 Увеличить |
Глава XXV
О верная
любовь, я знаю,
Нелегок
будет жребий твой,
Богатство,
спесь, причуды света
Грозят
тебе борьбой.
Друзья
мне часто говорили,
И сердце
рассказало вновь,
Что время
и причуды могут
Сгубить и
верную любовь.
Хендерсон
– Теперь,
когда мы избавились от этого назойливого скрипача, – начал маркиз, –
я хочу сообщить вам, дорогой родственник, что пытался вести переговоры с
Эштонами относительно ваших сердечных дел с их дочерью. Кстати, эту молодую
особу я видал сегодня впервые, да и то мельком, поэтому, не имея возможности
судить о ее достоинствах, но хорошо зная ваши, думаю, я не обижу ее, если
скажу, что вы могли бы сделать лучший выбор.
– Весьма
обязан вам, милорд, за участие, которое вы приняли в моих делах, – прервал
его Рэвенсвуд. – Я отнюдь не собирался утруждать вас этим вопросом.
Впрочем, поскольку вам стала известна моя помолвка с мисс Эштон, считаю нужным
сказать, что я взвесил все доводы против брака с дочерью сэра Уильяма и если
все-таки решился на такой шаг, то, следовательно, имею на это достаточно веские
основания.
– Если
бы вы дослушали меня до конца, мастер Рэвенсвуд, – ответил ему
родственник, – ваше замечание было бы излишне, ибо, не углубляясь в
причины, побудившие вас, несмотря на все обстоятельства, добиваться брака с
мисс Эштон, я сам употребил все средства, – разумеется, в тех пределах, в
каких считал для себя возможным, – чтобы добиться согласия ее родителей.
– Благодарю
вас, милорд, за добровольное посредничество, – сказал Рэвенсвуд. – Я
искренне признателен вам, ибо уверен, что, ведя переговоры, вы не вышли за Те
пределы, какие я считал бы возможными для себя.
– В
этом вы можете не сомневаться. Мне и самому было достаточно ясно, какое это
щекотливое. дело, и я, конечно, не поставил бы кровного родственника в
унизительное или двусмысленное положение перед этими Эштонами. Напротив, я
представил им все выгоды брака их дочери с наследником знатного и древнего
рода, связанного кровными узами с первыми домами Шотландии; разъяснил им, в
какой степени родства мы находимся; намекнул на предстоящие политические
перемены и дал понять, в чьих руках окажутся теперь козыри. Наконец, я сказал
им, что смотрю на вас как на сына или племянника, а не какого-нибудь там
дальнего родственника и что ваши дела меня не менее трогают, чем мои
собственные.
– Чем
же окончились эти переговоры, милорд? – спросил Рэвенсвуд, сам еще не
зная, сердиться ли ему на маркиза или же благодарить за вмешательство.
– Лорд-хранитель
охотно склонялся к доводам разума. Он очень дорожит своим местом, а ввиду
предстоящих перемен ему придется освободить его. К тому же он, по-видимому,
расположен к вам, не говоря уже о том, что прекрасно понимает все выгоды этого
союза. Но его супруга, у которой он под башмаком…
– Леди
Эштон, милорд! – воскликнул Рэвенсвуд. – Прошу вас прямо сказать мне,
чем окончились ваши переговоры. Я готов ко всему.
– Очень
рад слышать это, – кивнул маркиз. – Право, мне стыдно повторить и
половину того, что она говорила. Достаточно сказать – она решительно против…
Начальница пансиона для благородных девиц не могла бы с большим высокомерием
отказать отставному ирландскому капитану, ищущему руки единственной дочери
богатого вест-индского плантатора, чем это сделала леди Эштон, отвергая ваше
предложение и мое посредничество. Я отказываюсь понимать ее поступки. Другой
такой блестящей партии для дочери ей никогда не представится. Что. касается
денег, то ее это никогда не заботило. Такими вопросами интересуется ее муж. Мне
кажется, она ненавидит вас за то, что вы обладаете титулом, которого нет у ее
мужа, и не имеете состояния, которое есть у него. Впрочем, не будем продолжать
этот неприятный для вас разговор. Вот и гостиница.
Из всех
многочисленных щелей и трещин убогой харчевни распространялись аппетитные запахи:
повара маркиза сбились с ног, чтобы приготовить достойное угощение, как
говорится – устроить пир на весь мир, в этой забытой богом дыре.
– Милорд, –
сказал Рэвенсвуд, останавливаясь на пороге, – вы случайно узнали тайну, в
которую я пока не собирался посвящать даже вас, моего родственника, но коль
скоро эта тайна, касающаяся лишь меня и еще одной особы, разглашена, я рад, что
она стала известна именно вам – моему благородному родственнику и другу.
– Вы
можете быть уверены в том, что я не разглашу вашей тайны, дорогой
Рэвенсвуд, – ответил маркиз. – Однако, признаюсь, мне очень хотелось
бы услышать, что вы отказались от мысли о брачном союзе, который так или иначе
будет для вас унизительным.
– Об
этом разрешите судить мне, милорд, и, будьте уверены, я сумею соблюсти свою
честь и достоинство не хуже, чем любой из моих друзей. Я не вступал ни в какие
отношения с сэром Уильямом или леди Эштон; я связан словом только с мисс Эштон,
и дальнейшее мое поведение будет всецело зависеть от нее. Если, несмотря на мою
бедность, она предпочтет меня всем богатым женихам, которых ей сватает ее
родня, я сочту вполне справедливым поступиться куда менее существенным и
осязательным преимуществом высокого происхождения и пожертвую давними предрассудками
старинной родовой вражды.
Если же
мисс Эштон переменится ко мне, то, надеюсь, мои друзья не станут упоминать о постигшем
меня разочаровании, врагов же я заставлю молчать.
– Хорошо
сказано! – произнес маркиз. – Но, сознаюсь, я слишком ценю вас,
Рэвенсвуд, чтобы не огорчиться вашим решением. Этот сэр Уильям Эштон лет
двадцать назад был ловким стряпчим и, подвизаясь в суде и в парламентских
комиссиях, сумел кое-чего добиться. Он выдвинулся на дарьенском деле: заполучил
верные сведения и, здраво оценив положение, вовремя сбыл с рук все имевшиеся у
него акции. Но все, что он мог, он уже совершил. Ни одно правительство не купит
его по той бешеной цене, какую они с женой заломили. При его нерешительности и
ее наглости они продорожатся, а когда спохватятся и уступят, никто уже не даст
за него и гроша. Я не хочу ничего сказать против мисс Эштон, но уверяю вас:
если вы породнитесь с Эштонами, это не принесет вам ни чести, ни выгоды, разве
что сэр Уильям вернет вам в виде приданого какую-то часть ваших владений. Но,
поверьте, вы большего добьетесь, если рискнете обратиться в палату лордов.
А я, со
своей стороны, – добавил он, – готов выкурить эту лису из норы и
заставить сэра Уильяма проклясть тот день, когда он отклонил даже слишком
лестное для него предложение – предложение, исходившее от меня и касавшееся
моего родственника.
Возможно,
сам того не желая, маркиз перестарался. Эдгар не мог не заметить, что его достойный
родственник не столько печется об интересах и чести семьи Рэвенсвуд, сколько
разобижен отказом от предложенной им, маркизом Э***, сделки. Подобное открытие
не вызвало в юноше ни досады, ни удивления. Он еще раз повторил, что связан
словом только с мисс Эштон, что не ждет для себя ни выгод, ни почестей от
богатства и влияния ее отца и что никто не принудит его расторгнуть помолвку, разве
что сама Люси этого пожелает. Наконец, Эдгар просил маркиза никогда не
возобновлять этого разговора, пообещав держать его в курсе событий.
Вскоре
внимание маркиза привлекли более интересные и приятные предметы. Нарочный,
посланный из Эдинбурга в замок Рэвенсвуд, разыскал его в «Лисьей норе» и вручил
пакет с радостными известиями, Политические планы маркиза удались как в
Лондоне, так и в Эдинбурге; власть, за которой он так гонялся, казалось, уже
была у него в руках.
Между
тем подали завтрак, приготовленный поварами маркиза, и, надо полагать, такой эпикуреец,
как маркиз, должен был получить особое наслаждение, вкушая изысканные блюда в
столь жалкой лачуге. Застольная беседа вполне соответствовала утонченным
яствам, способствуя приятному расположению духа.
Маркиз
без умолку говорил о могуществе, ожидавшем его в недалеком будущем в результате
некоторых весьма вероятных событий, и о своем намерении употребить это
могущество на пользу дорогому родственнику. Рэвенсвуд, хотя и находил, что не
следует так много говорить об одном и том же, тем не менее – в который уже
раз! – от души поблагодарил маркиза. Вино подали отменное, сохранившее
весь свой букет, несмотря на долгий путь из Эдинбурга. откуда его везли в
бочонке; маркиз же, особенно в приятном обществе, имел обыкновение подолгу
сидеть за столом. Поэтому отъезд отложили часа на два.
– Не
беда! – заявил маркиз. – Ваш замок всего в нескольких милях отсюда,
и, надеюсь, вы не откажете в гостеприимстве родственнику, как не отказали лорду
– хранителю печати.
– Сэр
Уильям взял мой замок приступом, – ответил Рэвенсвуд, – и, подобно
многим завоевателям, очень скоро убедился, что не стоило радоваться этой
победе.
– Так!
Так! – сощурился маркиз, чья чопорность после усиленных возлияний
несколько поубавилась. – Я вижу, без взятки от вас ничего не добьешься.
Пью за здоровье красавицы, которая недавно провела ночь в вашем замке и,
кажется, осталась им вполне довольна. Я не такого хрупкого сложения, как она;
все же мне хотелось бы провести ночь в той самой комнате, в которой почивала
она. Мне любопытно, насколько жестким должно быть ложе, чтобы любовь превратила
его в мягкий пуховик.
– Вы
вольны, милорд, налагать на себя любую епитимью, – улыбнулся
Рэвенсвуд. – Но пожалейте моего старого слугу. Он повесится или бросится с
башни, если вы пожалуете так неожиданно. Уверяю вас, в замке хоть шаром покати,
и нам решительно невозможно вас принять.
В ответ
на это признание маркиз заявил, что он неприхотлив и готов сносить любые неудобства,
а потому остается тверд в своем решении и непременно поедет взглянуть на
«Волчью скалу». Один из его предков, сказал он, пировал там вместе с
Рэвенсвудом накануне Флодденской битвы, в которой оба они сложили свои головы.
Волей-неволей Рэвенсвуду пришлось согласиться. Он попросил разрешения отправиться
вперед, чтобы хоть как-то, насколько это было возможно в столь короткий срок и
при таких неблагоприятных обстоятельствах, приготовиться к приему гостя, но
маркиз не пожелал лишиться приятного общества и только позволил послать
верхового с известием бедняге Болдерстону о неожиданном нашествии.
Вскоре
после этого путешественники покинули гостиницу. Рэвенсвуд по просьбе маркиза
пересел к нему в экипаж; в пути они короче узнали друг друга, и маркиз стал
развивать смелые планы возвышения своего молодого собеседника в случае успеха
предпринятой им, маркизом, политической интриги. Он предполагал послать
Рэвенсвуда на континент с очень важным тайным поручением, которое можно было
доверить только человеку знатному, талантливому и вполне надежному; это дело
требовало от исполнителя многих достоинств, а потому оно должно было принести
ему не только славу, но и богатство. Нет нужды входить в содержание и цели
этого поручения, достаточно сказать, что оно сулило Рэвенсвуду многие выгоды, и
он с радостью ухватился за возможность избавиться от тягостного состояния
бездействия и нищеты, в котором находился, и обрести независимость и почетные
обязанности.
Пока
Рэвенсвуд жадно ловил каждое слово маркиза, почтившего его своим доверием, нарочный,
отправленный в замок «Волчья скала», успел повидать Калеба и возвратиться с
ответом. Старый слуга просил нижайше кланяться и заверить милорда, что,
насколько позволит короткий срок, «все будет приведено в надлежащий порядок и
готово к приему их милостей».
Рэвенсвуду
слишком хорошо был известен образ действий и склад речи старого мажордома,
чтобы положиться на эти заверения. Он знал, что Калеб любил поступать по
примеру испанских генералов, которые, считая несовместимым со своим
достоинством и честью Испании признаться в недостатке людей и боеприпасов,
постоянно докладывали главнокомандующему принцу Оранскому, что их полки
полностью укомплектованы и снабжены всем необходимым; результаты обмана
сказались в день битвы. Ввиду этого Рэвенсвуд счел необходимым предупредить
маркиза, что многообещающие заверения Калеба ни в коей мере не могут служить
порукой за приличный прием.
– Вы
несправедливы к себе, Рэвенсвуд, – сказал маркиз. – Или, быть может,
вы хотите сделать мне приятный сюрприз? Из окна кареты я вижу яркий свет в том
направлении, где, если мне не изменяет память, стоит ваш замок, и по
великолепному освещению старой башни догадываюсь, какой великолепный прием нас
ожидает. Помню, лет двадцать назад, когда ваш отец пригласил меня сюда на
соколиную охоту, он тоже решил подшутить надо мной, что, однако, не помешало
нам чудесно провести время в «Волчьей скале», не хуже, чем в любом из моих
поместий.
– Боюсь,
милорд, вам придется убедиться на собственном опыте, как ограничены средства
нынешнего владельца некогда гостеприимного замка, – хотя излишне говорить,
что он, так же как его предки, желал бы достойно принять вас. Однако я сам не
знаю, чем объяснить зарево над «Волчьей скалой». В башне очень мало окон, к
тому же они узкие, и часть их, расположенная в нижнем этаже, скрыта крепостной
стеной. Даже праздничное освещение не может дать такого яркого света.
Однако
разгадка не заставила себя долго ждать.
Не
прошло и минуты, как кортеж остановился, и у двери кареты раздался голос Калеба
Болдерстона, дрожащий от страха н отчаяния:
– Остановитесь,
джентльмены! Остановитесь! Ни шагу дальше! Сворачивайте скорее направо! В замке
пожар! Все в огне: кабинеты и залы, богатая отделка фасада и внутренних покоев,
вся наша утварь, картины, шпалеры, ручные вышивки, гардины и другие украшения.
Все пылает, словно бочка смолы, словно сухая солома. Сворачивайте направо,
джентльмены!
Умоляю
вас – у Эппи Смолтраш найдется для вас приют и пища. О, горе мне! О, горе мне!
Зачем я дожил до этой ночи!
Услышав
об этом новом неожиданном бедствии, Рэвенсвуд остолбенел, но уже в следующее
мгновение выскочил из экипажа и, наскоро простившись с маркизом, бросился
вперед, к охваченному пламенем замку: огромный столб поднимался над башней, и
его отражение далеко мерцало в волнах океана.
– Возьмите
коня! – крикнул ему вдогонку маркиз, неприятно пораженный этим новым несчастьем,
свалившимся на голову его протеже. – Где мой иноходец? Что вы стали?
Вперед, в замок, – прибавил он, обращаясь к слугам. – Спасайте, что
можно! Выносите мебель! Тушите пожар! Вперед! Вы трусы!!
Вперед!
Слуги
засуетились и, приказав Калебу указать дорогу, пришпорили коней. Но верный мажордом
не торопился исполнить приказание; перекрывая шум, он закричал громким голосом:
– Остановитесь!
Ни с места, джентльмены! Осадите коней, ради всего святого. Пусть пропадает
наше богатство! Пощадите человеческие жизни! В погребах старой башни хранятся
тридцать бочек пороха, доставленные сюда из Дюнкерка при покойном лорде.
Огонь
еще не проник туда, но он уже близко. Ради бога, поезжайте направо! Только
направо! По эту сторону горы мы будем укрыты от погибели, потому что, если на
нас посыплются камни «Волчьей скалы», ни один лекарь не сумеет спасти
пострадавших.
Нетрудно
понять, что после такого разъяснения маркиз и его слуги поспешили свернуть на
указанную Калебом дорогу, увлекая за собой и Рэвенсвуда, хотя тот
сопротивлялся, ничего не понимая из рассказанной дворецким истории.
– Порох! –
воскликнул он, схватив за полу старого слугу, тщетно пытавшегося ускользнуть от
него, – какой порох! Не понимаю, откуда в замке порох и почему мне об этом
ничего не известно.
– Зато
я понимаю, – шепнул ему маркиз. – Я все понимаю. Ради бога, не
спрашивайте больше ни о чем.
– Ну
да, ну да, – подхватил Калеб, который, освободившись из рук своего
господина, приводил в порядок платье. – Ваша милость не откажется поверить
свидетельству их светлости. Их светлость не забыли, что в год, когда умер так
называемый король Уилли…
– Те!
Молчите, уважаемый, – перебил его маркиз. – Я сам дам необходимые
объяснения вашему господину.
– Но
почему жители Волчьей Надежды не помогли затушить пожар в самом начале? –
спросил Рэвенсвуд.
– О,
они, бездельники, прибежали чуть ли не всей деревней! Но я не осмелился
впустить их в замок, где столько серебра и других драгоценностей.
– К
черту! Бессовестный лгун, – заорал Рэвенсвуд, не помня себя от
гнева, – там нет и унции…
– К
тому же, – продолжал Калеб, дерзко возвышая голос, чтобы заглушить слова
своего хозяина, – огонь распространился очень быстро: загорелись гобелены
и резная дубовая панель в парадном зале.
А как
только эти трусы услыхали о порохе, они бросились прочь, точно крысы с тонущего
корабля.
– Прошу
вас, Рэвенсвуд, – снова вмешался маркиз, – не расспрашивайте его ни о
чем.
– Одно
только слово, милорд. Что с Мизи?.
– Мизи? –
переспросил Калеб. – Мне некогда было думать о какой-то Мизи. Она осталась
в замке и, надо думать, ждет своей горькой участи.
– Клянусь
богом, я ничего не понимаю, – воскликнул Рэвенсвуд. – Как! В замке
гибнет старая преданная служанка! Не удерживайте меня, милорд!
Я должен
поехать в замок и убедиться воочию, так ли велика опасность, как утверждает
этот болван.
– Что
вы! Что вы! – закричал Калеб. – Клянусь вам, Мизи жива и невредима. Я
сам вывел ее из замка. Неужели я мог забыть старую женщину, с которой мы
столько лет служили одним господам.
– Но
минуту назад вы говорили совсем другое!
– Разве? –
удивился Калеб. – Я, наверно, бредил: в такую ужасную ночь не мудрено
потерять рассудок.
Уверяю
вас, Мизи – невредима. В замке не осталось ни одной живой души. И слава богу,
иначе все взлетели бы на воздух.
Лишь
после многократных клятвенных заверений Калеба, Рэвенсвуд, преодолев в себе
страстное желание присутствовать при страшном взрыве, которому суждено было
развеять в прах последнюю цитадель его древнего рода, перестал рваться к замку
и позволил увлечь себя в селение Волчья Надежда, где не только в харчевне
тетушки Смолтраш, но и в доме нашего доброго знакомого, бочара, высоких гостей
ожидало богатое угощение – обстоятельство, требующее от нас некоторых
дополнительных объяснений.
В свое
время мы забыли упомянуть о том, что Локхард, разузнав, каким образом Калеб добыл
припасы для обеда, которым потчевал лорда-хранителя, доложил об этом своему
господину. Сэр Уильям от души посмеялся проделкам старого дворецкого и, желая
доставить удовольствие Рэвенсвуду, рекомендовал Гирдера из Волчьей Надежды на
должность королевского бочара, что должно было окончательно примирить его с
утратой жаркого из дикой утки. Назначение Гирдера явилось приятным сюрпризом
для Калеба. Спустя несколько дней после отъезда Рэвенсвуда старику понадобилось
спуститься в рыбачье селение по неотложному делу. И вот как раз когда он
неслышно, словно привидение, крался мимо дома бочара, опасаясь, как бы его не
окликнули и не спросили о результатах обещанного ходатайства или, чего хуже, не
стали бы поносить за то, что водил хозяев за нос, прельщая несбыточными
надеждами, Калеб вдруг, трепеща от страха, услышал свое имя, произнесенное
одновременно дискантом, альтом и басом.
– Мистер
Калеб! Мистер Калеб! Мистер Калеб Болдерстон! – взывали к нему миссис Гирдер,
ее почтенная матушка и сам бочар. – Неужели вы пройдете мимо нашего дома и
не зайдете к нам промочить горло: ведь мы так вам обязаны.
Калеб не
знал, принимать ли ему это приглашение за чистую монету или за насмешку. Предполагая
наихудшее, он притворился, что ничего не слышит, и продолжал свой путь, низко
надвинув на лоб старую шляпу и опустив глаза долу, словно ему вдруг непременно
понадобилось пересчитать булыжники на мостовой. Однако внезапно он обнаружил,
что попал в положение величественного торгового судна, которое в узком
Гибралтарском проливе окружили три алжирских галиота (да простят мне
благосклонные читательницы это морское сравнение).
– Не
бегите от нас, мистер Болдерстон, – прощебетала миссис Гирдер.
– Кто
бы мог ожидать этого от старого доброго друга, – поддержала ее мать.
– Отказаться
от благодарности! – присовокупил бочар. – И это от моей-то: ведь я не
часто бываю тороват. Уж не обиделись ли вы на меня, мистер Болдерстон? Или
нашелся негодяй, у которого повернулся язык сказать, что я не благодарен вам за
место королевского бочара! Погодите, я с ним разделаюсь.
– Видите
ли, дорогие мои, хорошие мои друзья… – неуверенно начал Болдерстон, еще не
зная, как в действительности обстоит дело. – Стоит ли разводить церемонии?
Каждый старается услужить друзьям чем может; иногда это удается, а иногда нет.
Я бы
предпочел никогда не слыхать этих изъявлений благодарности. Терпеть их не могу.
– Ну,
если бы вы только желали услужить мне, то не было бы вам никаких
благодарностей. От меня, уж во всяком случае, – откровенно признался
бочар, – уж я бы вам припомнил и гуся, и уток, и канарское, для полного
счета. Доброе желание – все равно что рассохшаяся бочка, куда не нальешь вина,
а вот доброе дело – это славный бочоночек, крепко сбитый, ладный да складный, в
котором можно хранить вино хоть для самого короля.
– Да
разве вы не слыхали о грамоте, где черным по белому написано, что наш Гирдер
назначен королевским бочаром? – сказала теща. – А ведь каждый, кто
хоть раз пробовал набить обруч на бочку, просился на это место.
– Это
я-то не слыхал?! – воскликнул Калеб, который уловил наконец, куда дует
ветер. – Я не слыхал? – повторил он, мгновенно преображаясь;
шаркающая, крадущаяся, будто вороватая, походка сменилась уверенной
величественной поступью; шляпа взлетела на затылок, и из-под нее, словно солнце
из-за тучи, появилось чело, сияющее всей гордостью, на какую только способна
аристократия.
– Ну,
конечно, слыхал! Мистер Болдерстон, да не слыхал! – произнесла миссис
Гирдер.
– Конечно!
Конечно! Кому же и слыхать об этом, как не мне?! – заявил Калеб. – А
потому я вас сейчас расцелую, хозяюшка. А вам, бочар, пожелаю успеха на новом
поприще. Действуйте смело: теперь вы знаете, кто ваши друзья; вам известно, что
они уже сделали и что еще могут сделать для вас. Да я нарочно притворился,
будто ни о чем не догадываюсь.
Хотелось
узнать, из какого вы теста. Ну, ничего, вы выдержали пробу.
Калеб с
истинно королевским достоинством расцеловал обеих женщин и в знак покровительства
милостиво коснулся твердой, как железо, ладони бочара.
Затем,
располагая исчерпывающими и вполне удовлетворяющими его сведениями, Калеб, само
собой разумеется, без колебаний принял приглашение на торжественный обед, на
который, кроме него, были званы не только все именитые люди Волчьей Надежды, но
даже исконный враг мистера Болдерстона – стряпчий Дингуолл. Старый дворецкий,
конечно, был самым желанным и самым почетным гостем на пиру; он так убедительно
рассказывал честной компании, как вертит своим господином, а его господин –
лордом-хранителем, а лорд-хранитель – Тайным советом, а совет – королем, что,
расходясь (а это случилось, кажется, не ранее первых петухов), гости бочара уже
мнили себя вознесенными на виднейшие должности в государстве благодаря усилиям
их друга и покровителя, мистера Калеба Болдерстона. За один этот вечер хитрый
старик сумел не только возвратить себе былое влияние, которым пользовался как
доверенное лицо могущественных баронов Рэвенсвудов, но еще более возвысился в
глазах жителей Волчьей Надежды. Даже сам стряпчий – такова уж непреодолимая
жажда почестей – не мог устоять перед соблазном и, улучив удобную минуту, отвел
Калеба в дальний угол, чтобы поведать, конечно с должным прискорбием, о тяжком
недуге секретаря шерифа.
– Отличнейший
человек, неоценимый человек…
Но уж
очень тучен. Все мы только бренные существа… Сегодня мы здесь, а завтра нас уже
нет… Когда бедняга отдаст богу душу, надо же будет заменить его кем-нибудь… И,
если бы вы посодействовали мне в получении этого местечка, я бы не постоял за
благодарностью. Скажем, пара перчаток, туго набитых стерлингами, а? Знаете,
друг мой, надо и о себе позаботиться… И потом, мы нашли бы способ полюбовно
кончить спор между этими мужланами из Волчьей Надежды и мастером Рэвенсвудом,
то есть я хотел сказать, лордом Рэвенсвудом, да сохранит его господь.
В ответ
Калеб только улыбнулся и, дружески пожав стряпчему руку, тотчас поспешил удалиться,
остерегаясь связывать себя какими-либо обещаниями.
– Сохрани
меня боже! Ну и дурни! – воскликнул Калеб, очутившись на улице и получив
наконец возможность дать волю распиравшему его торжеству. – Право, чайки и
олуши, летающие над Басом, и те в сто раз умнее. Да будь я сам
правительственный комиссар, и то, кажется, они не могли бы больше юлить передо
мной. Надо сознаться, я тоже перед ними юлил. Но стряпчий-то, стряпчий!
Ха-ха-ха! Оххо-хо! Да, помилуй бог, надо же мне было дожить до седых волос,
чтобы провести этого крючка. Секретарь шерифа! Очень хорошо! У меня с этим
молодчиком старые счеты, и теперь он мне заплатит сполна.
Уж я
заставлю его поклянчить и покланяться, будто и в самом деле от меня зависит,
дать ему место или нет.
А ведь
на это нет никакой надежды. Разве что мой господин наберется ума-разума и
поймет, как надо жить на этом свете. Но он этого никогда не поймет.
|
