Увеличить |
II
Я вскочил,
услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших. Палуба «Эспаньолы»
приходилась пониже набережной, так что на нее можно было спуститься без сходни.
Голос сказал: «Никого нет на этом свином корыте». Такое начало мне понравилось,
и я с нетерпением ждал ответа. «Все равно», – ответил второй голос, столь
небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли отвечает мужчине. – «Ну,
кто там?! – громче сказал первый. – В кубрике свет; эй, молодцы!».
Тогда я
вылез и увидел – скорее различил во тьме – двух людей, закутанных в непромокаемые
плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и тот, что был повыше,
сказал: – Мальчик, где шкипер?
Мне
показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. В этот момент
мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал – густо, окладисто, с хрипотой, –
что-нибудь отчаянное, например: «Разорви тебя ад!» – или: «Пусть перелопаются в
моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!»
Я
объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные.
– В
таком случае, – заявил спутник высокого человека, – не спуститься ли
в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.
Я
подумал… Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и,
рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв, героев,
кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик – песня –
шепот: «Тайна – очарование! Тайна – очарование!». «Неужели началось?» –
спрашивал я себя; мои колени дрожали.
Бывают
минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся, лишь увидев
себя сидящим в кубрике против посетителей – они сели на вторую койку, где спал
Эгва, другой матрос, – и сидели согнувшись, чтобы не стукнуться о
потолок-палубу.
«Вот это
люди!» – подумал я, почтительно рассматривая фигуры своих гостей. Оба они мне
понравились – каждый в своем роде. Старший, широколицый, с бледным лицом,
строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен был, по моему мнению,
годиться для роли отважного капитана, у которого есть кое-что на обед матросам,
кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне женским, – увы! –
имел небольшие усы, темные пренебрежительные глаза и светлые волосы. Он был на
вид слабее первого, но хорошо подбоченивался и великолепно смеялся. Оба сидели
в дождевых плащах; у высоких сапог с лаковыми отворотами блестел тонкий рант,
следовательно, эти люди имели деньги.
– Поговорим,
молодой друг! – сказал старший. – Как ты можешь заметить, мы не мошенники.
– Клянусь
громом! – ответил я. – Что ж, поговорим, черт побери!..
Тогда
оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я знаю этот хохот.
Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху.
Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чем дело, затем потребовал
объяснения в форме достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать
свою обиду.
– Ну, –
сказал первый, – мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому, что
немного выпили. – И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я,
слушая, выпучил глаза.
Откуда
ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение «Эспаньолы», я хорошенько не
понял, – так был я возбужден и счастлив, что соленая сухая рыба дядюшки
Гро пропала в цветном тумане истинного, неожиданного похождения. Одним словом,
они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд, опоздали благодаря этому на
пароход «Стим», единственное судно, обходящее раз в день берега обоих
полуостровов, обращенных друг к другу остриями своими; «Стим» уходит в четыре,
вьется среди лагун и возвращается утром. Между тем неотложное дело требует их
на мыс Гардена или, как мы назвали его, «Троячка» – по образу трех скал,
стоящих в воде у берега.
– Сухопутная
дорога, – сказал старший, которого звали Дюрок, – отнимает два дня,
ветер для лодки силен, а быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем раньше, тем
лучше… и ты повезешь нас на мыс Гардена, если хочешь заработать, – сколько
ты хочешь получить, Санди?
– Так
вам надо поговорить со шкипером, – сказал я и вызвался сходить в трактир,
но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его на колено и звякнул двумя
столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его ладонь пролилась
блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в такт этому
волшебному звону.
– Вот
твой заработок сегодняшней ночи, – сказал он, – здесь тридцать пять
золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутри залива, ты
ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем и гением, когда с
помощью людей, которых мы тебе дадим, вернешься ты завтра утром и предложишь
ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной галоши у него будут две. Что
касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что его нет. Он будет крепко
скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойти посоветоваться с приятелями. Потом
он пошлет тебя за выпивкой «спрыснуть» отплытие и напьется, и надо будет
уговаривать его оторваться от стула – стать к рулю. Вообще, будет так ловко с
ним, как, надев на ноги мешок, танцевать.
– Разве
вы его знаете? – изумленно спросил я, потому что в эту минуту дядя Гро как
бы побыл с нами.
– О
нет! – сказал Эстамп. – Но мы… гм… слышали о нем. Итак, Санди,
плывем.
– Плывем..
О рай земной! – Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах этих людей,
но видел, что забота и горячность грызут их. Мой дух напоминал трамбовку во
время ее работы. Предложение заняло дух и ослепило меня. Я вдруг согрелся. Если
бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и сигару. Я решился без
оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все было правда и Гро сам
вымолил бы этот билет, если бы был тут.
– В
таком случае». Вы, конечно, знаете.. Вы не подведете меня, – пробормотал
я.
Все
переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая водой, говорил
«да». Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не застиг и не
задержал Гро, развязал паруса, – два косых паруса с подъемной реей, снял
швартовы, поставил кливер, и, когда Дюрок повернул руль, «Эспаньола» отошла от
набережной, причем никто этого не заметил.
Мы вышли
из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и как повернули за мыс, у
руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого
человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он
вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже
представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо
видел, как он говорит брату: «То ли это место или нет? Не пойму».
– Верно,
то, – должен сказать брат, – это то самое место и есть, – вот
тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит «Мелузина»… да и вообще…
Тут я
увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее
меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным, что, поспешно
смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
Он сидел
боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой придерживая
сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная плоская папироса с
золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым, задевая мое лицо, пахнул,
как хорошая помада. Его бархатная куртка была расстегнута у самого горла,
обнажая белый треугольник сорочки, одна нога отставлена далеко, другая – под
стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил он собой всю
маленькую каюту. Желая быть на своем месте, я открыл шкафчик дяди Гро согнутым
гвоздем, как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь по кухонной
части (затем запирал), и поставил тарелку с яблоками, а также синий графин, до
половины налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.
– Клянусь
брамселем, – сказал я, – славная водка! Не пожелаете ли вы и товарищ
ваш выпить со мной?
– Что
ж, это дело! – сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно каюты
было открыто. – Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
– Отлично,
дайте, – донесся ответ. – Я думаю, не опоздаем ли мы?
– Л
я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, – крикнул,
полуобернувшись, Дюрок. – Миновали ли мы Флиренский маяк?
– Маяк
виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со стаканом и, возвратясь,
сказал: – Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не трус.
– В
моей семье не было трусов, – сказал я с скромной гордостью. На самом деле,
никакой семьи у меня не было. – Море и ветер – вот что люблю я!
Казалось,
мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно, словно я нашел и
поднес потерянную им вещь.
– Ты,
Санди, или большой плут, или странный характер, – сказал он, подавая мне
папиросу, – знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
– Вы
должны любить, – ответил я.
– Почему?
– У
вас такой вид.
– Никогда
не суди по наружности, – сказал, улыбаясь, Дюрок. – Но оставим это.
Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
Я как
мог взросло покачал головой и ногой.
– У
мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По наружному фасаду в нем сто шестьдесят
окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди, очень велик. И там
множество потайных ходов, есть скрытые помещения редкой красоты, множество
затейливых неожиданностей. Старинные волшебники покраснели бы от стыда, что так
мало придумали в свое время.
Я
выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
– Ну,
это как сказать, – ответил Дюрок рассеянно. – Боюсь, что нам будет не
до тебя. – Он повернулся к окну и крикнул: – Иду вас сменить!
Он
встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув плащ, шагнул
в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и, потирая
закоченевшие руки, сказал: – Третья смена будет твоя. Ну, что же ты сделаешь на
свои деньги?
В ту
минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос Эстампа что-то
у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с целью прибытия. Вихрь
мечты!
– Что
я сделаю? – переспросил я. – Пожалуй, я куплю рыбачий баркас. Многие
рыбаки живут своим ремеслом.
– Вот
как?! – сказал Эстамп. – А я думал, что ты подаришь что-нибудь своей
душеньке.
Я
пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька – вырезанная из
журнала женская голова, страшно пленившая меня, – лежит на дне моего
сундучка.
Эстамп
выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени он спрашивал,
куда ходит «Эспаньола», сколько берет груза, часто ли меня лупит дядя Гро и
тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и грязненькая, тесная, как
курятник, каюта ему противна. Он был совсем не похож на своего приятеля,
задумчивого, снисходительного Дюрока, в присутствии которого эта же вонючая
каюта казалась блестящей каютой океанского парохода. Этот нервный молодой
человек стал мне еще меньше нравиться, когда назвал меня, может быть, по
рассеянности, «Томми», – и я басом поправил его, сказав: – Санди, Санди
мое имя, клянусь Лукрецией!
Я
вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает
неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: «Каково!
Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? – закричал он в
окно. – Подругу Санди зовут Лукреция!»
Лишь
впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек отважен и
добр, – но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
– Не
дразните мальчика, Эстамп, – ответил Дюрок.
Новое
унижение! – от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я вздрогнул,
обида стянула мое лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстамп вскочил, сел рядом
со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба поддала вверх, и он
растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне торжествуя, но он выдернул свою
руку из моей и живо вскочил сам, сильно покраснев, отчего я понял, что он
самолюбив, как кошка. Некоторое время он молча и надувшись смотрел на меня,
потом развеселился и продолжал свою болтовню.
В это
время Дюрок прокричал: «Поворот!». Мы выскочили и перенесли паруса к левому
борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли
с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое
время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно
не чувствовал холода. «Так держать», – сказал Дюрок, указывая румб, и я
молодцевато ответил: «Есть так держать!»
Теперь
оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их негромкого
разговора. Как сон он запомнился мной. Речь шла об опасности, потере,
опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что «надо точно узнать». Я должен был
крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как волнение метало
«Эспаньолу», как качель, поэтому за время вахты своей я думал больше удержать
курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы наконец узнать,
с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я потащил бы «Эспаньолу» бегом,
держа веревку в зубах.
Недолго
побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился ко мне, и скоро я
различил лицо, склонившееся над компасом.
– Ну
что, – сказал он, хлопая меня по плечу, – вот мы подплываем. Смотри!
Слева, в
тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
– Так
это и есть тот дом? – спросил я.
– Да.
Ты никогда не бывал здесь?
– Нет.
– Ну,
тебе есть что посмотреть.
Около
получаса мы провели, обходя камни «Троячки». За береговым выступом набралось
едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было наконец сделано, я
увидел, что мы находимся у склона садов или рощ, расступившихся вокруг черной,
огромной массы, неправильно помеченной огнями в различных частях. Был небольшой
мол, по одну сторону его покачивались, как я рассмотрел, яхты.
Дюрок
выстрелил, и немного спустя явился человек, ловко поймав причал, брошенный
мной. Вдруг разлетелся свет, – вспыхнул на конце мола яркий фонарь, и я
увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее различил рощи.
Тем
временем «Эспаньола» ошвартовалась, и я опустил паруса. Я очень устал, но меня
не клонило в сон; напротив, – резко, болезненно-весело и необъятно
чувствовал я себя в этом неизвестном углу.
– Что,
Ганувер? – спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас
встретившего. – Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты,
Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том,
проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам
предстоит путешествие. – И он объяснил, куда отвести судно. – Пока прощай,
Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог, чтобы все было благополучно.
Сказав
так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя на землю, исчезли влево, а я поднял
глаза на Тома и увидел косматое лицо с огромной звериной пастью, смотревшее на
меня с двойной высоты моего роста, склонив огромную голову. Он подбоченился.
Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он рухнет и раздавит меня.
|