 Увеличить |
Глава XXIV
Гамлет.
Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?
Горацио.
Привычка превратила это для него в самое простое дело.
Гамлет.
Так всегда: рука, которая мало трудится, всего чувствительнее.
«Гамлет»,
акт V, сц. 1[38]
Рэвенсвуд
провел беспокойную ночь: сон его тревожили ужасные видения, он беспрестанно
просыпался, и его тотчас обступали грустные мысли о прошедшем и опасения за
будущее. Вероятно, из всех путешественников, когда-либо проводивших ночь в этой
жалкой конуре, он единственный не роптал поутру на скверное помещение и ужасные
неудобства., Воистину, «тело просит неги, когда спокойна душа».
Поднявшись
чуть свет в надежде, что утренняя прохлада принесет ему облегчение, которого не
дал сон, Эдгар направился к уединенному кладбищу, находившемуся в полумиле от
«Лисьей норы».
Легкий
голубоватый дымок, вившийся над землянкой, отличая это жилище живых от обители
мертвых, означал, что сторож дома и уже встал. И точно, войдя за ограду,
Рэвенсвуд увидел старика, копавшего могилу.
«Судьба, –
подумал Рэвенсвуд, – словно нарочно, сталкивает меня со зрелищами смерти и
печали. Ноя не поддамся ребяческим страхам; я не позволю воображению взять верх
над разумом».
Увидев
приближавшегося к нему незнакомца, старик перестал копать и оперся на лопату,
словно ожидая приказаний; тщетно прождав с минуту, он решил сам начать
разговор:
– Надо
полагать, вы пришли звать меня на свадьбу, сэр?
– Почему
вы так думаете, любезный? – спросил Рэвенсвуд.
– Меня
кормят два ремесла, сэр, – весело ответил старик, – скрипка и заступ;
прибыль и убыль рода человеческого. Ну, а за тридцать лет я как-никак научился
распознавать заказчика.
– На
этот раз вы, однако, ошиблись, – сказал Рэвенсвуд.
– Ошибся? –
удивился старик, внимательно оглядывая юношу. – Все может быть. И вправду,
похоже, что за вашим большим лбом прячутся сразу две мысли: одна – о смерти,
другая – о свадьбе. Что ж, сэр, лопата и заступ поработают на вас не хуже, чем
смычок и скрипка.
– Я
хочу поручить вам погребение старой Элис Грей. Она жила в Рэвенсвудском парке.
– Элис
Грей! Слепая Элис! Померла наконец!
Теперь,
видно, скоро и мой черед. Помню, как Хебби Грей привез ее сюда с юга. Красивая
была молодка и все смотрела на нас, северян, свысока. Ну, да годы поубавили у
нее спеси. Значит, она умерла?
– Да.
Вчера. Она завещала похоронить себя здесь, подле мужа. Вы ведь знаете, где он
лежит?
– А
кому же об этом знать? – уклончиво, как все шотландцы, ответил
могильщик. – Я здесь всех знаю; знаю, где кто лежит. Так вам, значит,
нужна могила для слепой Элис. Господи помилуй! Только если правда, что болтали
о старухе люди, обычной могилой тут не обойдешься. Для нее нужно яму футов в
шесть глубиной, не меньше, а то ее же собственные приятельницы ведьмы сорвут с
нее саван и утащат на шабаш. Ну, да все равно, шесть футов или три фута, а кто,
скажите на милость, мне за это заплатит? – Я заплачу все, что следует.
– Все,
что следует? Порядком же вам придется заплатить: за место – раз, за колокол –
два; правда, он треснул, но это все равно, ну, потом, мне за работу, чаевые, да
еще за бренди и эль на помин души.
Так что,
думаю, меньше, чем за шестнадцать шотландских фунтов, вам ее никак не похоронить.
– Получите,
любезный. Тут даже больше, чем вы просите. Только смотрите не ошибитесь местом.
– Вы,
надо полагать, ее родственник из Англии? – осведомился седовласый
гробокопатель. – То-то поговаривали, что Хебби был ей неровня. Ну что ж,
правильно делаете: дали ей вволю помучиться, пока была жива, а как померла,
приехали похоронить прилично. Это вам честь и слава, а не ей. Конечно, пусть
эти родственники при жизни справляются, как знают; пусть их сами из беды
выпутываются; а вот погребение – это другое дело. Не годится хоронить человека
как собаку: покойнику, конечно, все равно, а вот родне бесчестье.
– Вы,
наверно, считаете, что родственникам и о свадьбах не следует забывать, –
сказал Рэвенсвуд, которого немало забавляло это профессиональное человеколюбие
могильщика.
Старик
поднял на него серые проницательные глаза и лукаво улыбнулся, словно одобряя
шутку; но тотчас спохватился и продолжал с прежней серьезностью:
– О
свадьбах?.. А как же! Кто забывает о свадебных обрядах, тот не заботится о
продолжении рода человеческого. Свадьбу нужно справлять весело: чтобы гостей
было много и музыки побольше – чтобы и арфа была, и лютня, и волынка. Ну, а
если старинные инструменты взять неоткуда, что ж, можно обойтись хорошей
скрипкой да флейтой, – И, разумеется, скрипка вполне заменит все
остальное, – заметил Рэвенсвуд.
Сторож
снова бросил на него лукавый взгляд.
– Еще
бы… еще бы… если на ней хорошо играть. А вот и могила Хэлберта Грея, –
сказал он, явно стремясь переменить разговор, – Вон тот третий холмик от
большого каменного саркофага, что стоит на шести ножках: под ним лежит один из
Рэвенсвудов. Здесь их много, этих Рэвенсвудов, вместе с их вассалами, дьявол их
всех побери, хотя семейный склеп у них на другом погосте.
– Вы,
кажется, не очень жалуете этих Рэвенсвудов? – спросил Эдгар, которому
непочтительный отзыв могильщика о его предках не доставил особого удовольствия.
– А
за что их жаловать? – последовал ответ. – Когда у них в руках были
земли и власть, они не умели ими, пользоваться. А теперь, вот попали в беду – и
кому охота о них печалиться?
– Вот
как! – воскликнул Рэвенсвуд. – Первый раз слышу, чтобы об этом
несчастном семействе говорили здесь с такой неприязнью. Правда, они теперь
бедны, но разве можно презирать их за это?
– А
как же? – заявил сторож. – Возьмите хоть меня. Я человек вполне
порядочный, а не скажу, чтобы люди относились ко мне с особым уважением.
А вот
живи я в двухэтажном каменном доме, все, было бы иначе. Что же до Рэвенсвудов,
то я знал их три поколения сряду, и, черт возьми, все они друг друга стоили.
– Мне
казалось, они оставили, по себе хорошую память, – сказал потомок этого
нещадно поносимого семейства.
– Хорошую
память! – подхватил могильщик. – Вот что я вам скажу, сэр: я жил на
земле старого лорда еще совсем мальчишкой. Легкие у меня были тогда здоровые, и
я лучше всех играл на трубе. Куда лучше Морена, что трубил для лордов во время
суда.
Уж
его-то я легко заткнул бы за пояс вместе с его дудкой. Разве у него хватило бы
духу на «Сапоги и седла» или «Кавалеры, приглашайте дам», или «По коням,
ребята!»?
– Не
понимаю, какое это имеет отношение к старому лорду Рэвенсвуду, любезный, –
прервал его Эдгар, которому, естественно, не терпелось вернуться к основному
предмету разговора. – Что общего между ним и искусством игры на
волынке?? – А то, сэр, – отрезал могильщик,
– что
у него-то на службе я и загубил свои легкие. Я служил у него трубачом в замке:
за небольшое вознаграждение должен был возвещать зорю и час обеда, играть для
гостей и самого старого лорда. Ну вот, когда ему вздумалось собрать отряд
милиции, чтобы драться с пустоголовыми вигами у Босуэл-бриджа, я тоже не
утерпел: сел на коня да и отправился вместе с ним.
– А
как же иначе? Вы были его вассалом и получали от него жалованье.
– Как
вы говорите? Жалованье? Да, получал.
Только
за его деньги я должен был сзывать гостей к обеду, ну и в самом крайнем случае
играть на похоронах; но я никогда не брался трубить сбор для их кровавой свары.
Но погодите, сейчас услышите, что из всего этого вышло. Вот тогда и скажете,
должен ли я восхвалять Рэвенсвудов. Ну вот, в одно прекрасное утро, двадцать
четвертого июня тысяча шестьсот семьдесят девятого года, мы туда прибыли, как
сейчас помню: бой барабанов, грохот выстрелов, топот и ржанье коней. Хэкстона
из Рэтилета с отрядом пехоты, вооруженной мушкетами, карабинами, копьями,
мечами, косами и всем, чем ни попало, отрядили охранять мост, а нам, кавалерии,
приказали перебраться вброд через реку. Я вообще не люблю воды, а тут еще на
другом берегу нас поджидали тысячи вооруженных до зубов людей. Старый Рэвенсвуд
встал во главе отряда и, размахивая своим «Андреа Феррара», орал: «Вперед!
Вперед!», словно посылал нас прогуляться по ярмарке; в арьергарде шел Калеб
Болдерстон
– этот
и сейчас еще жив – и клялся Гогом и Магогом набить свинцом желудок каждому, кто
повернет назад; а молодой Аллан Рэвенсвуд – тогда он еще назывался мастер
Рэвенсвуд – размахивал заряженным пистолетом (слава богу, что не выпалил) и
кричал во всю силу своих негодных легких: «Труби, бездельник, труби же,
проклятый трус! Труби, или я размозжу тебе голову!»
У меня
совсем дыхание сперло, но я все-таки сыграл атаку. Правда, звук получился
такой, что по сравнению с ним даже кудахтанье показалось бы музыкой.
– Нельзя
ли покороче? – прервал его Рэвенсвуд.
– Покороче?
Да, мне чуть жизнь не укоротили втрое, чуть не оборвали ее во цвете лет, как
говорится в писании. Я о том и толкую. Ну ладно, бросились мы в воду: лошади
все сбились в кучу, будто обезумели от страха, да и люди тоже не лучше.
С
противоположного берега из-за кустов в нас стреляют виги – все кругом в огне.
Наконец моя лошадь достигла берега и только ступила на землю, как вдруг
огромный детина – двести лет проживу, не забуду его лица: глаза как у ястреба,
бородища шириной с эту лопату – остановился в трех шагах от меня и целит мне
прямо в грудь. Тут, слава богу, лошадь моя взвилась на дыбы, я упал, а пуля
просвистела мимо. В ту же минуту старый лорд ударом сабли раскроил вигу череп,
этот олух повалился на меня и придавил меня своей тушей.
– По-моему,
вы должны быть благодарны старому лорду: он спас вам жизнь, – заметил
Рэвенсвуд.
– Благодарен?
За что? Сначала он втянул меня. в опасное дело, а потом опрокинул на меня этого
верзилу, который раздавил мне легкие. С, тех пор я и стал задыхаться. Другой
раз сто шагов не пройду, а уж все во мне хрипит, как у мельничной клячи.
– Из-за
этого вы и потеряли место трубача в замке?
– Ну
да, потерял, сами понимаете: у меня уже не хватало сил играть даже на флейте.
Но ничего, мне оставили жалованье, квартиру и не донимали работой: иногда
приказывали пиликать на скрипке, – в общем, все было бы не так уж плохо,
если бы не Аллан, последний лорд Рэвенсвуд, который оказался во сто крат хуже
своего отца…
– Неужели
мой отец… – перебил его Рэвенсвуд, – то есть, я хотел сказать,
неужели сын старого лорда – последний лорд Рэвенсвуд – лишил вас
вспомоществования, назначенного его отцом?
– Вот
именно, лишил. Он промотал свое состояние и отдал нас сэру Уильяму, Эштону, а
тот ничего не дает даром. Он выгнал нас всех из замка, где таким беднякам, как
я, раньше не отказывали в корке хлеба и миске супа, да к тому же всегда можно
было найти угол, где приклонить голову.
– Лорд
Рэвенсвуд заботился о своих людях, пока мог, – сказал Эдгар, – и, мне
кажется, любезный, уж кому-кому, а его бывшим слугам не пристало поносить его
имя.
– Это
как вам угодно, сэр, – возразил упрямый старик. – Только меня никто
не убедит в том, что лорд Рэвенсвуд исполнил свой долг, разорив себя и своих
вассалов. Ведь по его милости нас выставили за ворота. А разве не мог он отдать
нам в пожизненную аренду наши дома и наделы? Разве это дело, чтобы в мои-то
годы да с моим ревматизмом ютиться в этом склепе, который не то что живым, но и
мертвым не годится; а в моем доме, где в окнах настоящие стекла, благоденствует
Джон Смит. И все потому, что Аллан Рэвенсвуд управлял своим имением как дурак.
– Пожалуй,
вы правы, – пробормотал Рэвенсвуд, задетый за живое, – расточитель
причиняет зло не только себе, но и всем вокруг.
– Впрочем, –
прибавил могильщик, – молодому Эдгару с лихвой воздается за все, что я претерпел
от его семейства.
– Вот
как, – удивился Рэвенсвуд. – Каким же образом?
– Говорят,
он женится на дочери леди Эштон и готов отдать себя в руки ее милости. Ну, а
она уж сумеет свернуть ему шею, можете не сомневаться. Не желал бы я быть на
его месте; впрочем, рыбка сама так и просится в сети. Уж чего хуже, если он,
забыв о чести, собирается породниться с врагами отца, которые отняли у него все
родовые земли и мой славный огородик в придачу.
Сервантес
справедливо заметил, что лесть приятна нам даже в устах безумца; однако похвала
или порицание также не оставляют нас безучастными, даже если исходят от
человека, мнения которого мы презираем, а доводы почитаем неосновательными.
Рэвенсвуд
резко оборвал старика и, повторив приказание позаботиться о достойных похоронах
для Элис, быстро пошел прочь. Слова могильщика камнем легли ему на сердце:
сознание, что все, от самых знатных до самых ничтожных, будут осуждать его
помолвку с Люси Эштон, как этот невежественный, жадный мужик, было ему
нестерпимо.
– Итак,
я унизился до того, что люди чернят мое имя, и тем не менее получил отказ. О
Люси! Как чиста должна быть ваша любовь, как нерушимо ваше слово, чтобы
вознаградить меня за тяжкое оскорбление, которым людская молва и поведение
вашей матери бесчестят наследника Рэвенсвудов.
Он
поднял глаза и в ту же минуту увидел перед собой маркиза Э***, который, прибыв
в гостиницу и не застав там своего молодого родственника, отправился его
разыскивать.
Поздоровавшись,
маркиз извинился перед Эдгаром за то, что не приехал накануне.
– Я
собирался покинуть замок вслед за вами, – объяснил он, – но
неожиданное открытие заставило меня задержаться. Оказывается, дорогой
родственник, тут замешана любовь, и хотя следовало бы попенять вам, что вы не
посоветовались на этот счет со мной, как с главой рода…
– С
вашего позволения, милорд, – ответил Рэвенсвуд, – я крайне благодарен
вам за участие, которое вы принимаете во мне, но я позволю себе заметить, что
сам являюсь главой и старшим моего рода.
– Разумеется…
разумеется, – примирительно сказал маркиз, – с точки зрения
геральдики и генеалогии, вы, безусловно, глава своего рода. Но я хотел сказать,
что в некотором смысле вы находитесь под моим покровительством…
– Осмелюсь
возразить вам, милорд, – перебил его Рэвенсвуд, и, судя по тому, каким
тоном были произнесены эти слова, дружеские отношения между родственниками
висели на волоске; к счастью, в эту минуту могильщик, который, тяжело дыша, все
время шел за ними, вмешался в разговор, осведомившись, не желают ли господа
скрасить музыкой скудный завтрак, ожидающий их в гостинице.
– Нам
не надо музыки, – резко Ответил Рэвенсвуд.
– Ваша
милость не знает, от чего отказывается, – заявил скрипач с навязчивостью,
свойственной людям этой профессии. – Я могу сыграть вам шотландские песни:
«Не хочешь ли еще разок» и «Умерла у старика кобыла» – куда лучше самого Пэтти
Бирни. Прикажите только, и я мигом слетаю за скрипкой.
– Оставьте
нас в покое, сэр! – оборвал маркиз.
– О,
судя по выговору, ваша милость, кажется, прибыли с севера, – не отставал
от них музыкант, – я могу сыграть для вас «Старину Коша», и «Муллин „Дху“,
и „Кумушки из Этола“.
– Оставьте
нас в покое, любезный, и не мешайте нам разговаривать.
– А
если ваши милости принадлежат к тем, кто называет себя «честными людьми», –
прибавил могильщик, понижая голос, – то я могу сыграть «Килликрэнки» или
«Король возьмет свое», а то еще «Вернутся Стюарты сюда». Хозяйка гостиницы
умеет держать язык за зубами; она знать не знает и ведать не ведает, какие
тосты провозглашают у нее за столом и какие песни поют у нее в доме. Она ничего
не слышит, кроме звона серебра.
Маркиз,
которого неоднократно подозревали в тайном сочувствии якобитам, не мог сдержать
улыбки и, бросив скрипачу золотой, посоветовал ему отправиться на кухню и, коль
скоро ему непременно нужны слушатели, показать свое искусство слугам.
– Что
ж, джентльмены, – сказал скрипач, – честь имею кланяться. Я получил
золотой – значит, тем лучше для меня; вы остались без песен – значит, тем хуже
для вас. Пойду-ка кончу поскорей могилу, сменю лопату на вторую мою кормилицу и
отправлюсь веселить ваших слуг: может быть, они больше любят музыку, чем их
господа,
|
