вероятности, должна была произвести на дочь
таинственная замена портрета. По-видимому, опасения леди Эштон не оправдались,
так как примерно через час она вернулась к гостям и, подойдя к новобрачному,
шепнула ему что-то на ухо, после чего тот вышел из круга танцующих и исчез.
Музыка играла все громче, пары кружились в танце со всем пылом молодости,
вдохновляемой весельем и праздничным настроением, как вдруг раздался страшный,
пронзительный вопль. Музыка замолкла, танцы прекратились. Крик повторился.
Тогда полковник Эштон, схватив канделябр и потребовав у Генри, исполнявшего
обязанности шафера, ключ от спальни новобрачных, бросился туда, сопровождаемый
сэром Уильямом, леди Эштон и несколькими ближайшими родственниками; гости,
оцепенев от ужаса, ожидали их возвращения.
Подойдя
к спальне, Шолто постучался и окликнул сестру и Бакло, но ответа не
последовало: из спальни слышались только приглушенные стоны. Тогда полковник
решительно толкнул дверь, но что-то лежащее изнутри мешало отворить ее. Наконец
дверь подалась – на пороге в луже крови лежал несчастный жених. Присутствующие
не могли сдержать крик ужаса, и гости, услышав это новое подтверждение беды,
толпою ринулись в спальню.
– Она
его убила, – шепнул Полковник матери. – Ищите ее!
И,
выхватив шпагу из ножен, он стал на пороге, громко крича, что никому, кроме
пастора и доктора, не позволит войти в комнату. Бакло еще дышал; его подняли и
перенесли в соседнюю опочивальню, куда собрались его друзья; встревоженные и
негодующие, они горели нетерпением поскорее узнать приговор врача.
Между
тем сэр Уильям, леди Эштон и прибежавшие с ними родственники обыскали брачное
ложе и обшарили всю спальню, но никого не нашли, а так как в этой комнате не
было второго выхода, то оставалось предположить, что Люси выбросилась в окно.
Вдруг один
из искавших, случайно наклоняв свечу, заметил что-то белое в глубине большого
старинного камина. Это была Люси. Она сидела или, вернее, скорчилась, поджав
ноги, словно заяц, волосы ее были растрепаны, ночная рубашка разодрана и
забрызгана кровью, глаза дико блестели, лицо сводила судорога.
Увидев,
что ее обнаружили, она что-то быстро и невнятно забормотала, затем принялась
корчить гримасы и, растопырив окровавленные пальцы, торжествующе замахала
руками.
Только с
помощью служанок несчастную удалось силой извлечь из ее убежища; когда же ее
выводили из комнаты, она обернулась и, словно насмехаясь и торжествуя,
произнесла единственные за все время членораздельные слова:
– А!
Где же ваш прекрасный женишок?
Дрожащие
от страха служанки отвели Люси в другую комнату, в отдаленной части замка, где
ее уложили в постель и оставили под неусыпным надзором нескольких женщин, как
того требовало ее состояние. Невозможно передать отчаяние родителей, ужас и
смятение гостей, яростное столкновение между друзьями Бакло и приверженцами
Эштонов, кипение страстей, распаленных еще не выветрившимися винными парами.
Только
врачу удалось наконец водворить тишину и заставить обе стороны выслушать себя.
Он объявил, что, хотя рана Бакло глубока и опасна, она не смертельна, если его
оставить в покое и не трогать с места.
Это
заявление положило конец неистовству друзей пострадавшего, настаивавших, чтобы
его немедленно перевезли в дом кого-нибудь из них. Однако они потребовали,
чтобы, ввиду случившегося, четверо из них вместе с должным количеством
вооруженной челяди остались в замке для охраны раненого Полковник Эштон и сэр
Уильям приняли это условие, и остальные друзья Бакло, несмотря на поздний час и
темноту, тотчас покинули замок. Доктор между тем занялся мисс Эштон, чье
состояние, по его мнению, было крайне серьезным. Немедленно послали за другими
врачами. Всю ночь Люси металась в бреду, а к утру впала уже в полное
беспамятство. Доктора объявили, что вечером наступит кризис. Действительно, к
ночи больная очнулась, позволила переменить на себе белье и оправить постель.
Но едва она подняла руку к шее, словно отыскивая голубую ленту, как ее охватили
ужасные воспоминания, которых она не в силах была вынести. Начались судороги, и
вскоре бедняжка умерла, так и не сказав ни слова о том, что произошло накануне
между нею и Бакло.
На
следующее утро после смерти Люси прибыл шериф и, стараясь по возможности щадить
несчастное семейство, произвел расследование печального происшествия. Он не
нашел никаких улик, подтверждающих всеобщее мнение, будто невеста в неожиданном
припадке исступления заколола жениха на пороге спальни. Правда, в комнате нашли
окровавленный кинжал – тот самый кинжал, который пропал у Генри в день свадьбы:
Люси, по-видимому, сумела припрятать его накануне, когда брат показывал ей
обновки, привезенные из Эдинбурга.
Друзья
Бакло надеялись, что, выздоровев, он не замедлит пролить свет на эту темную историю,
и настойчиво предлагали ему множество вопросов, но больной все время уклонялся
от ответов, ссылаясь на слабость и недомогание. Когда же доктора объявили, что
он совсем оправился, и разрешили ему перебраться в собственный дом, Бакло
собрал своих близких, мужчин, равно как и женщин, считавших себя вправе
рассчитывать на его откровенность, и, поблагодарив за выказанное ему участие,
так же как и за предложение поддержки и помощи, сказал:
– Я
хочу, чтобы вы знали, что мне нечего сообщать вам и не за что мстить. Если о
событиях этой несчастной ночи меня спросит дама, я ничего ей не отвечу, но
впредь буду считать, что она пожелала прекратить со мной знакомство. Если же
такой вопрос задаст мне мужчина, я приму это за оскорбление и предложу ему
встретиться со мной в аллее Герцога..[49]
Такое
решительное заявление не требовало дополнительных объяснений. Бакло поднялся с
постели другим человеком: серьезным и благоразумным. Он отказался от услуг
Крайгенгельта, щедро одарив его на прощание, так что, если бы наш бравый
капитан здраво распорядился полученной суммой, он никогда не знал бы ни
бедности, ни искушений.
Вскоре
Бакло уехал за границу, чтобы никогда уже не возвращаться в Шотландию, и до самой
своей смерти никому ни единым словом так и не обмолвился о событиях роковой
ночи.
Многие
читатели, пожалуй, найдут наш рассказ слишком страшным, чересчур романтическим
и припишут это неистовому воображению автора, желающего угодить вкусам толпы,
любящей, как известно, все ужасное, но те, кому приходилось читать семейные
хроники Шотландии, несмотря на перемену имен и некоторые дополнительные
подробности, узнают в нашей истории некое истинное происшествие.
|
