 Увеличить |
XX
Капитан,
тихо разговаривая с Дюроком, удалился в соседнюю гостиную. За ними ушли дон
Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время с Попом и со мной, но на первом
повороте, кивнув, «исчез по своим делам», – как он выразился. Отсюда
недалеко было в библиотеку, пройдя которую, Поп зашел со мной в мою комнату и
сел с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.
– Так
вот, – сказал Поп. – Не знаю, засну ли сегодня.
– Вы
их выследили? – спросил я. – Где же они теперь?
– Исчезли,
как камень в воде. Дрек сбился с ног, подкарауливая их на всех выходах, но одному
человеку трудно поспеть сразу к множеству мест. Ведь здесь двадцать выходов,
толпа, суматоха, переполох, и, если они переоделись, изменив внешность, то
вполне понятно, что Дрек сплоховал. Ну и он, надо сказать, имел дело с
первостатейными артистами. Все это мы узнали потом, от Дрека. Дюрок вытащил его
телеграммой; можете представить, как он торопился, если заказал Дреку
экстренный поезд! Ну, мы поговорим в другой раз. Второй час ночи, а каждый час
этих суток надо считать за три – так все устали. Спокойной ночи!
Он
вышел, а я подошел к кровати, думая, не вызовет ли ее вид желания спать. Ничего
такого не произошло. Я не хотел спать: я был возбужден и неспокоен. В моих ушах
все еще стоял шум; отдельные разговоры без моего усилия звучали снова с
характерными интонациями каждого говорящего. Я слышал смех, восклицания, шепот
и, закрыв глаза, погрузился в мелькание лиц, прошедших передо мной за эти часы…
Лишь
после пяти лет, при встрече с Дюроком я узнал, отчего Дигэ, или Этель Мейер, не
смогла в назначенный момент сдвинуть стены и почему это вышло так молниеносно у
Ганувера. Молли была в павильоне с Эстампом и женой слуги Паркера. Она сама
захотела появиться ровно в двенадцать часов, думая, может быть, сильнее
обрадовать Ганувера. Она опоздала совершенно случайно. Между тем, видя, что ее нет,
Поп, дежуривший у подъезда, бросился в камеру, где были электрические
соединения, и разъединил ток, решив, что, как бы ни было, но Дигэ не произведет
предположенного эффекта. Он закрыл ток на две минуты, после чего Ганувер
вторично отвел металлический завиток.
ЭПИЛОГ
I
В 1915
году эпидемия желтой лихорадки охватила весь полуостров и прилегающую к нему
часть материка. Бедствие достигло грозной силы; каждый день умирало по пятьсот
и более человек.
Незадолго
перед тем в числе прочей команды вновь отстроенного парохода «Валкирия», я был
послан принять это судно от судостроительной верфи Ратнера и Кё в Лисс, где мы
и застряли, так как заболела почти вся нанятая для «Валкирии» команда. Кроме
того, строгие карантинные правила по разным соображениям не выпустили бы нас с
кораблем из порта ранее трех недель, и я, поселившись в гостинице на набережной
Канье, частью скучал, частью проводил время с сослуживцами в буфете гостиницы,
но более всего скитался по городу, надеясь случайно встретиться с кем-нибудь из
участников истории, разыгравшейся пять лет назад во дворце «Золотая цепь».
После
того, как Орсуна утром на другой день после тех событий увез меня из «Золотой цепи»
в Сан-Риоль, я еще не бывал в Лиссе – жил полным пансионером, и за меня платила
невидимая рука. Через месяц мне написал Поп,
– он
уведомлял, что Ганувер умер на третий день от разрыва сердца и что он, Поп,
уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что стало с Молли я другими, о
том ничего не упомянул. Я много раз перечитал это письмо. Я написал также сам
несколько писем, но у меня не было никаких адресов, Броме мыса Гардена и дона
Эстебана. Эти письма я так и послал. В них я пытался разузнать адреса Попа и
Молли, но, так как письмо в «Золотую цепь» было адресовано мной разом Эстампу и
Дюроку, – ответа я не получил, может быть, потому, что они уже выехали
оттуда. Дон Эстебан ответил; но ответил именно то, что не знает, где Поп, а
адрес Молли не сообщает затем, чтобы я лишний раз не напомнил ей о горе своими
посланиями. Под конец он советовал мне заняться моими собственными делами.
Итак, я
больше никому не писал, но с возмущением и безрезультатно ждал писем еще месяца
три, пока не додумался до очень простой вещи: что у всех довольно своих дел и
забот, кроме моих. Это открытие было неприятно, но помогло мне наконец
оторваться от тех тридцати шести часов, которые я провел среди сильнейших
волнений и опасности, восхищения, тоски и любви. Постепенно я стал вспоминать
«Золотую цепы», как отзвучавшую песню, но чтобы ничего не забыть, потратил
несколько дней на записывание всех разговоров и случаев того дня: благодаря
этой старой тетрадке я могу теперь восстановить все доподлинно. Но еще много
раз после того я видел во сне Молли и, кажется, был неравнодушен к ней очень
долго, так как сердце мое начинало биться ускоренно, когда где-нибудь слышал я
это имя.
На
второй день прибытия в Лисс я посетил тот закоулок порта, где стояла
«Эспаньола», когда я удрал с нее. Теперь стояли там две американских шхуны, что
не помешало мне вспомнить, как пронзительно гудел ветер ночью перед появлением
Дюрока и Эстампа. Я навел также справки о «Золотой цепи», намереваясь туда
поехать на свидание с прошлым, но хозяин гостиницы рассказал, что этот огромный
дом взят городскими властями под лазарет и там помещено множество эпидемиков.
Относительно судьбы дома в общем известно было лишь, что Ганувер, не имея
прямых наследников и не оставив завещания, подверг тем все имущество
длительному процессу со стороны сомнительных претендентов, и дом был заперт все
время до эпидемии, когда, по его уединенности, найдено было, что он отвечает
всем идеальным требованиям гигантского лазарета.
У меня
были уже небольшие усы: начала также пушиться нежная борода, такая жалкая, что
я усердно снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматривал в зеркало, сжимал
губы и двигал плечом, – плечи стали значительно шире.
Никогда
не забывая обо всем этом, держа в уме своем изящество и молодцеватость, я проводил
вечера либо в буфете, либо на бульваре, где облюбовал кафе «Тонус».
Однажды
я вышел из кафе, когда не было еще семи часов, – я ожидал приятеля, чтобы
идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, –
известно, какого рода, – а один я не любил посещать театр. Итак, это дело
расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю, а когда хотел
повернуть к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке, с
тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась
девочка лет пяти.
– Паркер! –
вскричал я, становясь перед ним лицом к лицу.
– Верно, –
сказал Паркер, всматриваясь. Память его усиленно работала, так как лицо попеременно
вытягивалось, улыбалось и силилось признать, кто я такой. – Что-то
припоминаю, – заговорил он нерешительно, – но извините, последние
годы плохо вижу.
– «Золотая
цепь»! – сказал я.
– Ах,
да! Ну, значит… Нет, разрази бог, – не могу вспомнить.
Я
хлопнул его по плечу: – Санди Пруэль, – сказал я, – тот самый,
который все знает!
– Паренек,
это ты?! – Паркер склонил голову набок, просиял и умильно заторжествовал:
– О,
никак не узнать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же, надо
поговорить! А меня вот внучка таскает: «пойдем, дед, да пойдем», – любит
со мной гулять.
Мы
прошли опять в «Тонус» и заказали вино; девочке заказали сладкие пирожки, и она
стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы с Паркером
унеслись за пять лет назад. Некоторое время Паркер говорил мне «ты», затем
постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого моряка,
носящего штурманскую форму с привычной небрежностью опытного морского
волка, – и перешел на «вы».
Естественно,
что разговор был об истории и судьбе лиц, нам известных, а больше всего – о
Молли, которая обвенчалась с Дюроком полтора года назад. Кроме того, я узнал,
что оба они здесь и живут очень недалеко, – в гостинице «Пленэр», приехали
по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал, но он был у них,
оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был удивлен и рад, но
больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть в цепкие лапы своих братцев. С
этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал, дослушивая рассказ
старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, – он был ее дальним
родственником с материнской стороны.
– А
вы знаете, – сказал Паркер, – что она приезжала накануне того вечера,
одна, тайно в «Золотую цепь» и что я ей устроил? Не знаете… Ну, так она
приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она
хотела, – глупая девочка! – и разыскала меня, закутанная платком по
глаза. Мы долго ходили там, где можно было ходить, не рассчитывая кого-нибудь
встретить. Ее глаза разблестелись, – так была поражена, – известно,
Ганувер размахнулся, как он один умел это делать. Да. Большое удовольствие было
написано на ее лице, – на нее было вкусно смотреть. Ходила и замирала. Оглядывалась.
Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, – а это было в проходе между
двух зал, – наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером и Галуэем.
Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, – совсем другой
человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула рукой,
– заторопилась,
умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад и не разыскали
лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: «Поклянись, что никому не выдашь,
как я ходила здесь с тобой сегодня». Я все понял, клятву дал, как она хотела, а
про себя думал: «Вот сейчас я изложу ей все свои мнения, чтобы она выбросила
эти мысли о Дигэ». И не мог. Уже пошел слух; я сам не знал, что будет, однако
решился, а посмотрю на ее лицо, – нет охоты говорить, вижу по лицу, что
говорить запрещает и уходит с обидой. Решался я так три раза и – не решился.
Вот какие дела!
Паркер
стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо всем, из чего вышли события
того памятного вечера, нетерпение мое отправиться к Дюроку росло и разразилось
тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом, я, наконец, кликнул прислугу,
чтоб расплатиться.
– Ну,
что же, я вас понимаю, – сказал Паркер, – вам не терпится пойти в
«Пленэр», Да и внучке пора спать. – Он снял девочку со стула и взял ее за
руку, а другую руку протянул мне, сказав: – Будьте здоровы!..
– До
свидания! – закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь. –
До свидания! спасибо! спасибо!
– А
как тебя зовут? – спросил я.
– Молли!
Вот как! – сказала она, уходя с Паркером. Праведное небо! Знал ли я тогда,
что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!
|
