 Увеличить |
VI
Такое
сожжение кораблей немедленно отозвалось в сердце и уме, – сердце
перевернулось, и я увидел, что поступил опрометчиво. Пробовать снова открыть
стену библиотеки не было никаких оснований, – перед глазами моими был
тупик, выложенный квадратным камнем, который не понимал, что такое «Сезам», и
не имел пунктов, вызывающих желание нажать их. Я сам захлопнул себя. Но к этому
огорчению примешивался возвышенный полустрах (вторую половину назовем
ликование) – быть одному в таинственных запретных местах. Если я чего опасался,
то единственно – большого труда выбраться из тайного к явному; обнаружение меня
здесь хозяевами этого дома я немедленно смягчил бы рассказом о подслушанном
разговоре и вытекающем отсюда желании скрыться. Даже не очень сметливый
человек, услышав такой разговор, должен был настроиться подозрительно. Эти люди,
ради целей, – откуда мне знать – каких?
– беседовали
секретно, посмеиваясь. Надо сказать, что заговоры вообще я считал самым
нормальным явлением и был бы очень неприятно задет отсутствием их в таком
месте, где обо всем надо догадываться; я испытывал огромное удовольствие, –
более, – глубокое интимное наслаждение, но оно, благодаря крайне
напряженному сцеплению обстоятельств, втянувших меня сюда, давало себя знать,
кроме быстрого вращения мыслей, еще дрожью рук и колен; даже когда я открывал,
а потом закрывал рот, зубы мои лязгали, как медные деньги. Немного постояв, я
осмотрел еще раз этот тупик, пытаясь установить, где и как отделяется часть
стены, но не заметил никакой щели. Я приложил ухо, не слыша ничего, кроме
трений о камень самого уха, и, конечно, не постучал. Я не знал, что происходит
в библиотеке. Быть может, я ждал недолго, может быть, прошло лишь пять, десять
минут, но, как это бывает в таких случаях, чувства мои опередили время,
насчитывая такой срок, от которого нетерпеливой душе естественно переходить к
действию. Всегда, при всех обстоятельствах, как бы согласно я ни действовал с
кем-нибудь, я оставлял кое-что для себя и теперь тоже подумал, что надо
воспользоваться свободой в собственном интересе, вдосталь насладиться
исследованиями. Как только искушение завиляло хвостом, уже не было для меня
удержу стремиться всем существом к сногсшибательному соблазну. Издавна страстью
моей было бродить в неизвестных местах, и я думаю, что судьба многих воров
обязана тюремной решеткой вот этому самому чувству, которому все равно, –
чердак или пустырь, дикие острова или неизвестная чужая квартира. Как бы там ни
было, страсть проснулась, заиграла, и я решительно поспешил прочь.
Коридор
был в ширину с полметра да еще, пожалуй, и дюйма четыре сверх того; в вышину же
достигал четырех метров; таким образом, он представлялся длинной, как тротуар,
скважиной, в дальний конец которой было так же странно и узко смотреть, как в
глубокий колодец. По разным местам этого коридора, слева и справа, виднелись
темные вертикальные черты – двери или сторонние проходы, стынущие в немом
свете. Далекий конец звал, и я бросился навстречу скрытым чудодейственным
таинствам.
Стены
коридора были выложены снизу до половины коричневым кафелем, пол – серым и
черным в шашечном порядке, а белый свод, как и остальная часть стен до кафеля,
на правильном расстоянии друг от друга блестел выгнутыми круглыми стеклами,
прикрывающими электрические лампы. Я прошел до первой вертикальной черты слева,
принимая ее за дверь, но вблизи увидел, что это узкая арка, от которой в
темный, неведомой глубины низ сходит узкая витая лестница с сквозными чугунными
ступенями и медными перилами. Оставив исследование этого места, пока не обегу
возможно большего пространства, чтобы иметь сколько-нибудь общий взгляд для обсуждения
похождений в дальнейшем, я поторопился достигнуть отдаленного конца коридора,
мельком взглядывая на открывающиеся по сторонам ниши, где находил лестницы, подобные
первой, с той разницей, что некоторые из них вели вверх. Я не ошибусь, если
обозначу все расстояние от конца до конца прохода в 250 футов, и когда я
пронесся по всему расстоянию, то, обернувшись, увидел, что в конце, оставленном
мной, ничто не изменилось, следовательно, меня не собирались ловить.
Теперь я
находился у пересечения конца прохода другим, совершенно подобным первому, под
прямым углом. Как влево, так и вправо открывалась новая однообразная
перспектива, все так же неправильно помеченная вертикальными чертами боковых
ниш. Здесь мной овладело, так сказать, равновесие намерения, потому что ни в
одной из предстоящих сторон или крыльев поперечного прохода не было ничего
отличающего их одну от другой, ничего, что могло бы обусловить выбор, –
они были во всем и совершенно равны. В таком случае довольно оброненной на полу
пуговицы или иного подобного пустяка, чтобы решение «куда идти» выскочило из вязкого
равновесия впечатлений. Такой пустяк был бы толчком. Но, посмотрев в одну
сторону и обернувшись к противоположной, можно было одинаково легко представить
правую сторону левой, левую правой или наоборот. Странно сказать, я стоял
неподвижно, озираясь и не подозревая, что некогда осел между двумя стогами сена
огорчался, как я. Я словно прирос. Я делал попытки двигаться то в одну, то в
другую сторону и неизменно останавливался, начиная решать снова то, что еще
никак не было решено. Возможно ли изобразить эту физическую тоску, это странное
и тупое раздражение, в котором я отдавал себе отчет даже тогда; колеблясь
беспомощно, я чувствовал, как начинает подкрадываться, уже затемняя мысли,
страх, что я останусь стоять всегда. Спасение было в том, что я держал левую
руку в кармане куртки, вертя пальцами горсть монет. Я взял одну из них и бросил
ее налево, с целью вызвать решительное усилие; она покатилась; и я отправился
за ней только потому, что надо было ее поднять. Догнав монету, я начал
одолевать второй коридор с сомнениями, не предстанет ли его конец пересеченным
так же, как там, откуда я едва ушел, так расстроясь, что еще слышал
сердцебиение.
Однако
придя в этот конец, я увидел, что занимаю положение замысловатее
прежнего, – ход замыкался в тупик, то есть был ровно обрезан совершенно
глухой стеной. Я повернул вспять, рассматривая стенные отверстия, за которыми,
как и прежде, можно было различить опускающиеся в тень ступени. Одна из ниш
имела не железные, а каменные ступени, числом пять; они вели к глухой, плотно
закрытой двери, однако когда я ее толкнул, она подалась, впустив меня в тьму. Зажегши
спичку, увидел я, что стою на нешироком пространстве четырех стен, обведенных
узкими лестницами, с меньшими наверху площадками, примыкающими к проходным
аркам. Высоко вверху тянулись другие лестницы, соединенные перекрестными
мостиками.
Цели и
ходы этих сплетений я, разумеется, не мог знать, но имея как раз теперь
обильный выбор всяческих направлений, подумал, что хорошо было бы вернуться.
Эта мысль стала особенно заманчива, когда спичка потухла. Я истратил вторую, но
не забыл при этом высмотреть включатель, который оказался у двери, и повернул
его. Таким образом обеспечив свет, я стал снова смотреть вверх, но здесь,
обронив коробку, нагнулся. Что это?! Чудовища сошлись ко мне из породившей их
тайны или я головокружительно схожу с ума? Или бред овладел мной?
Я так
затрясся, мгновенно похолодев в муке и тоске ужаса, что, бессильный
выпрямиться, уперся руками в пол и грохнулся на колени, внутренне визжа, так
как не сомневался, что провалюсь вниз. Однако этого не случилось. У моих ног я
увидел разбросанные бессмысленные глаза существ с мордами, напоминающими
страшные маски. Пол был прозрачен. Воткнувшись под ним вверх к самому стеклу,
торчало устремленное на меня множество глаз с зловещей окраской; круг странных
контурных вывертов, игл, плавников, жабр, колючек; иные, еще более диковинные,
всплывали снизу, как утыканные гвоздями пузыри или ромбы. Их медленный ход, неподвижность,
сонное шевеление, среди которого вдруг прорезывало зеленую полутьму некое гибкое,
вертлявое тело, отскакивая и кидаясь как мяч, – все их движения были
страшны и дики. Цепенея, чувствовал я, что повалюсь и скончаюсь от перерыва
дыхания. На счастье мое, взорванная таким образом мысль поспешила соединить
указания вещественных отношений, и я сразу понял, что стою на стеклянном
потолке гигантского аквариума, достаточно толстом, чтобы выдержать падение
моего тела.
Когда
смятение улеглось, я, высунув язык рыбам в виде мести за их пучеглазое наваждение,
растянулся и стал жадно смотреть. Свет не проникал через всю массу воды;
значительная часть ее – нижняя – была затенена внизу, отделяя вверху уступы
искусственных гротов и коралловых разветвлений. Над этим пейзажем шевелились
медузы и неизвестно что, подобное висячим растениям, привешенным к потолку.
Подо мной всплывали и погружались фантастические формы, светя глазами и блестя
заостренными со всех сторон панцирями. Я теперь не боялся; вдоволь насмотревшись,
я встал и пробрался к лестнице; шагая через ступеньку, поднялся на ее верхнюю
площадку и вошел в новый проход.
Как было
свело там, где я шел раньше, так было светло и здесь, но вид прохода существенно
отличался от скрещений нижнего коридора. Этот проход, имея мраморный пол из
серых с синими узорами плит, был значительно шире, но заметно короче; его
совершенно гладкие стены были полны шнуров, тянущихся по фарфоровым скрепам,
как струны, из конца в конец. Потолок шел стрельчатыми розетками; лампы, блестя
в центре клинообразных выемок свода, были в оправе красной меди. Ничем не
задерживаясь, я достиг загораживающей проход створчатой двери не совсем
обычного вида; она была почти квадратных размеров, а половины ее раздвигались,
уходя в стены. За ней оказался род внутренности большого шкала, где можно было
стать троим. Эта клетка, выложенная темным орехом, с небольшим зеленым
диванчиком, как показалось мне, должна составлять некий ключ к моему
дальнейшему поведению, хотя и загадочный, но все же ключ, так как я никогда не
встречал диванчиков там, где, видимо, не было в них нужды; но раз он стоял, то
стоял, конечно, ради прямой цели своей, то есть, чтоб на него сели. Не трудно
было сообразить, что сидеть здесь, в тупике, должно лишь ожидая – кого? или
чего? – мне это предстояло узнать. Не менее внушителен был над диванчиком
ряд белых костяных кнопок. Исходя опять-таки из вполне разумного соображения,
что эти кнопки не могли быть устроены для вредных или вообще опасных действий,
так что, нажимая их, я могу ошибиться, но никак не рискую своей головой, –
я поднял руку, намереваясь произвести опыт… Совершенно естественно, что в
моменты действия с неизвестным воображение торопится предугадать результат, и
я, уже нацелив палец, остановил его тыкающее движение, внезапно подумав: не
раздастся ли тревога по всему дому, не загремит ли оглушительный звон? Хлопанье
дверей, топот бегущих ног, крики: – «где? кто? эй! сюда!» – представились мне
так отчетливо в окружающей меня совершенной тишине, что я сел на диванчик и
закурил. «Н-да-с! – сказал я. – Мы далеко ушли, дядюшка Гро, а ведь
как раз в это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком,
приказали бы идти стучать в темное окно трактира. „Заверни к нам“, чтоб дали
бутылку»… Меня восхищало то, что я ничего не понимаю в делах этого дома, в
особенности же совершенная неизвестность, как и что произойдет через час, день,
минуту, – как в игре. Маятник мыслей моих делал чудовищные размахи, и ему
подвертывались всяческие картины, вплоть до появления карликов. Я не отказался
бы увидеть процессию карликов – седобородых, в колпаках и мантиях, крадущихся
вдоль стены с хитрым огнем в глазах. Тут стало мне жутко; решившись, я встал и
мужественно нажал кнопку, ожидая, не откроется ли стена сбоку. Немедленно меня
качнуло, клетка с диванчиком поехала вправо так быстро, что мгновенно скрылся
коридор и начали мелькать простенки, то запирая меня, то открывая иные проходы,
мимо которых я стал кружиться безостановочно, ухватясь за диван руками и тупо
смотря перед собой на смену препятствий и перспектив.
Все это
произошло в том категорическом темпе машины, против которого ничто не в состоянии
спорить внутри вас, так как протестовать бессмысленно. Я кружился, описывая
замкнутую черту внутри обширной трубы, полной стен и отверстий, правильно сменяющих
одно другое, и так быстро, что не решался выскочить в какой-нибудь из
беспощадно исчезающих коридоров, которые, явясь на момент вровень с клеткой,
исчезали, как исчезали, в свою очередь, разделяющие их глухие стены. Вращение
было заведено, по-видимому, надолго, так как не уменьшалось и, раз начавшись,
пошло гулять, как жернов в ветреный день. Знай я способ остановить это катание
вокруг самого себя, я немедленно окончил бы наслаждаться сюрпризом, но из
девяти кнопок, еще не испробованных мной, каждая представляла шараду. Не знаю,
почему представление об остановке связалось у меня с нижней из них, но, решив
после того, как начала уже кружиться голова, что невозможно вертеться всю
жизнь, – я со злобой прижал эту кнопку, думая, – «будь что будет».
Немедленно, не останавливая вращения, клетка поползла вверх, и я был вознесен
высоко по винтовой линии, где моя тюрьма остановилась, продолжая вертеться в
стене с ровно таким же количеством простенков и коридоров. Тогда я нажал третью
по счету сверху, – и махнул вниз, но, как заметил, выше, чем это было
вначале, и так же неумолимо вертелся на этой высоте, пока не стало тошнить. Я
всполошился. Поочередно, почти не сознавая, что делаю, я начал нажимать кнопки
как попало, носясь вверх и вниз с проворством парового молота, пока не ткнул –
конечно, случайно – ту кнопку, которую требовалось задеть прежде всего. Клетка
остановилась как вкопанная против коридора на неизвестной высоте, и я вышел, пошатываясь.
Теперь,
знай я, как направить обратно вращающийся лифт, я немедленно вернулся бы стучать
и ломиться в стену библиотеки, но был не в силах пережить вторично вертящийся
плен и направился куда глаза глядят, надеясь встретить хотя какое-нибудь
открытое пространство, К тому времени я очень устал. Ум мой был помрачен: где я
ходил, как спускался и поднимался, встречая то боковые, то пересекающие
ходы, – не дано теперь моей памяти восстановить в той наглядности, какая
была тогда; я помню лишь тесноту, свет, повороты и лестницы, как одну
сверкающую запутанную черту. Наконец, набив ноги так, что пятки горели, я сел в
густой тени короткого бокового углубления, не имевшего выхода, и уставился в
противоположную стену коридора, где светло и пусто пережидала эту безумную ночь
яркая тишина. Назойливо, до головной боли был напряжен тоскующий слух мой,
воображая шаги, шорох, всевозможные звуки, но слышал только свое дыхание.
Вдруг
далекие голоса заставили меня вскочить – шло несколько человек, с какой стороны, –
разобрать я еще не мог; наконец шум, становясь слышнее, стал раздаваться справа.
Я установил, что идут двое, женщина и мужчина. Они говорили немногословно, с
большими паузами; слова смутно перелетали под сводом, так что нельзя было
понять разговор. Я прижался к стене, спиной в сторону приближения, и скоро
увидел Ганувера рядом с Дигэ. Оба они были возбуждены. Не знаю, показалось мне
это или действительно было так, но лицо хозяина светилось нервной каленой
бледностью, а женщина держалась остро и легко, как нож, поднятый для удара.
Естественно,
опасаясь быть обнаруженным, я ждал, что они проследуют мимо, хотя искушение
выйти и заявить о себе было сильно, – я надеялся остаться снова один, на
свой риск и страх и, как мог глубже, ушел в тень. Но, пройдя тупик, где я
скрывался, Дигэ и Ганувер остановились – остановились так близко, что, высунув
из-за угла голову, я мог видеть их почти против себя.
Здесь
разыгралась картина, которой я никогда не забуду.
Говорил
Ганувер.
Он
стоял, упираясь пальцами левой руки в стену и смотря прямо перед собой, изредка
взглядывая на женщину совершенно больными глазами. Правую руку он держал
приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка
отвернув наклоненную голову с печальным выражением лица, и была очень хороша
теперь, – лучше, чем я видел ее в первый раз; было в ее чертах человеческое
и простое, но как бы обязательное, из вежливости или расчета.
– В
том, что неосязаемо, – сказал Ганувер, продолжая о неизвестном. – Я
как бы нахожусь среди множества незримых присутствий. – У него был усталый
грудной голос, вызывающий внимание и симпатию. – Но у меня словно завязаны
глаза, и я пожимаю, – беспрерывно жму множество рук, – до утомления
жму, уже перестав различать, жестка или мягка, горяча или холодна рука, к
которой я прикасаюсь; между тем я должен остановиться на одной и боюсь, что не угадаю
ее.
Он
умолк. Дигэ сказала: – Мне тяжело слышать это.
В словах
Ганувера (он был еще хмелен, но держался твердо) сквозило необъяснимое горе.
Тогда со мной произошло странное, вне воли моей, нечто, не повторявшееся долго,
лет десять, пока не стало натурально свойственным, – это состояние,
которое сейчас опишу. Я стал представлять ощущения беседующих, не понимая, что
держу это в себе, между тем я вбирал их как бы со стороны. В эту минуту Дигэ
положила руку на рукав Ганувера, соразмеряя длину паузы,, ловя, так сказать,
нужное, не пропустив должного биения времени, после которого, как ни незаметно
мала эта духовная мера, говорить будет уже поздно, но и на волос раньше не
должно быть сказано. Ганувер молча продолжал видеть то множество рук, о котором
только что говорил, и думал о руках вообще, когда его взгляд остановился на
белой руке Дигэ с представлением пожатия. Как ни был краток этот взгляд, он
немедленно отозвался в воображении Дигэ физическим прикосновением ее ладони к
таинственной невидимой струне; разом поймав такт, она сняла с рукава Ганувера
свою руку и, протянув ее вверх ладонью, сказала ясным убедительным голосом: –
Вот эта рука!
Как
только она это сказала – мое тройное ощущение за себя и других кончилось.
Теперь я видел и понимал только то, что видел и слышал. Ганувер, взяв руку
женщины, медленно всматривался в ее лицо, как ради опыта читаем мы на
расстоянии печатный лист – угадывая, местами прочтя или пропуская слова, с тем,
что, связав угаданное, поставим тем самым в линию смысла и то, что не разобрали.
Потом он нагнулся и поцеловал руку – без особого увлечения, но очень серьезно,
сказав: – Благодарю. Я верно понял вас, добрая Дигэ, и я не выхожу из этой
минуты. Отдадимся течению.
– Отлично, –
сказала она, развеселясь и краснея, – мне очень, очень жаль вас. Без любви…
это странно и хорошо.
– Без
любви, – повторил он, – быть может, она придет… Но и не придет – если
что…
– Ее
заменит близость. Близость вырастает потом. Это я знаю.
Наступило
молчание.
– Теперь, –
сказал Ганувер, – ни слова об этом. Все в себе. Итак, я обещал вам
показать зерно, из которого вышел. Отлично. Я – Аладин, а эта стена – ну, что
вы думаете, – что это за стена? – Он как будто развеселился, стал
улыбаться. – Видите ли вы здесь дверь?
– Нет,
я не вижу здесь двери, – ответила, забавляясь ожиданием, Дигэ. – Но я
знаю, что она есть.
– Есть, –
сказал Ганувер. – Итак… – Он поднял руку, что-то нажал, и невидимая сила
подняла вертикальный стенной пласт, открыв вход. Как только мог, я вытянул шею
и нашел, что она гораздо длиннее, чем я до сих пор думал. Выпучив глаза и
выставив голову, я смотрел внутрь нового тайника, куда вошли Ганувер и Дигэ.
Там было освещено. Как скоро я убедился, они вошли не в проход, а в круглую
комнату; правая часть ее была от меня скрыта, – по той косой линии направления,
как я смотрел, но левая сторона и центр, где остановились эти два человека,
предстали недалеко от меня, так что я мог слышать весь разговор.
Стены и
пол этой комнаты – камеры без окон – были обтянуты лиловым бархатом, с узором
по стене из тонкой золотой сетки с клетками шестигранной формы. Потолка я не
мог видеть. Слева у стены на узорном золотистом столбе стояла черная статуя:
женщина с завязанными глазами, одна нога которой воздушно касалась пальцами
колеса, украшенного по сторонам оси крыльями, другая, приподнятая, была
отнесена назад. Внизу свободно раскинутыми петлями лежала сияющая желтая цепь
средней якорной толщины, каждое звено которой было, вероятно, фунтов в двадцать
пять весом. Я насчитал около двенадцати оборотов, длиной каждый от пяти до семи
шагов, после чего должен был с болью закрыть глаза, – так сверкал этот
великолепный трос, чистый, как утренний свет, с жаркими бесцветными точками по
месту игры лучей. Казалось, дымится бархат, не вынося ослепительного горения. В
ту же минуту тонкий звон начался в ушах, назойливый, как пение комара, и я
догадался, что это – золото, чистое золото, брошенное к столбу женщины с
завязанными глазами.
– Вот
она, – сказал Ганувер, засовывая руки в карманы и толкая носком тяжело
отодвинувшееся двойное кольцо. – Сто сорок лет под водой. Ни ржавчины, ни
ракушек, как и должно быть. Пирон был затейливый буканьер. Говорят, что он
возил с собой поэта Касторуччио, чтобы тот описывал стихами все битвы и
попойки; ну, и красавиц, разумеется, когда они попадались. Эту цепь он
выковывал в 1777 году, за пять лет перед тем, как его повесили. На одном из
колец, как видите, сохранилась надпись: «6 апреля 1777 года, волей Иеронима
Пирона».
Дигэ
что-то сказала. Я слышал ее слова, но не понял. Это была строка или отрывок стихотворения.
– Да, –
объяснил Ганувер, – я был, конечно, беден. Я давно слышал рассказ, как
Пирон отрубил эту золотую цепь вместе с якорем, чтобы удрать от английских
судов, настигших его внезапно. Вот и следы, – видите, здесь рубили, –
он присел на корточки и поднял конец цепи, показывая разрубленное звено –
Случай или судьба, как хотите, заставили меня купаться очень недалеко отсюда,
рано утром. Я шел по колено в воде, все дальше от берега, на глубину и споткнулся,
задев что-то твердое большим пальцем ноги. Я наклонился и вытащил из песка,
подняв муть, эту сияющую тяжеловесную цепь до половины груди, но, обессилев,
упал вместе с ней. Одна только гагара, покачиваясь в зыби, смотрела на меня
черным глазом, думая, может быть, что я поймал рыбину. Я был блаженно пьян. Я
снова зарыл цепь в песок и приметил место, выложив на берегу ряд камней, по
касательной моему открытию линии, а потом перенес находку к себе, работая пять
ночей.
– Один?!
Какая сила нужна!
– Нет,
вдвоем, – сказал Ганувер, помолчав. – Мы распиливали ее на куски по
мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели.
Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и
я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько богатого и
надежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я
хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на
берегу, при лунном.»
Он
замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла свет в его расстроенном лице, и он
стер ее, проведя от лба вниз ладонью.
Дигэ
смотрела на Ганувера молча, прикусив губу. Она была очень бледна и, опустив
взгляд к цепи, казалось, отсутствовала, так не к разговору выглядело ее лицо,
похожее на лицо слепой, хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.
– Ваш…
компаньон, – сказала она очень медленно, – оставил всю цепь вам?
Ганувер
поднял конец цепи так высоко и с такой силой, какую трудно было предположить в
нем, затем опустил.
Трос
грохнулся тяжелой стру„й.
– Я
не забывал о нем. Он умер, – сказал Ганувер, – это произошло
неожиданно. Впрочем, у него был странный характер. Дальше было так. Я поручил
верному человеку распоряжаться как он хочет моими деньгами, чтоб самому быть
свободным. Через год он телеграфировал мне, что возросло до пятнадцати
миллионов. Я путешествовал в это время. Путешествуя в течение трех лет, я
получил несколько таких извещений. Этот человек пас мое стадо и умножал его с
такой удачей, что перевалило за пятьдесят. Он вывалял мое золото, где хотел – в
нефти, каменном угле, биржевом поту, судостроении и «. я уже забыл, где. Я
только получал телеграммы. Как это вам нравится?
– Счастливая
цепь, – сказала Дигэ. нагибаясь и пробуя приподнять конец троса, но едва
пошевелила его. – Не могу.
Она
выпрямилась. Ганувер сказал: – Никому не говорите о том, что видели здесь. С
тех пор как я выкупил ее и спаял, вы – первая, которой показываю. Теперь
пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту золотую змею.
Он
повернулся, думая, что она идет, но, взглянув и уже отойдя, позвал снова: –
Дигэ!
Она
стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что Ганувер с недоумением
опустил протянутую к ней руку. Вдруг она закрыла глаза, – сделала усилие,
но не двинулась. Из-под ее черных ресниц, поднявшихся страшно тихо, дрожа и
сверкая, выполз помраченный взгляд – странный и глухой блеск; только мгновение
сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза рукой и, вздохнув, выпрямилась,
пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее, вглядываясь с тревогой.
– Что
с вами? – спросил он.
– Ничего,
так. Я… я представила трупы; людей, привязанных к цепи; пленников, которых
опускали на дно.
– Это
делал Морган, – сказал Ганувер, – Пирсон не был столь жесток, и
легенда рисует его скорее пьяницей-чудаком, чем драконом.
Они
вышли, стена опустилась и стала на свое место, как если бы никогда не была
потревожена. Разговаривавшие ушли в ту же сторону, откуда явились. Немедленно я
вознамерился взглянуть им вслед, но… хотел ступить и не мог. Ноги окоченели, не
повиновались. Я как бы отсидел их в неудобном положении. Вертясь на одной ноге,
я поднял кое-как другую и переставил ее, она была тяжела и опустилась как на
подушку, без ощущения. Проволочив к ней вторую ногу, я убедился, что могу идти
так со скоростью десяти футов в минуту. В глазах стоял золотой блеск, волнами
поражая зрачки. Это состояние околдованности длилось минуты три и исчезло так
же внезапно, как появилось. Тогда я понял, почему Дигэ закрыла глаза, и
припомнил чей-то рассказ о мелком чиновнике-французе в подвалах Национального
банка, который, походив среди груд золотых болванок, не мог никак уйти, пока
ему не дали стакан вина.
– Так
вот что, – бессмысленно твердил я, выйдя наконец из засады и бродя по
коридору. Теперь я видел, что был прав, пустившись делать открытия. Женщина
заберет Ганувера, и он на ней женится. Золотая цепь извивалась предо мной,
ползая по стенам, путалась в ногах. Надо узнать, где он купался, когда нашел
трос; кто знает – не осталось ли там и на мою долю? Я вытащил свои золотые
монеты. Очень, очень мало! Моя голова кружилась. Я блуждал, с трудом замечая,
где, как поворачиваю, иногда словно проваливался, плохо сознавал, о чем думаю,
и шел, сам себе посторонний, уже устав надеяться, что наступит конец этим
скитаниям в тесноте, свете и тишине. Однако моя внутренняя тревога была, надо
думать, сильна, потому что сквозь бред усталости и выжженного ею волнения я,
остановясь, – резко, как над пропастью, представил, что я заперт и
заблудился, а ночь длится. Не страх, но совершенное отчаяние, полное бесконечного
равнодушия к тому, что меня здесь накроют, владело мной, когда, почти падая от
изнурения, подкравшегося всесильно, я остановился у тупика, похожего на все
остальные, лег перед ним и стал бить в стену ногами так, что эхо, завыв гулом,
пошло грохотать по всем пространствам, вверху и внизу.
VII Я не
удивился, когда стена сошла со своего места и в яркой глубине обширной, роскошной
комнаты я увидел Попа, а за ним – Дюрока в пестром халате. Дюрок поднял, но
тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко мне, втаскивая меня за руки, за
ноги, так как я не мог встать. Я опустился на стул, смеясь и изо всей силы
хлопая себя по колену.
– Я
вам скажу, – проговорил я, – они женятся! Я видел! Та молодая женщина
и ваш хозяин. Он был подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью! Золотая
цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов через сорок проходов. Я видел. Я
попал в шкап и теперь судите, как хотите, но вам, Дюрок, я буду верен и баста!
У самого
своего лица я увидел стакан с вином. Стекло лязгало о зубы. Я выпил вино, во
тьме свалившегося на меня сна еще не успев разобрать, как Дюрок сказал: – Это
ничего. Поп! Санди получил свою порцию; он утолил жажду необычайного.
Бесполезно говорить с ним теперь.
Казалось
мне, когда я очнулся, что момент потери сознания был краток, и шкипер немедленно
стащит с меня куртку, чтоб холод заставил быстрее вскочить. Однако не исчезло
ничто за время сна. Дневной свет заглядывал в щели гардин. Я лежал на софе.
Попа не было. Дюрок ходил по ковру, нагнув голову, и курил.
Открыв
глаза и осознав отлетевшее, я снова закрыл их, придумывая, как держаться, так
как не знал, обдадут меня бранью или все благополучно сойдет. Я понял все-таки,
что лучшее – быть самим собой. Я сел и сказал Дюроку в спину: – Я виноват.
– Санди, –
сказал он, встрепенувшись и садясь рядом, – виноват-то ты виноват.
Засыпая, ты бормотал о разговоре в библиотеке. Это для меня очень важно, и я
поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет дальше, ты действительно будешь
все знать. Рассказывай, что было с тобой.
Я хотел
встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий сон клубился еще
во мне. Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы зевотой; и сладость, не
утоленная сладость мякла во всех членах. Поспешно собрав мысли, а также
закурив, что было моей утренней привычкой, я рассказал, припомнив, как мог
точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о чем больше так не расспрашивал и не
переспрашивал меня Дюрок, как об этом разговоре.
– Ты
должен благодарить счастливый случай, который привел тебя сюда, – заметил
он наконец, очень, по-видимому, озабоченный, – впрочем, я вижу, что тебе
везет. Ты выспался?
Дюрок не
расслышал моего ответа: задумавшись, он тревожно тер лоб; потом встал, снова
начал ходить. Каминные часы указывали семь с половиной. Солнце резнуло
накуренный воздух из-за гардины тонким лучом. Я сидел, осматриваясь.
Великолепие этой комнаты, с зеркалами в рамах слоновой кости, мраморной
облицовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк, улыбки красоты в
сияющих золотом и голубой далью картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам и
коврам, – все это было чрезмерно для меня, оно утомляло. Лучше всего
дышалось бы мне теперь жмурясь под солнцем на острый морской блеск. Все, на что
я смотрел, восхищало, но было непривычно.
– Мы
поедем, Санди, – сказал, перестав ходить, Дюрок, – потом… но что
предисловие: хочешь отправиться в экспедицию?..
Думая,
что он предлагает Африку или другое какое место, где приключения неистощимы,
как укусы комаров среди болот, я сказал со всей поспешностью: – Да! Тысячу раз –
да! Клянусь шкурой леопарда, я буду всюду, где вы.
Говоря
это, я вскочил. Может быть, он угадал, что я думаю, так как устало рассмеялся.
– Не
так далеко, как ты, может быть, хочешь, но – в «страну человеческого сердца». В
страну, где темно.
– О,
я не понимаю вас, – сказал я, не отрываясь от его сжатого, как тиски, рта,
надменного и снисходительного, от серых резких глаз под суровым лбом. – Но
мне, право, все равно, если это вам нужно.
– Очень
нужно, – потому что мне кажется, – ты можешь пригодиться, и я уже
вчера присматривался к тебе. Скажи мне, сколько времени надо плыть к
Сигнальному Пустырю?
Он
спрашивал о предместье Лисса, называвшемся так со старинных времен, когда
города почти не было, а на каменных столбах мыса, окрещенного именем
«Сигнальный Пустырь», горели ночью смоляные бочки, зажигавшиеся с разрешения
колониальных отрядов, как знак, что суда могут войти в Сигнальную бухту. Ныне
Сигнальный Пустырь был довольно населенное место со своей таможней, почтой и
другими подобными учреждениями.
– Думаю, –
сказал я, – что полчаса будет достаточно, если ветер хорош. Вы хотите
ехать туда?
Он не ответил,
вышел в соседнюю комнату и, провозясь там порядочно времени, вернулся, одетый
как прибрежный житель, так что от его светского великолепия осталось одно лицо.
На нем была кожаная куртка с двойными обшлагами, красный жилет с зелеными
стеклянными пуговицами, узкая лакированная шляпа, напоминающая опрокинутый на
сковороду котелок; вокруг шеи – клетчатый шарф, а на ногах – поверх коричневых,
верблюжьего сукна брюк, – мягкие сапоги с толстой подошвой. Люди в таких
вот нарядах, как я видел много раз, держат за жилетную пуговицу какого-нибудь
раскрашенного вином капитана, стоя под солнцем на набережной среди протянутых
канатов и рядов бочек, и рассказывают ему, какие есть выгодные предложения от
фирмы «Купи в долг» или «Застрахуй без нужды». Пока я дивился на него, не смея,
конечно, улыбнуться или отпустить замечание, Дюрок подошел к стене между окон и
потянул висячий шнурок. Часть стены тотчас вывалилась полукругом, образовав
полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной стало жужжать, и я не
успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой поднялся
из стены род стола, на котором были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой
лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные,
должно быть, руками кухонного волшебного духа,
– столько
поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных
рисунком зеленоватых цветов. Сахарница напоминала серебряное пирожное. Ложки,
щипцы для сахара, салфетки в эмалированных кольцах и покрытый золотым плетеньем
из мельчайших виноградных листьев карминовый графин с коньяком – все явилось,
как солнце из туч. Дюрок стал переносить посланное магическими существами на
большой стол, говоря: – Здесь можно обойтись без прислуги. Как видишь, наш
хозяин устроился довольно затейливо, а в данном случае просто остроумно. Но
поторопимся.
Видя,
как он быстро и ловко ест, наливая себе и мне из трепещущего по скатерти
розовыми зайчиками графина, я сбился в темпе, стал ежеминутно ронять то нож, то
вилку; одно время стеснение едва не замучило меня, но аппетит превозмог, и я
управился с едой очень быстро, применив ту уловку, что я будто бы тороплюсь
больше Дюрока. Как только я перестал обращать внимание на свои движения, дело
пошло как нельзя лучше, я хватал, жевал, глотал, отбрасывал, запивал и остался
очень доволен собой. Жуя, я не переставал обдумывать одну штуку, которую не
решался сказать, но сказать очень хотел и, может быть, не сказал бы, но Дюрок
заметил мой упорный взгляд.
– В
чем дело? – сказал он рассеянно, далекий от меня, где-то в своих горных
вершинах.
– Кто
вы такой? – спросил я и про себя ахнул. «Сорвалось-таки! – подумал я
с горечью. – Теперь держись, Санди!»
– Я?! –
сказал Дюрок с величайшим изумлением, устремив на меня взгляд серый как сталь.
Он расхохотался и, видя, что я оцепенел, прибавил: – Ничего, ничего! Однако я
хочу посмотреть, как ты задашь такой же вопрос Эстампу. Я отвечу твоему
простосердечию. Я – шахматный игрок.
О
шахматах я имел смутное представление, но поневоле удовлетворился этим ответом,
смешав в уме шашечную доску с игральными костями и картами. «Одним словом –
игрок!» – подумал я, ничуть не разочаровавшись ответом, а, напротив, укрепив
свое восхищение. Игрок – значит молодчинище, хват, рисковый человек. Но, будучи
поощрен, я вознамерился спросить что-то еще, как портьера откинулась, и вошел
Поп.
– Герои
спят, – сказал он хрипло; был утомлен с бледным, бессонным лицом и тотчас
тревожно уставился на меня. – Вторые лица все на ногах. Сейчас придет
Эстамп. Держу пари, что он отправится с вами. Ну, Санди, ты отколол штуку, и
твое счастье, что тебя не заметили в тех местах. Ганувер мог тебя просто убить.
Боже сохрани тебя болтать обо всем этом! Будь на нашей стороне, но молчи, раз
уж попал в эту историю. Так что же было с тобой вчера?
Я опять
рассказал о разговоре в библиотеке, о лифте, аквариуме и золотой цепи.
– Ну,
вот видите! – сказал Поп Дюроку. – Человек с отчаяния способен на
все. Как раз третьего дня он сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в
том порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть самую эффектную роль».
Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она своей автоматической,
узкой рукой соединит ток.
– Так.
Пусть соединит! – сказал Дюрок. – Хотя… да, я понимаю вас.
– Конечно! –
горячо подхватил Поп. – Я положительно не видел такого человека, который
так верил бы, был бы так убежден. Посмотрите на него, когда он один. Жутко
станет. Санди, отправляйтесь к себе. Впрочем, вы опять запутаетесь.
– Оставьте
его, – сказал Дюрок, – он будет нужен.
– Не
много ли? – Поп стал водить глазами от меня к Дюроку и обратно. –
Впрочем, как знаете.
– Что
за советы без меня? – сказал, появляясь, сверкающий чистотой Эстамп. –
Я тоже хочу. Куда это вы собрались, Дюрок?
– Надо
попробовать. Я сделаю попытку, хотя не знаю, что из этого выйдет.
– А!
Вылазка в трепещущие траншеи! Ну, когда мы появимся – два таких молодца, как вы
да я, – держу сто против одиннадцати, что не устоит даже телеграфный
столб! Что?! Уже ели? И выпили? А я еще нет? Как вижу, – капитан с вами и
суемудрствует. Здорово, капитан Санди! Ты, я слышал, закладывал всю ночь мины в
этих стенах?!
Я
фыркнул, так как не мог обидеться. Эстамп присел к столу, хозяйничая и
накладывая в рот, что попало, также облегчая графин.
– Послушайте,
Дюрок, я с вами!
– Я
думал, вы останетесь пока с Ганувером, – сказал Дюрок. – Вдобавок при
таком щекотливом деле…
– Да,
вовремя ввернуть слово!
– Нет.
Мы можем смутить…
– И
развеселить! За здоровье этой упрямой гусеницы!
– Я
говорю серьезно, – настаивал Дюрок, – мне больше нравится мысль
провести дело не так шумно.
–… как я
ем! – Эстамп поднял упавший нож.
– Судя
по всему, что я знаю, – вставил Поп, – Эстамп очень вам пригодится.
– Конечно! –
вскричал молодой человек, подмигивая мне. – Вот и Санди вам скажет, что я
прав. Зачем мне вламываться в ваш деликатный разговор? Мы с Санди присядем
где-нибудь в кусточках, мух будем ловить… ведь так, Санди?
– Если
вы говорите серьезно, – ответил я, – я скажу вот что: раз дело
опасное, всякий человек может быть только полезен.
– Что?
Дюрок, слышите голос капитана? Как он это изрек!
– А
почему вы думаете об опасности? – серьезно спросил Поп.
Теперь я
ответил бы, что опасность была необходима для душевного моего спокойствия.
«Пылающий мозг и холодная рука» – как поется в песне о Пелегрине. Я сказал бы
еще, что от всех этих слов и недомолвок, приготовлений, переодеваний и золотых
цепей веет опасностью точно так же, как от молока – скукой, от книги –
молчанием, от птицы – полетом, но тогда все неясное было мне ясно без
доказательств.
– Потому
что такой разговор, – сказал я, – и клянусь гандшпугом, нечего
спрашивать того, кто меньше всех знает. Я спрашивать не буду. Я сделаю свое
дело, сделаю все, что вы хотите.
– В
таком случае вы переоденетесь, – сказал Дюрок Эстампу. – Идите ко мне
в спальню, там есть кое-что. – И он увел его, а сам вернулся и стал
говорить с Попом на языке, которого я не знал.
Не знаю,
что будут они делать на Сигнальном Пустыре, я тем временем побывал там мысленно,
как бывал много раз в детстве. Да, я там дрался с подростками и ненавидел их
манеру тыкать в глаза растопыренной пятерней. Я презирал эти жестокие и
бесчеловечные уловки, предпочитая верный, сильный удар в подбородок всем
тонкостям хулиганского измышления. О Сигнальном Пустыре ходила поговорка: «На
пустыре и днем – ночь». Там жили худые, жилистые бледные люди с бесцветными
глазами и перекошенным ртом. У них были свои нравы, мировоззрения, свой
странный патриотизм. Самые ловкие и опасные воры водились на Сигнальном
Пустыре, там же процветали пьянство, контрабанда и шайки – целые товарищества
взрослых парней, имевших каждое своего предводителя. Я знал одного матроса с
Сигнального Пустыря – это был одутловатый человек с глазами в виде двух острых
треугольников; он никогда не улыбался и не расставался с ножом. Установилось
мнение, которое никто не пытался опровергнуть, что с этими людьми лучше не
связываться. Матрос, о котором я говорю, относился презрительно и с ненавистью
ко всему, что не было на Пустыре, и, если с ним спорили, неприятно бледнел,
улыбаясь так жутко, что пропадала охота спорить. Он ходил всегда один,
медленно, едва покачиваясь, руки в карманы, пристально оглядывая и провожая
взглядом каждого, кто сам задерживал на его припухшем лице свой взгляд, как
будто хотел остановить, чтобы слово за слово начать свару. Вечным припевом его
было: «У нас там».», «Мы не так», «Что нам до этого», – и все такое,
отчего казалось, что он родился за тысячи миль от Лисса, в упрямой стране
дураков, где, выпячивая грудь, ходят хвастуны с ножами за пазухой.
Немного
погодя явился Эстамп, разряженный в синий китель и синие штаны кочегара, в
потрепанной фуражке; он прямо подошел к зеркалу, оглядев себя с ног до головы.
Эти
переодевания очень интересовали меня, однако смелости не хватило спросить, что
будем мы делать трое на Пустыре. Казалось, предстоят отчаянные дела. Как мог, я
держался сурово, нахмуренно поглядывая вокруг с значительным видом. Наконец Поп
объявил, что уже девять часов, а Дюрок – что надо идти, и мы вышли в светлую
тишину пустынных, великолепных стен, прошли сквозь набегающие сияния перспектив,
в которых терялся взгляд; потом вышли к винтовой лестнице. Иногда в большом
зеркале я видел себя, то есть невысокого молодого человека, с гладко
зачесанными назад темными волосами. По-видимому, мой наряд не требовал
перемены, он был прост: куртка, простые новые башмаки и серое кепи.
Я
заметил, когда пожил довольно, что наша память лучше всего усваивает прямое
направление, например, улицу; однако представление о скромной квартире (если
она не ваша), когда вы побыли в ней всего один раз, а затем пытаетесь
припомнить расположение предметов и комнат, – есть наполовину собственные
ваши упражнения в архитектуре и обстановке, так что, посетив снова то место, вы
видите его иначе. Что же сказать о гигантском здании Ганувера, где я,
разрываемый непривычкой и изумлением, метался как стрекоза среди огней
ламп, – в сложных и роскошных пространствах? Естественно, что я смутно
запомнил те части здания, где была нужда самостоятельно вникать в них, там же,
где я шел за другими, я запомнил лишь, что была путаница лестниц и стен.
Когда мы
спустились по последним ступеням, Дюрок взял от Попа длинный ключ и вставил его
в замок узорной железной двери; она открылась на полутемный канал с каменным сводом,
У площадки, среди других лодок, стоял парусный бот, и мы влезли в него. Дюрок
торопился; я, правильно заключив, что предстоит спешное дело, сразу взял весла
и развязал парус. Поп передал мне револьвер; спрятав его, я раздулся от
гордости, как гриб после дождя. Затем мои начальники махнули друг другу руками.
Поп ушел, и мы вышли на веслах в тесноте сырых стен на чистую воду, пройдя под
конец каменную арку, заросшую кустами. Я поднял парус. Когда бот отошел от
берега, я догадался, отчего выплыли мы из этой крысиной гавани, а не от пристани
против дворца: здесь нас никто не мог видеть.
|
