XIII
Мы
прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку,
и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от
стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе
руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и
яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали
огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы
вошли, Ганувер поднял голову и кивнул. Взглянув на Дюрока, ответившего мне
пристальным взглядом понятного предупреждения, я подошел к Гануверу. Он указал
стул, я сел, а Поп продолжал стоять, нервно водя пальцами по подбородку.
– Здравствуй,
Санди, – сказал Ганувер. – Как тебе нравится здесь? Вполне ли тебя
устроили?
– О,
да! – сказал я. – Все еще не могу опомниться.
– Вот
как?! – задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев на
меня, прибавил с улыбкой: – Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок,
который говорит о тебе в высоких тонах, решили устроить твою судьбу. Выбирай,
если хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь назвать
любую профессию. Но только не будь знаменитым шахматистом, который, получив
ночью телеграмму, отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из шести пять
у самого Капабланки. В противном случае ты привыкнешь покидать своих друзей в
трудные минуты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб королю.
– Одну
из этих партий, – заметил Дюрок, – я назвал партией Ганувера и,
представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
– Как
бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, – сказал Ганувер, –
ведь так, Санди?
– Простите, –
ответил я, – за то, что ничего в этом не понимаю.
– Ну,
так говори о своих желаниях!
– Я
моряк, – сказал я, – то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете
меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я
получу сам.
– Отлично.
Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и улыбаясь.
– Теперь
мне уйти? – спросил я.
– Ну,
нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к
нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым
соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри
картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал
и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой
красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть
видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего
красавицам: «Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!» – а третья, по
естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу
передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего
судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки
поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как
мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я
испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это
время Ганувер тихо говорил Дюроку: – Вам это не покажется странным. Молли была
единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, – хотя было «за
что», но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все
наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
– Женщины
догадливы, – сказал Дюрок, – а Дигэ наверно проницательна и умна.
– Дигэ…
– Ганувер на мгновение закрыл глаза. – Все равно Дигэ лучше других, она, может
быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне
нравится.
– Так
молода, и уже вдова, – сказал Дюрок. – Кто был муж?
– Ее
муж был консул, в колонии, какой – не помню.
– Брат
очень напоминает сестру, – заметил Дюрок, – я говорю о Галуэе.
– Напротив,
совсем не похож! Дюрок замолчал.
– Я
знаю, он вам не нравится, – сказал Ганувер, – но он очень забавен,
когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
– Вот
еще! Я не видал таких львов.
– Пуделя, –
сказал Ганувер, развеселившись, – стриженого пуделя! Наконец мы соединились! –
вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне,
свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе
молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой
гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков;
величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй
шел, дергая плечом и щекой.
– Я
ожидала застать большое общество, – сказала Дигэ. – Горничная подвела
счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
– Двадцать
семь, – вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно
и был своим, а я – я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
– Благодарю
вас, я скажу Микелетте, – холодно отозвалась Дигэ, – что она
ошиблась.
Теперь я
видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь!
Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной
остротой.
– Кто
же навестил вас? – продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. – Я очень
любопытна.
– Это
будет смешанное общество, – сказал Ганувер. – Все приглашенные –
живые люди.
– Морг
в полном составе был бы немного мрачен для торжества, – объявил Галуэй. Ганувер
улыбнулся.
– Я
выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать
для человека, умеющего наполнять жизнь.
– В
таком случае, мы все живы, – объявила Дигэ, – применяя ваше
толкование.
– Но
и само по себе, – сказал Томсон.
– Я
буду принимать вечером, – заявил Ганувер, – пока же предпочитаю бродить
в доме с вами, Дюроком и Санди.
– Вы
любите моряков, – сказал Галуэй, косясь на меня, – вероятно, вечером
мы увидим целый экипаж капитанов.
– Наш
Санди один стоит военного флота, – сказал Дюрок.
– Я
вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к
нему, – сказала Дигэ, трогая веером подбородок. – Но мне нравятся
ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может
быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
– Я
не принадлежу к светскому обществу, – сказал Ганувер добродушно, – я
– один
из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить
деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет
и отвергаю кастовый.
– Мне
попало, – сказала Дигэ, – очередь за вами, Томсон.
– Я
уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
– Мы,
журналисты, неуязвимы, – сказал Галуэй, – как короли, и никогда не
точим ножи вслух.
– Теперь
тронемся, – сказал Ганувер, – пойдем, послушаем, что скажет об этом
Ксаверий.
– У
вас есть римлянин? – спросил Галуэй. – И тоже живой?
– Если
не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
– Ничего
не понимаю, – Дигэ пожала плечом, – но должно быть что-то
захватывающее.
Все мы
вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих
вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня
за руку.
– Вы
помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе.
Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был
доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так
усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у
двери, сказав: «Поп!» Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел
странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но, кажется, и на всех,
неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста
тысяч ценой, умеющей говорить.
|
