 Увеличить |
Глава XI
Дай мяса
им – полкурицы на стол;
Добавь
сардинок тухлых, что остались
(Хотя
приправа будет необычной);
Все
сдобри луком, чтоб отбило запах,
«Паломничество
любви»
Удар
грома, оглушивший всех, кто находился в замке, пробудил дерзкий и
изобретательный гений лучшего из мажордомов. Еще не смолкли последние раскаты,
еще в башне никто с уверенностью не знал, устоит ли она или рухнет, а Калеб уже
восклицал:
– Слава
богу! Вот это кстати, прямо как ложка к обеду!
Тут он
заметил, что слуга сэра Эштона, отдав какие-то распоряжения стоявшей у ворот толпе,
направляется в замок, и тотчас запер кухонную дверь перед самым его носом.
– Как
он сюда попал, черт возьми! – бормотал старик сквозь зубы» – Ну да черт с
ним! Мизи! – обратился он к своей верной помощнице. – Будет тебе
дрожать и отбивать поклоны перед печкой. Иди сюда… Или нет, оставайся, где
стоишь, и кричи что есть мочи! Все равно больше ты ни на что не годишься! А, да
говорят же тебе, старая чертовка!
Кричи!
Громче, еще громче! Кричи так, чтобы господа в зале услыхали. Я-то знаю, как ты
умеешь орать по любому поводу, – до самого Баса слышно.
Погоди!
Грохнем-ка эти плошки!
С этими
словами Калеб с размаху швырнул на пол всю оловянную и глиняную посуду и, заглушая
звон, грохот и треск, завопил таким нечеловеческим голосом, что Мизи, и без
того уже насмерть перепуганная грозой, в ужасе уставилась на него, испугавшись,
не сошел ли он с ума.
– Что
он делает? – закричала она. – Вывалил все, что осталось от поросенка,
разлил молоко! Из чего я теперь сварю суп? Господи помилуй, старик от грома
совсем рехнулся.
– Придержи-ка
свой язык, потаскуха! – прикрикнул на нее Калеб, торжествуя по поводу своей
удачной выдумки. – Теперь все в порядке!.. И обед и ужин… Все разом
устроилось благодаря грозе.
– Бедняжка
совсем спятил, – прошептала Мизи, глядя на Калеба с сожалением и
страхом. – Дай-то бог, чтобы к нему когда-нибудь вернулся разум.
– Слушай,
тупица ты старая, – продолжал Калеб вне себя от радости, что ему удалось выпутаться
из такого, казалось бы, безвыходного положения, – смотри, чтобы сюда не
пролез этот молодчик – слуга сэра Эштона, и кричи изо всех сил, что гром ударил
в трубу и испортил распрекраснейший обед – все погибло: и говядина, и нежный
бекон, и жаркое из козленка, и жаворонки на вертеле, и заяц, и паштет из утки,
и оленина, и – ну, что еще? Не беда, если даже преувеличишь! Я пойду наверх, в
зал. Расшвыряй здесь все, что можно. Да смотри не впускай сюда этого молодчика.
Распорядившись
таким образом, Калеб поспешил наверх, но, прежде чем войти в зал, остановился и
заглянул туда через маленькое отверстие в двери, проделанное временем для
удобства многих поколений слуг. Увидав, в каком состоянии находится мисс Эштон,
он с присущим ему благоразумием решил немного обождать, отчасти для того, чтобы
не причинить еще больше беспокойства, отчасти же, чтобы обеспечить должное
внимание рассказу об ужасных последствиях грозы.
Но как
только Люси пришла в себя и разговор коснулся устройства гостей в замке на
ночь, Калеб счел этот момент вполне подходящим для своего появления и ворвался
в зал, как об этом уже сообщалось в предыдущей главе.
– О,
горе нам! Горе нам! Какое несчастье с домом Рэвенсвудов! И зачем только я дожил
до этого дня!
– Что
случилось, Калеб? – с испугом спросил Рэвенсвуд. – Неужели обрушилась
одна из башен замка?
– Башня?
Нет, слава богу! Но обрушилась сажа, а молния ударила прямо в кухонную трубу.
Все разбросано – один кусок здесь, другой там, точно земли лэрда Там-и-Сям. И
надо же случиться такой напасти, когда в замке высокие гости, знатные и
почтенные господа, – он отвесил низкий поклон лорду-хранителю и его
дочери. – Вся снедь перепорчена, нечего подать на обед; да и на ужин,
пожалуй, тоже ничего не осталось.
– Охотно
верю вам, Калеб, – сухо сказал Рэвенсвуд.
Болдерстон
повернулся к хозяину и посмотрел на него с выражением мольбы и упрека.
– Не
скажу, чтобы готовился какой-нибудь необыкновенный обед, – продолжал он,
опасливо поглядывая на Рэвенсвуда, – так, прибавили кое-что к обычному
меню вашей милости, малый столовый прибор, как говорят в Лувре, – три
блюда и десерт.
– Оставьте
при себе ваши глупости, старый болван! – воскликнул Рэвенсвуд.
Назойливость Калеба приводила его в отчаяние, но он не знал, как угомонить
старика, чтобы не вызвать какой-нибудь еще более нелепой сцены.
Калеб
понял свое преимущество и не преминул им воспользоваться. Однако, заметив, что
слуга сэра Эштона вошел в зал и что-то тихо говорит своему господину, он улучил
минуту, чтобы шепнуть несколько слов Рэвенсвуду.
– Молчите,
бога ради, молчите! Если уж мне хочется губить душу ложью ради спасения чести
рода Рэвенсвудов, вас это не должно касаться. Если вы не станете мне мешать, я
буду умерен в описаниях, но если вы начнете противоречить мне, я закачу обед,
достойный герцога.
Рэвенсвуд
счел за наилучшее предоставить назойливому дворецкому свободу действий, и тот,
загибая пальцы, пустился перечислять:
– Не
очень много блюд; всего на четверых: первая перемена – каплун под белым соусом,
жаркое из молодого козленка, бекон. Вторая перемена
– жареный
заяц, раки, пирог с начинкой из телятины. Третья перемена – чернослив,
теперь-то он уж совсем черен от сажи; сладкий пирог, воздушное пирожное, еще
разные сласти, ну, потом – засахаренные фрукты, ну… и это все, – сказал
он, перехватив нетерпеливый взгляд хозяина, – все, кроме груш и яблок.
Между
тем мисс Эштон, мало-помалу оправившись от испуга, с интересом следила за всем
происходящим. Рэвенсвуд, который еле сдерживал раздражение, и Калеб, с
решительным видом объявлявший одно за другим кушанья придуманной им трапезы,
показались ей настолько смешными, что, несмотря на все усилия, она не могла
совладать с собой и неудержимо расхохоталась; отец, правда, более сдержанно,
последовал ее примеру, наконец и сам Рэвенсвуд присоединился к ним обоим, хотя
и сознавал, что веселится на собственный счет. Впервые за долгие годы под
древними сводами зала вновь звучал громкий смех – ибо сцена, оставляющая нас
холодными при чтении, очевидцам нередко кажется очень забавной. Они то
умолкали, то снова принимались хохотать, вновь умолкали – и вновь заливались
смехом. Между тем Калеб важно молчал, показывая всем своим
разгневанно-презрительным видом, что не намерен отступать от своих слов, и этим
только усиливал общее веселье. Наконец, когда Рэвенсвуд и его знатные гости,
почти охрипнув от смеха, совсем выбились из сил, он обратился к ним без всяких
церемоний.
– Бога
не боятся эти благородные господа! Завтракают они по-королевски, и, конечно,
утрата лучшего из всех обедов, какие когда-либо готовили повара, только смешит
их, словно шутки Джорджа Бьюкэнана. А если бы желудок ваших милостей был так же
пуст, как у Калеба Болдерстона, вы вряд ли стали бы смеяться по такому
прискорбному поводу.
Отповедь
Калеба вызвала новый взрыв веселья, и старый слуга не на шутку обиделся не
только за оскорбление, нанесенное роду Рэвенсвудов, но и за презрение к
красноречию, с которым он представил размеры мнимого ущерба, причиненного
грозой.
«Я им
так расписал обед, – говорил он впоследствии Мизи, – что даже у
сытого по горло и то бы слюнки потекли, а они, подумай, только смеялись!»
– Но
неужели, – сказала мисс Эштон, стараясь придать своему лицу серьезное
выражение, – неужели все эти вкусные кушанья погибли безвозвратно и из них
нельзя уже выбрать ни кусочка?
– Выбрать,
миледи?! Что тут выберешь из золы и сажи! Соблаговолите спуститься вниз и заглянуть
на кухню – служанка трясется от страха, все припасы на полу: и говядина, и
каплуны, и белый соус, и пирог, и воздушные пирожные, и бекон, и разные сласти,
и чего только там нет. Вы вес это можете увидеть собственными глазами, миледи,
то есть, – прибавил он, спохватившись, – вы бы могли увидеть… Но
теперь кухарка уже прибрала кухню., Правда, остался еще соус, но я попробовал
его, и, представьте, на вкус – это совсем кислое молоко. Не иначе, как свернулся
от грома. Вот этот джентльмен – он, конечно, слышал, какой был грохот, когда
полетела на пол посуда: все наши блюда, и серебро, и фарфор.
Дворецкий
лорда-хранителя, хотя и состоял на службе у важного господина, а потому умел в
любых обстоятельствах придавать должное выражение своему лицу, оторопел при
этом вопросе; не найдясь, что ответить, он только молча поклонился.
– Я
полагаю, милейший, – сказал Калебу лорд-хранитель – он начинал опасаться,
как бы продолжение этой сцены не рассердило Рэвенсвуда, – я полагаю, что,
если бы вы посоветовались с моим слугой Локхардом – он много путешествовал и
привык ко всякого рода неожиданностям и различным превратностям судьбы, –
вместе вы нашли бы способ выйти из этого затруднительного положения.
– Его
милость мистер Рэвенсвуд знает, – возразил Калеб, который, хотя и не питал
надежды добиться желанной цели собственными усилиями, однако, подобно
благородному слону, согласился бы скорее умереть под возложенным на него
бременем, чем прибегнуть к помощи собрата, – его милость знает, что в
делах, касающихся чести нашего дома, мне не надобно советчиков.
– Было
бы несправедливо отрицать это, Калеб, – ответил Рэвенсвуд, – но вы –
мастер главным образом приносить извинения, а ими так же трудно насытиться, как
и перечислением блюд вашего уничтоженного грозой обеда. А мистер Локхард,
возможно, обладает талантом заменять то, чего нет, а скорее всего, никогда и не
было.
– Ваша
милость всегда изволит шутить, – сказал Калеб. – Но я не сомневаюсь,
что стоит мне спуститься в Волчью Надежду, и даже в худшем случае мы накормим
здесь самое малое сорок человек.
Правда,
не знаю, пожелает ли ваша милость принять что-либо от этих строптивцев. Не
стану отрицать – в деле о яйцах и масле, положенных нам по оброку, они вели
себя крайне неблагоразумно.
– Посоветуйтесь
с Локхардом, Калеб, – приказал Рэвенсвуд. – Ступайте вместе в деревню
и устройте, что можете. Нельзя же морить голодом наших гостей ради спасения
чести разоренного рода. Да, Калеб – вот вам мой кошелек. Сдается мне, он будет
вам самым лучшим союзником,
– Ваш
кошелек! – возмутился Калеб. – На что мне ваш кошелек? Разве мы не в
наших собственных владениях? Разве мы должны платить за то, что принадлежит нам
по праву?
И Калеб
пулей выскочил из комнаты. Локхард последовал за ним.
Как только
дверь зала затворилась за слугами, лорд-хранитель счел нужным извиниться за
свой неуместный смех, а Люси выразила надежду, что она не обидела доброго,
преданного старика.
– Калебу
и мне, мисс Эштон, приходится учиться добродушно или по крайней мере терпеливо
сносить насмешки, которые повсюду сопутствуют бедности.
– Клянусь
честью, вы несправедливы к себе, мастер Рэвенсвуд, – возразил сэр Эштон –
Мне кажется, я знаю о ваших делах больше, нежели вы сами, и, надеюсь, сумею
доказать вам, что принимаю в них некоторое участие и что… Словом, ваше
положение лучше, чем вы полагаете. А пока позвольте заверить вас: я глубоко
уважаю всякого человека, который не унывает в несчастье и предпочитает
переносить лишения, нежели делать долги или продавать свою независимость.
Опасался
ли лорд-хранитель оскорбить чувства Рэвенсвуда или страшился пробудить его
гордость, но эти слова были произнесены им крайне осторожно, сдержанно и как-то
нерешительно, словно, даже слегка касаясь болезненного предмета, он боялся
показаться навязчивым, хотя Рэвенсвуд сам дал повод к подобному разговору.
Словом, сэр Уильям, казалось, боролся между желанием выразить свое дружеское
расположение и опасением быть в тягость. Неудивительно, что Рэвенсвуд, почти не
знавший света, поверил в искренность этого обходительного придворного, хотя ее
едва ли наберется даже капля в целой дюжине таких, как он. Тем не менее ответ
Эдгара прозвучал весьма сдержанно Он сказал, что признателен каждому, кто
питает к нему добрые чувства, и, извинившись, вышел из зала, чтобы отдать
необходимые распоряжения относительно ночлега.
С
помощью старой Мизи все удалось устроить довольно быстро, да и выбор комнат был
невелик. Рэвенсвуд уступил свою спальню мисс Эштон, и Мизи – некогда занимавшая
почетное место среди замковой челяди, – облачившись в черное атласное
платье, которое во время оно принадлежало бабушке Рэвенсвуда и украшало
придворные балы королевы Генриетты Марии, – отправилась исполнять
обязанности горничной. Тут Эдгар вспомнил о Бакло и, узнав, что он вместе с
охотниками и другими случайными сотрапезниками угощается на постоялом дворе,
поручил Калебу разыскать его там, объяснить, в каком они находятся затруднении,
и попросить остаться ночевать в Волчьей Надежде, поскольку потайную комнату, за
неимением другого подходящего помещения в замке, придется отдать
лорду-хранителю. Рэвенсвуд не видел большой беды, если сам он, завернувшись в
дорожный плащ, проведет ночь в зале у камина; что до слуг, то в те далекие
времена в Шотландии все они, от младших и до старших, да и не только слуги, а
даже молодые люди из богатых и знатных семей, не считали для себя зазорным
переспать на охапке сухой соломы или на сеновале.
Что
касается остального, то Локхард получил от своего господина приказание достать
оленины в трактире, Калебу же была предоставлена полная возможность радеть о
чести дома по собственному усмотрению. Рэвенсвуд снова предложил ему свой
кошелек, но, так как разговор их происходил в присутствии чужого слуги, старый
дворецкий, как ни чесались у него руки, отказался взять у хозяина деньги.
«Не мог
он разве сунуть мне их тайком, – рассуждал он сам с собой.
– Ох,
его милость никогда не научится вести себя в подобных обстоятельствах».
Между
тем, по принятому во всех шотландских деревнях обычаю, Мизи подала гостям немного
молока и сыра собственного изготовления – «перекусить до обеда». Гроза
миновала, и Рэвенсвуд, вспомнив другой старинный обычай, тогда еще не преданный
забвению, предложил лорду-хранителю подняться на самую высокую сторожевую
башню, чтобы полюбоваться красивым видом, открывающимся оттуда на окрестности,
да заодно и нагулять хороший аппетит.
|
