ГЛАВА XXVII
Прощание
Картины
и статуи в комнате Евы были затянуты белыми простынями, шторы на окнах приспущены.
Сдержанные вздохи и приглушенные шаги не нарушали царившей там тишины.
Кровать
тоже была накрыта белым, и на ней лежала маленькая Ева, уснувшая навеки.
Ее одели
в скромное белое платье, которое она носила при жизни. Солнечные лучи, пробиваясь
сквозь розовые шторы, бросали теплые отсветы на мертвенно-холодные щеки,
оттененные пушистыми ресницами. Головка ее была повернута набок, словно она и
вправду спала.
Сен-Клер
стоял, сложив руки на груди, и не сводил глаз с умершей дочери. Кто знает, о
чем он думал? Вокруг него раздавались негромкие голоса, к нему обращались с
вопросами, он отвечал на них. Но когда его попросили назначить день похорон и
выбрать место для могилы, он нетерпеливо сказал:
– Мне
все равно.
Комната,
как и прежде, была полна белых цветов – нежных, благоухающих. На столике,
покрытом белой скатертью, стояла любимая ваза Евы и в ней полураспустившийся
белый розан. Полог над кроватью и оконные шторы были собраны в густые складки,
Адольф и Роза положили на это немало труда и выполнили свое дело с тем большим
вкусом, который присущ неграм.
И
сейчас, когда Сен-Клер стоял у постели дочери, погруженный в глубокое раздумье,
Роза снова вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она почтительно
остановилась на пороге, но, убедившись, что хозяин не замечает ее, стала
убирать цветами умершую. Сен-Клер видел, словно во сне, как Роза вложила ветку
жасмина в безжизненные тоненькие пальцы и разбросала остальные цветы по
кровати.
Дверь
снова открылась: вошла Топси с опухшими от слез глазами. Она прятала что-то под
передником. Роза замахала на нее руками, но Топси шагнула вперед.
– Ступай
отсюда! – сердито шепнула Роза. – Нечего тебе здесь делать!
– Пусти
меня! Я принесла цветок – смотри, какой красивый! – И Топси вытащила
из-под передника чайную розу. – Я положу ее туда… Ну, позволь!
– Ступай,
ступай! – еще более решительно повторила горничная.
– Оставь
ее! – вдруг сказал Сен-Клер и топнул ногой. – Пусть войдет.
Роза
отступила назад, а Топси подошла к кровати, положила свой цветок к ногам
умершей и вдруг, отчаянно зарыдав, упала на пол.
Мисс
Офелия, прибежавшая на крик, бросилась поднимать и успокаивать девочку, но все
ее старания так ни к чему и не привели.
– Мисс
Ева! О, мисс Ева! Я хочу умереть, я тоже хочу умереть!
Краска
разлилась по мертвенно-бледному лицу Сен-Клера, когда он услышал этот пронзительный,
дикий вопль, и на глазах его впервые после смерти Евы навернулись слезы.
– Встань,
дитя мое, встань, – мягко сказала мисс Офелия. – Не плачь, не надо.
Мисс Еве теперь хорошо.
– Я
больше не увижу ее, никогда не увижу! – не унималась Топси.
Сен-Клер
и мисс Офелия молчали.
– Она
любила меня! Она сама мне так говорила. Господи! Что же теперь со мной будет?
Никого у меня не осталось!
– Это
верно, – сказал Сен-Клер. – Кузина, прошу вас, успокойте ее
как-нибудь, бедняжку.
– И
зачем я только родилась! – причитала Топси. – Я не хотела родиться,
не хотела!
Мисс
Офелия ласковой, но твердой рукой подняла девочку и повела к себе, смахивая набегающие
на глаза слезы.
– Топси,
бедная, – сказала она, оставшись с ней наедине, – не отчаивайся. Я
тоже буду любить тебя, хоть мне и далеко до нашей бесценной Евы, – буду
любить и помогу тебе стать хорошей девочкой.
Голос
мисс Офелии выражал больше чувства, чем ее слова, а еще убедительнее были слезы,
катившиеся у нее по щекам. И с этого дня несчастная, одинокая Топси привязалась
к ней всей душой.
В
комнате Евы слышались осторожные шаги и сдержанный шепот – слуги один за другим
приходили прощаться со своей любимицей. А потом внесли гроб, к дому начали
подъезжать экипажи, из них выходили друзья, знакомые. Белые шарфы, ленты,
черный траурный креп… Сен-Клер двигался, говорил, но слез у него больше не
было. Он видел перед собой только одно – золотистую головку в гробу. А потом ее
накрыли покрывалом, на гроб опустили крышку… Сен-Клер в толпе провожающих пошел
в конец сада; там, около дерновой скамьи, где Ева так часто сидела с Томом,
разговаривая, слушая его песни или читая ему вслух, теперь была вырыта могила.
Сен-Клер остановился, безучастно глядя вниз, в зияющую перед ним яму. Он видел,
как туда опустили гроб, и когда над могилой вырос холмик, ему все еще не
верилось, что Ева навсегда ушла от него.
А потом
все вернулись в дом, который никогда больше не услышит ни ее голоса, ни ее шагов.
В комнате Мари опустили шторы. Она лежала на кровати и, громко рыдая, поминутно
звала к себе то няню, то горничных. Им, бедным, и поплакать-то не пришлось. Да
разве слуги способны плакать? Мари твердо верила, что только она одна может
испытывать такое глубокое горе. Другим его не понять, не почувствовать!
– Сен-Клер
не пролил ни слезинки! – говорила Мари. – Такая черствость просто уму
непостижима! Хоть бы он мне посочувствовал!
Внешние
проявления горя так часто обманывают людей, что многие из слуг и в самом деле
считали, будто их хозяйка тяжелее всех переносит смерть дочери. К тому же у
Мари началась истерика, и, вообразив, что конец ее близок, она послала за
доктором. И тут поднялась такая суматоха, столько понадобилось бутылок с
горячей водой, горячих припарок и холодных компрессов, что горевать слугам было
уже некогда!
А Том
всем сердцем тянулся к Сен-Клеру. Куда бы хозяин ни пошел, он грустно следовал
за ним по пятам. И когда Сен-Клер, бледный, безмолвный, сидел в комнате Евы,
Том чувствовал, что неподвижный взгляд этих сухих глаз говорит о таких муках,
которые неведомы Мари, сколько бы она ни плакала, сколько бы ни причитала.
Через
несколько дней Сен-Клеры вернулись в город. Огюстен, не находивший себе места
от горя, решил переменить обстановку, чтобы хоть немного рассеяться. Они
покинули виллу и сад со свежей могилой и уехали в Новый Орлеан.
Сен-Клер
почти не сидел дома, пытаясь заглушить сердечную боль повседневной деловой
суетой, новыми впечатлениями. Те, кто встречал этого человека на улице или в
кафе, догадывались о его утрате только по трауру на шляпе, ибо он улыбался,
разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике, занимался делами. И кому из
его знакомых могло прийти на ум, что эта беззаботная внешность – только маска,
под которой таится могильный холод и мрак опустошенной души!
– Сен-Клер
такой странный человек! – жаловалась Мари мисс Офелии. – Мне думалось
раньше, что если ему вообще кто-нибудь дорог, так это наша бедная Ева. Но он ее
почти забыл. Его не заставишь даже поговорить о ней. Я никак не ожидала, что
мой муж окажется таким бесчувственным.
– Тихие
воды глубоки, – многозначительно сказала мисс Офелия.
– А!
Не верю! Это все одни слова. Глубину чувства не скроешь, она так или иначе даст
о себе знать. Но те, кто способен глубоко чувствовать, – самые несчастные
люди. Я завидую Сен-Клеру: ему мои страдания неведомы.
– От
хозяина осталась одна тень, миссис. Слуги говорят, он ничего не ест, –
вмешалась в их разговор няня и добавила, утирая слезы: – Да разве ему забыть
мисс Еву! И никто ее не забудет, нашу крошку!
– Ну,
не знаю… Во всяком случае, меня он совершенно не жалеет, – сказала
Мари. – Я не слышала от него ни одного участливого слова, а ведь материнское
сердце не чета отцовскому.
– Чужая
душа потемки, – строго проговорила мисс Офелия.
– Совершенно
верно! Того, что я чувствую, никто не знает. Одна только Ева меня понимала, но
ее больше нет со мной! – Мари откинулась на спинку кресла и горько расплакалась.
Между
тем в кабинете Сен-Клера происходил совсем другой разговор.
Том, не
спускавший глаз с хозяина, видел, как тот удалился к себе, и, прождав его
напрасно несколько часов, тихонько вошел к нему в кабинет. Сен-Клер лежал на
диване, уткнувшись лицом в подушку. Том стал рядом, не решаясь окликнуть его,
но Сен-Клер вдруг поднял голову. Увидев перед собой это исполненное любви и
грусти лицо, поймав на себе этот умоляющий взгляд, он взял Тома за руку и
прижался к ней лбом.
– Том,
друг мой, весь мир для меня опустел!
– Я
знаю, хозяин, знаю, – сказал Том. – Но веруйте в бога, он поможет вам
снести это горе.
– Спасибо
тебе, друг мой! Иди, оставь меня одного. Мы еще поговорим с тобой, только не
сейчас.
И Том
молча вышел из кабинета.
|