Жюль Верн «Михаил Строгов»

ГЛАВА XV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Михаил Строгов не был слеп, он никогда не был слепым.

Явление чисто человеческое, нравственное и физическое в одно и то же время нейтрализовало действие раскаленной стали, ожегшей, но не ослепившей его глаза.

Читатель помнит, что во время жестокой расправы Марфа Строгова стояла тут же, простирая руки к несчастному сыну. Михаил смотрел на нее так, как смотрит любящий сын на мать в последнюю минуту тягостной разлуки. Напрасно крепился он. Слезы ручьями хлынули из глаз его, и эти слезы спасли ему зрение. От близости раскаленного металла они превратились в пары, а пары охладили жар. Это был факт, тождественный с тем, что происходит, когда плавильщик, омочив предварительно руку в воде, погружает ее затем, совершенно безнаказанно для себя, в расплавленный металл.

Михаил Строгов сразу же понял, какая опасность грозила ему в случае, если бы он открыл кому-нибудь свою тайну, и в то же время он чувствовал, какую выгоду мог он извлечь из своего нового положения. Пусть думают, что он слеп! По крайней мере, его оставят в покое, он будет свободен! Но необходимо уверить в своей слепоте всех, даже Надю. Необходимо строго следить за собой, чтобы ни одно слово, ни один жест не дали бы повода к сомнению. Принятое им решение было непоколебимо. Одна только мать знала истину, только ей одной поведал он свою тайну, и это было на той самой площади в Томске, когда, склонившись над ней в темноте, он покрывал ее руки и лицо поцелуями. Теперь понятно, что, когда Иван Огарев со злой иронией, воображая, что перед ним стоит слепой, поднес к якобы потухшим глазам его царское письмо, Михаил Строгов прочел это письмо и узнал о разоблачавшихся в нем подлых замыслах изменника. Отсюда эта энергия, не покидавшая его за последнее время. Отсюда это непоколебимое желание достичь Иркутска и исполнить немедленно возложенное на него поручение. Он знал, что город должен быть предан неприятелю! Он знал, что жизни великого князя угрожала опасность! Спасение брата государя, спасение Сибири было еще в его руках.

Вся эта история в нескольких словах была передана великому князю. И с каким одушевлением рассказывал Михаил Строгов о деятельном участии, принятом для достижения его цели Надей!

– Кто эта молодая девушка? – спросил великий князь.

– Дочь ссыльного, Василия Федорова, – отвечал Строгов.

– Дочь командира Федорова, а не дочь ссыльного, – поправил его великий князь. – В Иркутске нет более ссыльных!

Молодая девушка, сильная духом в горе, не выдержала этой радости и в слезах упала на колени перед великим князем. Через час она была уже в объятиях своего отца.

Михаил Строгов, Надя и Василий Федоров были все вместе, они наслаждались минутами блаженства.

Атака татарам не удалась, русские прогнали их с обоих концов города. Василий Федоров со своим отрядом разбил наголову первых же смельчаков, явившихся под Большие ворота. Предчувствие заставило его остаться на этом посту и лично охранять его. Как только татары были выгнаны из города, осажденные принялись тушить пожар. Нефть на Ангаре сгорела сама собой, а пожар ограничился только набережной Иркутска.

Еще солнце не взошло, как татары уже вернулись в свой лагерь. У них была масса убитых. В числе последних находились и цыганка Сангарра. В продолжение двух дней осаждающие не делали никакой новой попытки к нападению. Смерть Ивана Огарева отняла у них всякую храбрость. Этот человек был душой задуманного им дела. Он один имел влияние на ханов и на их орды; если бы не он, они, пожалуй бы, и не дерзнули пойти на завоевание Азиатской России. Несмотря на это, защитники Иркутска были настороже и зорко следили за неприятелем.

Но вот 7 октября, едва только забрезжил свет, как с гор, окружающих Иркутск, раздался вдруг пушечный выстрел. То была русская армия, посланная под предводительством генерала Киселева на помощь Иркутску.

Татары, не желая новой битвы, тотчас же покинули свой лагерь. Иркутск был наконец освобожден. С первыми русскими солдатами в город вошли и старые друзья Михаила Строгова, неразлучные Блэнт и Жоливе. Они вместе со всеми, находившимися на плоту, перебежали по льду на правый берег Ангары и таким образом успели спастись от речного пожара. По этому случаю Альсид Жоливе отметил в своей записной книжке следующее: «Нам предстояла та же участь, что лимону, брошенному в пуншевую чашу». Когда они встретили Надю и Михаила Строгова и когда они узнали, что молодой человек не был слеп, – радость их была вполне искренна. Гарри Блэнт, в свою очередь, записал в своих заметках следующее: «Раскаленное добела железо не всегда может уничтожить чувствительность зрительного нерва. Заметить! «

Затем оба корреспондента наняли себе в Иркутске квартиру и, устроившись в ней основательно, принялись приводить в порядок все впечатления своего путешествия. Вскоре после этого в Лондон и в Париж полетели две очень интересные хроники относительно вторжения татар в Сибирь, и, что было большой редкостью, эти обе хроники почти ни в чем не противоречили друг другу.

Кампания эта в конце концов была неблагоприятна для эмира и его союзников, мало того, она была для них очень гибельна. Русские войска разбили татарские орды на части и отобрали от них все завоеванные ими города. Сверх того, наступила жестокая зима. Половина войск эмира перемерзла на дороге, и в татарские степи вернулась только незначительная часть их.

Дорога от Иркутска до Урала была свободна. Великий князь торопился уехать в Москву, но он отложил свой отъезд, чтобы присутствовать на трогательной церемонии, совершившейся через несколько дней по вступлении в город русских войск.

Однажды, когда Надя сидела с отцом, пришел Михаил Строгов и, подойдя к молодой девушке, спросил ее:

– Надя, сестра моя, когда ты уезжала из Риги в Иркутск, ты не оставила там никакого другого горя, кроме горя, причиненного тебе потерей твоей матери?

– Нет, – отвечала Надя, – решительно никакого.

– Значит, там не осталось ни одной частички твоего сердца?

– Ничего не осталось, Михаил!

– В таком случае, – сказал он, – я не думаю, что Господь, заставив нас встретиться друг с другом, заставив нас пережить вместе столько горя, столько суровых испытаний, не пожелал бы соединить нас иначе, как навеки.

– Ах! – воскликнула Надя и бросилась на грудь Михаилу. – Отец! – обернулась она к нему, вся розовая от волнения и охватившего ее счастья.

– Надя, – отвечал ей Василий Федоров, – я буду счастлив назвать вас обоих моими детьми.

Их венчали в соборе. Свадьба предполагалась быть скромной, но, благодаря присутствию великого князя, его свиты, массы военных и статских, пожелавших лично почтить молодых новобрачных, одиссея которых сделалась уже легендарной, она вышла блестящей, шумной и очень веселой. Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, разумеется, также присутствовали на этой свадьбе. Они намеревались сообщить о ней своим читателям.

– И это не возбуждает в вас желания подражать им? – спросил Жоливе у своего товарища.

– Гм… – промычал Блэнт. – Пожалуй… если бы у меня была такая же кузина, как у вас…

– На моей кузине уже нельзя жениться, – отвечал со смехом француз.

– Тем лучше, – прибавил англичанин. – А вы слышали, что поговаривают о натянутых отношениях между Лондоном и Пекином? Вы не имеете желания отправиться туда и узнать, в чем дело?

– А, черт возьми, мой дорогой Блэнт! – воскликнул француз. – Да я только что хотел вам это предложить!

И вот таким образом двое неразлучек отправились в Китай.

Несколько дней спустя после свадьбы Михаил и Надя Строговы в сопровождении своего отца, Василия Федорова, отправились в Европу. Эта дорога, усеянная столькими несчастьями, столькими неудачами во время их первого путешествия, теперь, на возвратном пути, сделалась самой счастливой в их жизни. Они ехали в санях, на перекладных, с быстротой курьерского поезда. На берегу Динки, не доезжая села, они сделали остановку на один день. Михаил отыскал то место, где был похоронен бедный Николай. Они поставили там крест, и Надя в последний раз помолилась на могилке их скромного и преданного друга, память о котором сохранилась навеки в их сердцах. В Омске, в маленьком домике Строговых, их ждала старая Марфа.

Со слезами радости на глазах прижимала она к своей груди ту, которую уже сто раз в своем сердце называла дочерью. Доблестная сибирячка на этот раз имела полное право признать своего сына и открыто гордиться им.

После нескольких дней, проведенных в Омске, Михаил и Надя Строговы вернулись в Европу и поселились в Петербурге, в доме своего отца.

С тех пор молодые люди никогда не покидали его, исключая разве тех случаев, когда ездили в Омск навещать свою престарелую мать.

Молодой курьер представлялся государю, и государь, назначив его в свои личные адъютанты, пожаловал ему Георгиевский крест.

Михаил Строгов достиг впоследствии высоких чинов и занимал одно из видных государственных мест.

Но не повесть его блестящих успехов на жизненном пути, а повесть тяжелых испытаний, посланных ему судьбою, заслуживала быть рассказанной.