 Увеличить |
II
Волнение
прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нем
расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не
повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость, меняется форма,
пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, – та самая, в
которой мы жили, окруженные заботами и страстями. Однако что-то изменилось и в
существе. Как человек, выросший лишь умом – не сердцем, может признать себя в
портрете десятилетнего, – так и события, бывшие несколько лет назад,
изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется переписать так,
как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести дневник. Напрасная трата
времени!
В таком
настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел, читая газету, но
держа ее вверх ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже вернулся, почти
бегом.
– Вас
просят, – сказал он, и я поднялся в бельэтаж с замиранием сердца. Дверь
открылась, – навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять лет
назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза:
«Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и верно с трудом узнаете меня,
так я изменился с тех пор», – но, сбившись, я сказал только: «Не ожидали,
что я приду?»
– О,
здравствуй, Санди! – сказал Дюрок, вглядываясь в меня. – Наверно, ты
теперь считаешь себя старцем, для меня же ты прежний Санди, хотя и с петушиным
баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, – прибавил он, видя, что я
оглядываюсь, – вышла; она скоро придет.
– Я
должен вам сказать, – заявил я, впадая в прежнее свое легкомыслие
искренности, – что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую
жену, – продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, –
трудно найти. Да, трудно! – вскричал я, желая говорить сразу обо веем и
бессильный соскочить с первой темы.
– Ты
много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? – спросил Дюрок, хватая меня
за ухо и усаживая. – Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы и после пяти лет,
сказать несколько незначительных фраз, ходящих вокруг и около значительного, а
потому, как бы значительных.
– Как?!
Вы меня учите?»
– Мой
совет хорош для всякого места, где тебя еще не знали болтливым и запальчивым
мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около тебя, протяни
руку и позвони.
Я
рассказал ему приключения первого моряка в мире, Сандерса Пруэля из Зурбагана
(где родился) под самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим только мою
фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, – за шестьдесят миль.
В это
время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы стали пить из фарфоровых
стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в «Золотой цепи».
– Хорошая
была страница, правда? – сказал Дюрок. Он задумался, его выразительное,
твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: – Смерть Ганувера была для
всех нас неожиданностью. Нельзя было подумать. Были приняты меры. Ничто не
указывало на печальный исход. Очевидно, его внутреннее напряжение разразилось с
большей силой, чем думали мы. За три часа до конца он сидел и говорил очень
весело. Он не написал завещания, так как верил, что, сделав это, приблизит
конец. Однако смерть уже держала руку на его голове. Но, – Дюрок взглянул
на дверь, – при Молли я не буду поднимать разговора об этом, – она
плохо спит, если поговорить о тех днях.
В это
время раздался легкий стук, дверь слегка приоткрылась и женский голос стал выговаривать
рассудительным нежным речитативом: «Настой-чи-во прося впус-тить, нель-зя ли
вас преду-пре-дить, что э-то я, ду-ша мо-я…»
– Кто
там? – притворно громко осведомился Дюрок.
– При-шла
оч-ко-вая змея, – докончил голос, дверь раскрылась, и вбежала молодая женщина,
в которой я тотчас узнал Молли. Она была в костюме пепельного цвета и голубой
шляпе, При виде меня, ее смеющееся лицо внезапно остыло, вытянулось и снова
вспыхнуло.
– Конечно,
я вас узнала! – сказала она. – С моей памятью, да не узнать подругу
моих юных дней?! Сандерсончик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и прости
меня, что я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего появления. Что, уже
выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и.. и.. не знаю, что еще вам сказать.
Пока что я сяду.
Я
заметил, как смотрел на нее Дюрок, и понял, что он ее очень любит; и оттого, как
он наблюдал за ее рассеянными, быстрыми движениями, у меня родилось желание
быть когда-нибудь в его положении.
С
приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на меня, и я опять
рассказал о себе, затем, осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без всякого
стеснения говорила мне «ты», как будто я все еще был прежним Санди, да и я,
присмотревшись теперь к ней, нашел, что хотя она стала вполне развившейся
женщиной, но сохранила в лице и движениях три четверти прежней Молли. Итак, она
сказала:
– Попа
ты не узнал бы, хотя и «все знаешь»; извини, но я очень люблю дразниться. Поп
стал такой важный, такой положительный, что хочется выйти вон! Он ворочает
большими делами в чайной фирме. А Эстамп – в Мексике. Он поехал к больной
матери; она умерла, а Эстамп влюбился и женился. Больше мы его не увидим.
У меня
были желания, которые я не мог выполнить и беспредельно томился ими, улыбаясь и
разговаривая, как заведенный. Мне хотелось сказать: «Вскрикнем, – увидимся
и ужаснемся, – потонем в волнении прошедшего пять лет назад дня, вернем
это острое напряжение всех чувств! Вы, Молли, для меня – первая светлая черта
женской юности, увенчанная смехом и горем, вы, Дюрок, – первая твердая
черта мужества и достоинства! Я вас встретил внезапно. Отчего же мы сидим так
сдержанно? Отчего наш разговор так стиснут, так отвлечен?» Ибо перебегающие разговоры
я ценил мало. Жар, страсть, слезы, клятвы, проклятия и рукопожатия, – вот
что требовалось теперь мне!
Всему
этому – увы! – я тогда не нашел бы слов, но очень хорошо чувствовал, чего
не хватает. Впоследствии я узнал, отчего мы мало вспоминали втроем и не были
увлечены прошлым. Но и теперь я заметил, что Дюрок правит разговором, как
штурвалом, придерживая более к прохладному северу, чем к пылкому югу.
– Кто
знает?! – сказал Дюрок на ее «не увидим». – Вот Сандерс Пруэль сидит
здесь и хмелеет мало-помалу. Встречи, да еще неожиданные, происходят чаще, чем
об этом принято думать. Все мы возвращаемся на старый след, кроме…
– Кроме
умерших, – сказал я глупо и дико. Иногда держишь в руках хрупкую вещь,
рассеянно вертишь ее, как – хлоп! – она треснула. Молли призадумалась,
потом шаловливо налила мне рома и стала напевать, сказав: «Вот это я сейчас вам
сыграю». Вскочив, она ушла в соседнюю комнату, откуда загремел бурный бой
клавиш. Дюрок тревожно оглянулся ей вслед.
– Она
устала сегодня, – сказал он, – и едва ли вернется. –
Действительно, во все возрастающем громе рояля слышалось упорное желание
заглушить иной ритм. – Отлично, – продолжал Дюрок, – пусть она
играет, а мы посидим на бульваре. Для такого предприятия мне не найти лучшего
спутника, чем ты, потому что у тебя живая душа.
Уговорившись,
где встретимся, я выждал, пока затихла музыка, и стал уходить. – «Молли!
Санди уходит», – сказал Дюрок. Она тотчас вышла и начала упрашивать меня
приходить часто и «не вовремя»: «Тогда будет видно, что ты друг». Потом она
хлопнула меня по плечу, поцеловала в лоб, сунула мне в карман горсть конфет,
разыскала и подала фуражку, а я поднес к губам теплую, эластичную руку Молли и
выразил надежду, что она будет находиться в добром здоровье.
– Я
постараюсь, – сказала Молли, – только у меня бывают головные боли,
очень сильные. Не знаешь ли ты средства? Нет, ты ничего не знаешь, ты лгун со
своей надписью! Отправляйся!
Я больше
никогда не видел ее. Я ушел, запомнив последнюю виденную мной улыбку Молли, –
так, средней веселости, хотя не без юмора, и направился в «Портовый
трибун», – гостиницу, где должен был подождать Дюрока и где, к великому
своему удивлению, обрел дядюшку Гро, размахивающего стаканом в кругу компании,
восседающей на стульях верхом.
|
