II. СМЕРДЯКОВ С
ГИТАРОЙ.
Да
и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он прощался с Lise. Мысль
о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас брата Дмитрия, от него
очевидно скрывающегося? Было уже не рано, был час третий пополудни. Всем
существом своим Алеша стремился в монастырь к своему "великому"
умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила всё: в уме Алеши с
каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой
совершиться. В чем именно состояла катастрофа и чтo хотел бы он сказать сию
минуту брату, может быть он и сам бы не определил. "Пусть благодетель мой
умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что может
быть мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делая так,
по его великому слову сделаю"...
План
его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть
как вчера через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку. "Если же
его там нет, думал Алеша, то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и
ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он попрежнему караулит приход
Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку..." Алеша впрочем
не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить,
хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня...
Всё
произошло без помехи: он перелез через плетень почти в том самом месте, как
вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось, чтоб его заметили: и
хозяйка, и Фома (если он тут), могли держать сторону брата и слушаться его
приказаний, а стало быть или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить
во-время, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было. Алеша сел на
свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она показалась ему
почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою показалась ему в этот
раз. День был впрочем такой же ясный, как и вчера. На зеленом столе отпечатался
кружок от вчерашней, должно быть расплескавшейся рюмки с коньяком. Пустые и
непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в
голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то
самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое? Наконец ему стало
очень грустно, грустно от тревожной неизвестности. Но не просидел он и четверти
часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары. Сидели или
только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати, никак не дальше,
где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание, что, уходя вчера от
брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред ним влево у забора
садовая, зеленая, низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть
и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг запел сладенькою
фистулой куплет, аккомпанируя себе на гитаре:
Непобедимой
силой
Привержен
я к милой
Господи
пом-и-илуй
Ее
и меня!
Ее
и меня!
Ее
и меня!
Голос
остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский. Другой, женский уже
голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но с большим однако
жеманством.
–
Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы нас всё презираете?
–
Ничего-с, – ответил мужской голос, хотя и вежливо, но прежде всего с настойчивым
и твердым достоинством. Видимо преобладал мужчина, а заигрывала женщина.
"Мужчина – это, кажется, Смердяков", подумал Алеша, "по крайней
мере по голосу, а дама, это верно хозяйки здешнего домика дочь, которая из
Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне
ходит..."
–
Ужасно я всякий стих люблю, если складно, – продолжал женский голос. – Чтo вы
не продолжаете? – Голос запел снова:
Царская
корона
Была
бы моя милая здорова
Господи
пом-и-илуй
Ее
и меня!
Ее
и меня!
Ее
и меня!
–
В прошлый раз еще лучше выходило, – заметил женский голос. – Вы спели про
корону: "была бы моя милочка здорова". Этак нежнее выходило, вы верно
сегодня позабыли.
–
Стихи вздор-с, – отрезал Смердяков.
–
Ах нет, я очень стишок люблю.
–
Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете
в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по
приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья
Кондратьевна.
–
Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? – ласкался всё более и
более женский голос.
–
Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого
моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне
произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в
Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу
переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую:
"ты дескать ей ложесна разверз". Оно пусть ложесна, но я бы дозволил
убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На
базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой
своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего
двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто с малым сказать,
как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая
так-сказать слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против
образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого
чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу бывало "с
малыим", так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья
Кондратьевна.
–
Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком молоденьким, вы бы не так
говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.
–
Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю
напротив уничтожения всех солдат-с.
–
А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
–
Да и не надо вовсе-с. В Двенадцатом году было на Россию великое нашествие
императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо кабы нас
тогда покорили эти самые французы: Умная нация покорила бы весьма глупую-с и
присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
–
Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего щеголечка на трех
молодых самых англичан не променяю. – нежно проговорила Марья Кондратьевна,
должно быть сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными глазками.
–
Это как кто обожает-с.
–
А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж это я вам
чрез стыд говорю.
–
Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние и наши все похожи. Все
шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в
своей нищете смердит, и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо
пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он
человек со всеми своими детьми-с.
–
Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.
–
А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что я
бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая сумма и меня
бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и
умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а напротив, от всех
почтен. Я, положим, только бульйонщик, но я при счастьи могу в Москве
кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни один
из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. Дмитрий
Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына,
и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня
глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.
–
На дуэли очень, я думаю, хорошо, – заметила вдруг Марья Кондратьевна.
–
Чем же это-с?
–
Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках
один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах кабы девиц
пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
–
Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так оно тогда
самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.
–
Неужто вы побежали бы?
Но
Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчания раздался опять аккорд
и фистула залилась последним куплетом:
"Сколько
ни стараться
Стану
удаляться,
Жизнью
наслажда-а-аться
И
в столице жить!
Не
буду тужить.
Совсем
не буду тужить,
Совсем
даже не намерен тужить!"
Тут
случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша
встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый,
напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на
скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было
светлоголубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и не дурная
бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
–
Брат Дмитрий скоро воротится? – сказал Алеша как можно спокойнее.
Смердяков
медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и Марья Кондратьевна.
–
Почему ж бы я мог быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело, кабы я при
них сторожем состоял? – тихо, раздельно и пренебрежительно ответил Смердяков.
–
Да я просто спросил, не знаете ли? – объяснил Алеша.
–
Ничего я про ихнее пребывание не знаю, да и знать не желаю-с.
–
А брат мне именно говорил, что вы-то и даете ему знать обо всем, что в доме
делается, и обещались дать знать, когда придет Аграфена Александровна.
Смердяков
медленно и невозмутимо вскинул на него глазами.
–
А вы как изволили на сей раз пройти, так как ворота здешние уж час как на
щеколду затворены? – спросил он, пристально смотря на Алешу.
–
А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в
этом, – обратился он к Марье Кондратьевне, – мне надо было захватить скорее
брата.
–
Ах можем ли мы на вас обижаться, – протянула Марья Кондратьевна, польщенная
извинением Алеши, – так как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку
ходят, мы и не знаем, а он уж в беседке сидит.
–
Я его теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или от вас узнать, где он
теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него же самого делу.
–
Они нам не сказываются, – пролепетала Марья Кондратьевна.
–
Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, – начал вновь Смердяков, – но они и
здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что дескать,
да как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им
сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
–
Как это смертью? – удивился Алеша.
–
А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера
изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу, и она
здесь переночует – не быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не
боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
Бог знает что произвести могут-с.
–
Намедни сказали им: "в ступе тебя истолку", – прибавила Марья
Кондратьевна.
–
Ну если в ступе, то это только может быть разговор... –заметил Алеша. – Если б
я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать...
–
Вот что единственно могу сообщить, – как бы надумался вдруг Смердяков. – Бываю
я здесь по-всегдашнему соседскому знакомству, и как же бы я не ходил-с? С
другой стороны Иван Федорович, чем свет сегодня послали меня к ним на квартиру
в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем, чтобы Дмитрий Федорович на словах
непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы вместе обедать. Я
пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не застал-с, а было уж
восемь часов: "был, говорят, да весь вышел", – этими самыми словами
их хозяева сообщили. Тут точно у них заговор какой-с, обоюдный-с. Теперь же,
может быть, они в эту самую минуту в трактире этом сидят с братцем Иваном
Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не приходили, а Федор
Павлович отобедали час тому назад одни и теперь почивать легли. Убедительнейше
однако прошу, чтобы вы им про меня и про то, что я сообщил, ничего не говорили-с,
ибо они ни за чтo убьют-с.
–
Брат Иван звал Дмитрия сегодня в трактир? – быстро переспросил Алеша.
–
Это точно так-с.
–
В трактир Столичный город, на площади?
–
В этот самый-с.
–
Это очень возможно! – воскликнул Алеша в большом волнении. – Благодарю вас,
Смердяков, известие важное, сейчас пойду туда.
–
Не выдавайте-с, – проговорил ему вслед Смердяков.
–
О нет, я в трактир явлюсь как бы нечаянно, будьте покойны.
–
Да куда же вы, я вам калитку отопру, – крикнула было Марья Кондратьевна.
–
Нет, здесь ближе, я опять чрез плетень.
Известие
страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить было в
его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это было
возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и
сам брат Иван закричал ему из окна вниз.
–
Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? Одолжишь ужасно.
–
Очень могу, только не знаю, как мне в моем платье.
–
А я как раз в отдельной комнате, ступай на крыльцо, я сбегу навстречу...
Чрез
минуту Алеша сидел рядом с братом. Иван был один и обедал.
|