 Увеличить |
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I. ЛАГЕРЬ
ФЕОФАР-ХАНА
На
расстоянии суток ходьбы от Колывани, в нескольких верстах от местечка
Дьячинска, тянется широкая, поросшая высокими елями и кедрами долина. Летом в
жаркую пору эта часть степи служила обыкновенно пристанищем для кочующих
сибирских народов. Здесь паслись и кормились их многочисленные стада. Но теперь
вы не нашли бы там ни одного из этих мирных кочевников. И, однако, степь не
была пустынна. Напротив, там царило необычайное оживление, там пестрели
бесчисленные бухарские палатки, там раскинулся лагерем Феофар-Хан, жестокий
эмир бухарский, и, наконец, куда на следующий день, 7 августа, должны были быть
приведены несчастные, захваченные в плен при Колывани, после победы бухарцев
над маленьким русским отрядом. Из этих двух тысяч людей, стиснутых между
неприятельских колонн, опиравшихся одновременно и на Омск, и на Томск, осталось
всего только несколько сотен человек! События принимали дурной оборот. Конечно,
подобное положение дел не могло продолжаться. Рано или поздно русские должны
были прогнать эти дикие орды жестоких завоевателей, пока же приходилось
мириться с горькой действительностью. Бухарцы достигли уже средней Сибири, и
набеги их грозили распространиться еще далее; не было известно только, какие
губернии, западные или восточные, первыми подвергнутся их кровожадным разбоям.
Иркутск был со всех сторон отрезан от Европы. Если войска с Амура и Якутской
области не подоспеют к нему вовремя, то эта столица Азиатской России,
предоставленная своим собственным слабым силам, должна была неминуемо достаться
в руки бухарцам, и, прежде чем она получила бы свою свободу, великий князь,
брат государя, сделался бы жертвой мщения Ивана Огарева.
Что же
сталось с Михаилом Строговым? Смирился ли он наконец под тяжестью обрушившихся
на него несчастий? Считал ли он свое дело проигранным, возложенное на него
поручение – неисполнимым?
Итак, он
был жив, даже не ранен, царское письмо было при нем, его инкогнито никто не
нарушил. Правда, он находился в числе военнопленных, принужденный разделять с
ними их печальную участь. Но ведь, приближаясь к Томску, он в то же время
приближался и к Иркутску. В конце концов он все-таки шел впереди Ивана Огарева.
«О, я
дойду! « – мысленно и неоднократно повторял он сам себе. После дела при
Колывани вся жизнь его сосредоточивалась теперь только на этой мысли – стать
снова свободным! Но как убежать от свирепых солдат эмира? Придет время – он
увидит.
Лагерь
Феофара представлял собой действительно великолепное по своей живописности
зрелище. Тысячи палаток из звериных шкур, войлока и ярких шелковых материй
сверкали на солнце всеми цветами радуги. Громадные кисти, украшавшие их
конические вершины, как султаны, качались среди разноцветных значков, знамен и
штандартов.
Обстановка,
окружавшая Феофара в данную минуту, носила на себе характер исключительно
военный, походный. Частная же его квартира, гарем, его собственный и его
приближенных, находились в Томске, бывшем в то время также в руках у татар.
Томску
предстояло оставаться резиденцией эмира вплоть до той минуты, когда его должна
была сменить столица Восточной Сибири.
Палатка
Феофара своей роскошью выделялась среди всех окружавших ее. Она стояла по самой
середине широкой лужайки, окаймленной чудными раскидистыми березами и темными,
гигантскими елями. Блестящая шелковая материя, живописно подобранная при входе
шелковыми шнурами с золотой бахромой и золотыми же кистями, падала на землю
тяжелыми, красивыми складками. Перед ханским шатром стоял стол лакированного
дерева, украшенный инкрустацией из драгоценных камней. На столе лежала
раскрытая священная книга Коран, страницы которой были сделаны из тонких
золотых листов с искусно выгравированным на них текстом. Над шатром развевалось
бухарское знамя, разделенное на четыре поля оружием эмира.
Когда
пленных привели в лагерь, эмир сидел у себя в палатке. Он не показывался, и,
разумеется, это было большое счастье для них. Один жест, одно слово его
послужило бы только сигналом к какому-нибудь злодейству. Он вообще редко
показывался народу. В этом заключалось отчасти могущество восточных королей:
эта таинственность, окружавшая их личность, эта недосягаемость заставляли
простой народ преклоняться перед ними и в то же время бояться их. Что же
касается до пленных, то их, как простую скотину, загнали в особое загороженное
со всех сторон место и заперли там. Жестокое обращение солдат, дурная,
недостаточная пища, порою холод, ветер, дождь и всякое ненастье, ничем не
оправданный, самый грубый и жестокий произвол со стороны Феофара – вот что
досталось им в удел. Самый кроткий, самый терпеливый из них был, конечно,
Михаил Строгов. Он позволял вести себя потому, что его вели туда, куда он хотел
и при этом он пользовался такой безопасностью, какой, будучи свободным, по этой
дороге, от Колывани до Томска, он ни за что не нашел бы.
Бежать
теперь, не доходя до Томска, – это значило подвергать себя новой
опасности, это значило рисковать попасть в плен к татарским разведчикам,
разъезжающим по степи. Михаил рассуждал иначе. Самая восточная линия, занятая в
то время колоннами бухарских войск, находилась как раз за 82-м меридианом,
проходящим через Томск. Таким образом, стоило только перейти этот меридиан, и
он мог считать себя в полной безопасности относительно неприятелей, мог
надеяться беспрепятственно перейти через Енисей и достигнуть Красноярска
прежде, чем туда явится Феофар-Хан.
«Раз я
буду в Томске, – повторял он мысленно, чуть ли не в сотый раз, чтобы хоть
как-нибудь умерить свое нетерпение, с которым иногда не в силах был
совладать, – раз я буду в Томске, то через несколько минут я могу быть за
неприятельской границей; опередив же Феофара и Ивана Огарева на сутки, я приду,
разумеется, раньше их в Иркутск! «
Чего
главным образом опасался Михаил Строгов и что в действительности так и случилось,
так это присутствие Ивана Огарева в татарском лагере. Кроме опасности быть
узнанным, Михаил чувствовал почти инстинктивно, что ему следовало опередить
этого негодяя. Он понимал, что если войска Ивана Огарева соединятся с войсками
Феофара, то составится страшная по своей силе и многочисленности армия, и, что,
соединившись, эта армия всей своей массой двинется на восточную столицу Сибири.
Вот почему все его опасения сосредоточивались главным образом на этом пункте, и
он ежеминутно прислушивался, не раздадутся ли вдруг трубные звуки, возвещающие
прибытие адъютанта эмира.
При
имени Ивана Огарева ему вспомнилась мать, Надя… Одну задержали в Омске, другую
схватили и увезли на барке вниз по Иртышу и, разумеется, взяли в плен, как и
Марфу Строгову! Увы, – он ничего не мог сделать для них! Увидит ли он их
когда-нибудь? Что мог он ответить на это? И сердце болезненно сжималось в нем.
Вместе с
Михаилом Строговым в число пленных, приведенных в неприятельский стан, попали
Гарри Блэнт и Альсид Жоливе. Их бывший товарищ по путешествию, захваченный
вместе с ними на телеграфной станции, знал, что почтенные корреспонденты,
наравне с прочими пленными, сидят взаперти за оградой, но он всячески избегал
встречи с ними. Ему было решительно все равно, по крайней мере, в данную
минуту, дурно ли, хорошо ли думают о нем эти люди после той сцены, свидетелями
которой они были в Ишиме. Он хотел сохранить свою самостоятельность, чтобы в
случае надобности действовать самому, и потому держался в стороне.
С той
минуты как Гарри Блэнт упал раненный, Альсид Жоливе не переставал заботиться о
нем. Во время мучительного перехода из Колывани в татарский лагерь, в
продолжение многих часов ходьбы, Гарри Блэнт шел, опираясь на руку своего
бывшего соперника, и, только благодаря ему, мог кое-как следовать за обозом.
Альсид Жоливе, которого никогда не покидала его практическая философия, всеми
способами старался подкрепить больного и физически и морально. Первой заботой
его, как только они прибыли в лагерь, было посмотреть рану Гарри Блэнта. Он
очень ловко снял с него верхнее платье и сразу увидел, что рана не была опасна
– плечо было немного поцарапано картечью, и только.
– Пустяки, –
сказал он, – простая царапина! Две-три перевязки, мой милый друг, и она не
будет даже заметна!
– Но
эти перевязки?.. – спросил Блэнт.
– Я
сам вам их сделаю.
– Но
разве вы доктор?
– Все
французы немножко доктора, – смеясь, отвечал Жоливе и, как бы в
подтверждение своих слов, вынул носовой платок, разорвал его, из одного куска
нащипал корпии, из другого наделал тампонов, принес воды из колодца и,
осторожно обмыв рану, с большим искусством перевязал ее.
– Я
вам очень благодарен, Жоливе, – отвечал Гарри, растягиваясь под тенью
раскидистой березы, на приготовленном ему французом ложе из сухих листьев.
– Э,
что за благодарности! Вы на моем месте поступили бы так же!
– Я
этого не знаю… – немного наивно отвечал тот.
– Ну
полноте дурачиться! Все англичане великодушны.
– Разумеется,
ну, а французы?
– Что
французы? Французы просто-напросто добры, даже глупо добры, если хотите! Но что
их подкупает, так это то, что они французы! Впрочем, оставим этот разговор, да
и вообще, если вы мне верите, перестанем совсем разговаривать. Вам необходимо
теперь отдохнуть.
Но Гарри
Блэнт вовсе не желал молчать.
– Жоливе, –
начал он, – как вы думаете, наши последние депеши перешли за русскую границу
или нет?
– А
почему же нет? – отвечал тот. – Уверяю вас, моя прелестная кузина в
настоящую минуту прекрасно знает обо всем, что произошло в Колывани!
– А
в скольких экземплярах ваша кузина печатает эти депеши? – спросил он, в
первый раз ставя этот вопрос так открыто.
– Знаете
что! – смеясь, отвечал Жоливе. – Моя кузина особа очень скромная, она
не любит, когда о ней говорят, и если бы она узнала, что из-за нее вы не спите,
то была бы в отчаянии.
– Но
я не хочу спать, – отвечал англичанин. – Что думает ваша кузина
относительно дел в России?
– Что
дела эти в данную минуту очень плохи, понятно. Но, конечно, московское правительство
могущественно, вторжение бухарцев их не должно очень тревожить. Сибирь от них
не уйдет.
– Излишняя
самонадеянность погубила многие великие державы! – отвечал Гарри Блэнт.
Он, как
и все англичане, был заражен «английской» завистью к русским, когда вопрос касался
о правах России в Центральной Азии.
– О,
бросим политику! – воскликнул француз. – Она положительно запрещена
на медицинском факультете. Ничего не может быть хуже политики для ран на плече,
если только она не действует на вас усыпляюще!
– Тогда
поговорим о том, что нам делать, Жоливе! Я говорю серьезно, я вовсе не намерен
оставаться в вечном плену у татар!
– Я
также, черт возьми!..
– Значит,
при первой возможности мы бежим?
– Да,
если мы не найдем какого-либо другого способа для получения нашей свободы.
– А
разве вы знаете другой способ? – пристально глядя на своего собеседника,
спросил Гарри Блэнт.
– Конечно!
Ведь мы не принадлежим к воюющим народам, мы люди нейтралитета. Нам стоит
только объявить, кто мы, и мы свободны.
– Кому
объявить? Этому скоту Феофару?
– Нет,
он ничего не поймет. Мы скажем его адъютанту Ивану Огареву.
– Но
ведь это мерзавец!
– Разумеется,
но этот мерзавец – русский. Он знает, что шутить с правами свободных людей не
следует. И какой ему интерес нас задерживать? Напротив. Только обращаться с
просьбою к этому господину мне не очень-то хочется.
– Но
этого господина нет в лагере, я, по крайней мере, его не видел, – заметил
Блэнт.
– Он
явится. За этим дело не станет. Ему необходимо догнать эмира. Сибирь разделена
теперь на две части, и, очевидно, Феофар поджидает только его, чтобы двинуться
в Иркутск.
– А
что мы станем делать, когда получим свободу?
– Получив
свободу, мы станем продолжать наше путешествие, мы пойдем вслед за татарами и
будем идти так до тех пор, пока обстоятельства позволят нам перейти в другой
лагерь. Бросать наше предприятие не годится. Мы ведь только что начали его. Вам
посчастливилось уже получить рану на службе «Ежедневного Телеграфа», тогда как
я на службе у моей кузины еще ничего не получил. Ба… – пробормотал Альсид
Жоливе, – он, кажется, засыпает! Нескольких часов сна, нескольких
компрессов из свежей воды вполне достаточно, чтобы поставить на ноги больного англичанина.
Эти люди сотворены из железа!
В то
время как Гарри Блэнт отдыхал, Альсид Жоливе сидел около него и делал заметки в
своей записной книжке. Несчастья сблизили их, и они сделались друзьями.
Писательская ревность исчезла сама собой. Итак, то, чего главным образом
страшился Михаил Строгов, было предметом самых пламенных желаний обоих
журналистов. Действительно, приезд Ивана Огарева мог оказать им существенную
пользу. Раз узнается, что они иностранные подданные, то весьма возможно, что их
выпустят на свободу. Адъютант эмира сумеет доказать ему, что с господами
журналистами нельзя обращаться так же, как с простыми шпионами. Интересы
Альсида Жоливе и Гарри Блэнта были таким образом совершенно противоположны
интересам Михаила Строгова. Последний как нельзя лучше понимал свое положение,
и это было новой причиной, заставлявшей его избегать встречи с ними. Прошло
четыре дня, но за это время не произошло никаких перемен. О снятии лагеря и
новом походе татар ничего не было слышно. За пленниками строго следили.
В пище,
отпускаемой им, чувствовался сильный недостаток. Два раза в сутки им кидали
козьи внутренности, поджаренные на угольях, или несколько кусков овечьего сыру,
вот и все. Погода, как нарочно, переменилась к худшему, начались дожди с
холодным, пронизывающим ветром. Некоторые из раненых, женщины и дети не
выдержали и умерли. Пленным пришлось самим хоронить их трупы, а татары не
хотели даже отвести им места для погребения. В это тяжелое время Альсид Жоливе
и Михаил Строгов одни не теряли мужества и терпения. Сильные, здоровые духом и
телом, они своими советами подкрепляли и утешали слабых, впадавших в отчаяние.
Но долго ли будут еще продолжаться их несчастия?
Что,
если Феофар, довольный своими первыми победами, пожелает отдохнуть некоторое
время, а потом уже идти на Иркутск?! Этого могли опасаться, но это не
случилось. Событие, столь желаемое Альсидом Жоливе и Гарри Блэнтом и столь не
желаемое Михаилом Строговым, – это событие совершилось утром 12 августа.
Снова затрубили в трубы, забили в барабаны, началась стрельба и пальба. По
дороге от Колывани показалось громадное облако пыли.
Иван
Огарев, сопровождаемый многими тысячами людей, вступал в лагерь Феофар-Хана.
|
