 Увеличить |
Рассказ
третий Книга Мыслей Ребекки
I
Во времена Ребекки на сеновале скотного двора "девочек
Сойер" все еще хранилось сено, хотя было оно
десятилетней давности и, по мнению изредка
заезжавшей в гости лошади, совершенно лишено сока и аромата.
Скотный двор также все еще укрывал от непогоды
большой экипаж и сенокосилку старого дьякона
Сойера, сани и с десяток других предметов,
оставшихся от более раннего периода, когда обширные земли,
принадлежавшие обитателям кирпичного дома, постепенно превращались
в одну из лучших ферм Риверборо.
Теперь же в стойлах не было ни лошадей, ни коров;
ни одна свинья не хрюкала с удовлетворением в
загончике, намекая на будущие вкусные свиные
ребрышки; дерзкие куры не клевали растения в заботливо лелеемом
палисаднике. "Девочки Сойер" старели и, памятуя о том, что
"заботы хоть кого в могилу вгонят",
устраивали свою жизнь так, чтобы избежать, по меньшей мере, именно
этой горькой участи, - и удавалось им это совсем неплохо, до тех пор
пока прибытие в кирпичный дом Ребекки не придало существованию чуть
больше острых ощущений.
Раз в месяц, из года в год, мисс Миранда и мисс Джейн,
повязав голову полотенцем, совершали торжественный обход
скотного двора, снимая чехлы и стирая пыль со
старинной утвари, а иногда смахивая самые тяжелые
клочья висевшей по углам паутины или подметая пол.
Шаткая стремянка дьякона Сойера по-прежнему
стояла на своем месте, прислоненная к краю сеновала, и
даже небесная лестница, ведущая к вечной славе,
едва ли казалась Иакову прекраснее[56],
чем эта стремянка Ребекке. По пыльным ступенькам
она взбиралась, взбиралась, взбиралась -
прочь от времени, забот и старых теток, прочь от
детских обязанностей и детских огорчений - на сеновал,
где ее ждало столько прекрасных видений, счастливых грез и смутных
желаний, что, когда ее маленькие смуглые руки цеплялись
за края лестницы, а ноги осторожно ступали на перекладины, сердце в груди
почти не билось в восторге радостных ожиданий.
Когда высоты были взяты, предстояло отодвинуть засов
тяжелых дверей и потянуть их на себя. И тогда - о вечно новый
рай! Тогда - о вечно прелестный зеленый и растущий мир! Ибо Ребекка имела
в душе нечто такое, что
Влагает и в закат, и в плеск волны
Живую прелесть вечной новизны.
На вершине соседнего холма ей был виден скотный двор
Элис Робинсон с его блестящим флюгером - огромной рыбой
из полированного металла, которая плыла по ветру и
предсказывала погоду на день всему Риверборо. Луг, залитый солнцем
и тянувшийся вверх по склону холма до соснового леса,
иногда был плавно струящейся полосой блестящей травы, а иногда -
когда цвели маргаритки и лютики - ласкающим взор видением белого и золотого.
Потом жнивье бывало усеяно "веселыми сена стогами",
а чуть позднее горный клен, стоявший на
самой опушке соснового леса, сверкал точно золотой
шар на фоне темной зелени, а его сосед, сахарный клен,
пламенел в своем алом наряде.
Как-то раз в такой же пахнущий морозцем день Адам Ладд
(любимый "мистер Аладдин" Ребекки) после безуспешных поисков
в поле и саду вдруг заметил открытые двери
сеновала и позвал ее. При звуке его голоса она,
вздрогнув, опустила свой драгоценный дневник и бросилась к дверям
сеновала. Для него оказалось незабываемым это зрелище -
маленькая поэтесса в плаще и митенках с книжкой в одной руке и карандашом
в другой, взъерошенные темные волосы с живописным
добавлением в виде торчащих кое-где соломинок, щеки
с густым румянцем, смеющиеся глаза.
- Сафо[57] в
митенках! - воскликнул он со смехом, а в
ответ на ее заинтересованный вопрос велел ей поискать
эту незнакомую леди в школьной энциклопедии,
когда представится такая возможность в учительской семинарии в
Уэйрхеме...
Обычно она начинала с приготовлений: направлялась
в угол сеновала и извлекала из-под сена толстую, в
пестром переплете, книгу для записей, где еще
оставалось много чистых страниц. Из кармана
холщового передника появлялись карандаш, кусочек
старательной резинки и несколько листиков
оберточной бумаги; затем она не спеша усаживалась на полу и
придвигала к себе вместо стола поставленный вверх дном ящик для
мыла.
Книга с благоговением открывалась, и
следовало внимательное чтение отрывков из того, что уже было
аккуратно занесено в нее ранее. Большинство из них явно было
по вкусу писательнице, так как на щеках время от
времени появлялись ямочки удовольствия, а порой на лице играла и улыбка
несомненного восхищения; но бывали иногда и сдвинутые
брови, и вздох разочарования, свидетельствовавшие
о том, что художник в ребенке
был не вполне удовлетворен.
Затем следовал критический момент, когда многообещающий юный
автор был предположительно терзаем муками творчества; но здесь,
судя по всему, никаких мук не было. Другие девочки могли отлично владеть
штопальной и вышивальной иглой или вязальными спицами и
проводить челнок для плетения кружев через сложнейшие
петли тончайших хлопчатых нитей; мережка, шов через край, жгут в
тринадцать шнурков - все было им под силу, но карандаш никогда не
становился послушным инструментом в их пальцах, а перо и
чернильница внушали ужас с раннего детства и на веки
веков.
Не то с Ребеккой; ее карандаш двигался так же легко и
быстро, как и ее язык, - и никакое другое сравнение не могло бы
оказаться более удачным. Ее почерк не был идеальным; ей
не хватало ни времени, ни терпения,
чтобы следовать образцам прописей, и ее бесформенные буквы часто
бывали причиной огорчений для ее учителей; но писать она могла,
писать хотела, писать должна была и писала - когда нужно и когда не
нужно. С того времени, как в шесть лет она начала
выводить первые крючочки, писать всегда было для нее
самым легким из всех возможных заданий; предаться всей душой любимому
занятию было утешением и бальзамом для чувств, когда внушающие
ужас примеры на "общее наименьшее кратное"
угрожали опрокинуть все представления здравого смысла
или правила грамматики маячили, громадные и
непобедимые, где-то на горизонте.
Что же до правописания, оно пришло к ней само собой, а не
в результате учебы, и, хотя иногда ей
случалось сбиться с
проторенного пути, замечательный слух и хорошая
зрительная память помогали избежать многих грубых
ошибок. У нее бывали похвальные намерения - особенно когда она читала на
ночь молитву - непременно отыскивать в своем маленьком
словарике все слова с сомнительным написанием, прежде чем
переносить свои Мысли в заветную "Книгу", которой предстояло
вдохновлять грядущие поколения, но, когда гений кипел, и особенно
когда она была на сеновале, а словарь в доме, творческий
порыв всегда одерживал победу над благоразумием.
Вот там-то - у открытых дверей сеновала, дверей
на закат - и сидит Ребекка. Сколько раз ее дед,
добрый дьякон, сидел в этом же укромном месте на
своем удобном стуле, когда настроение
миссис Сойер было трудно предугадать, и
безмятежность атмосферы сеновала приятно контрастировала
с его собственным домашним очагом!
Чуть покачивающиеся распахнутые
двери, спокойный пейзаж за ними, трубка - отрада,
не дозволявшаяся в гостиной, - как эти простые
факторы способствовали миру в семье в давно минувшие дни!
"Не будь у меня моего сеновала, и моего
магазина тоже, я никак не смог бы
жить в священном супружеском союзе с моей Мэри-Лайзой!"
- с чувством сказал однажды мистер Уотсон, владелец одной
из риверборских лавок.
Но дьякон, глядя ясными и честными глазами на свои
волнуемые ветром луговые травы, на свои колосящиеся хлеба и свои
леса, никогда не видел тех картин, которые видела Ребекка.
Для девочки, увезенной с родной фермы на
Солнечном Ручье из-под опеки неутомимой, но беспечной матери и от
общества плохо кормленных, плохо одетых, беззаботных братьев
и сестер, - для нее здесь, в Риверборо, наступили
поистине мрачные дни. Ставни были закрыты во всех комнатах
дома, кроме двух; то же самое можно было сказать и об уме
и сердце мисс Миранды, хотя в душе мисс Джейн и
оставалось несколько окон, открытых навстречу солнцу, а
Ребекка, сама о том не ведая, уже прикоснулась рукой к нескольким
другим. Законы кирпичного дома были слишком суровы, и их было
слишком много для такого маленького существа, как она, но на
веселый дух Ребекки невозможно было надолго надеть смирительную рубашку -
он так или иначе ускользал и летел собственным радостным путем
к солнечному свету и вольному воздуху, и если ей не
давали петь в саду, как свободной птице,
какой она и была, она все же могла петь в клетке, как канарейка.
|
