Увеличить |
ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ
КНИГА
ПЕРВАЯ.
История
одной семейки.
I.
ФЕДОР ПАВЛОВИЧ КАРАМАЗОВ.
Алексей
Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича
Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас
припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно
тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом
"помещике" (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не
жил в своем поместьи) лишь то, что это был странный тип, довольно часто однако
встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе
с тем и бестолкового, – но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично
обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни эти. Федор
Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький,
бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент
кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же
время он всё-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших
сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство
этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще
какая-то особенная, национальная.
Он
был женат два раза и у него было три сына, – старший, Дмитрий Федорович, от
первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга
Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых,
тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да
еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее
поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого
ничтожного "мозгляка", как все его тогда называли, объяснять слишком
не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом "романтическом"
поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за
которого впрочем всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила однако
же тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь
бросилась с высокого берега похожего на утес в довольно глубокую и быструю реку
и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того,
чтобы походить на Шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь
давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь
прозаический плоский берег, то самоубийства может быть не произошло бы вовсе.
Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три
последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило не мало.
Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском
чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей может быть захотелось
заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против
деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее,
положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин
приживальщика, всё-таки один из смелейших и насмешливейших людей той,
переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут и больше
ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень
прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был
даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно
желал устроить свою карьеру, хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей
родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее
вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря
даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был может быть
единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека
во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юпке, только бы
та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со
страстной стороны никакого особенного впечатления.
Аделаида
Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа своего она только
презирает и больше ничего. Таким образом следствия брака обозначились с
чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро
примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась
самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, что молодая супруга
выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор
Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее
денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки
эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно
хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо
всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь
подходящего акта, и наверно бы добился того из одного так-сказать презрения и
отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими
бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости,
только чтоб отвязался. Но к счастию вступилось семейство Аделаиды Ивановны и
ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили
нередкие драки, но по преданию бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна,
дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная замечательною физическою
силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим
от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего
Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное
пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем
и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, при чем сообщал такие
подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной
жизни. Главное, ему как будто приятно было и даже льстило разыгрывать пред
всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать
подробности о своей обиде. "Подумаешь, что вы, Федор Павлович, чин
получили, так вы довольны несмотря на всю вашу горесть", говорили ему
насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута
и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что не замечает своего
комического положения. Кто знает, впрочем, может быть было это в нем и наивно.
Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжка оказалась в
Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветно пустилась в
самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно захлопотал и стал
собираться в Петербург, – для чего? – он конечно и сам не знал. Право, может
быть он бы тогда и поехал; но предприняв такое решение, тотчас же почел себя в
особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное
пьянство. И вот в это-то время, семейством его супруги получилось известие о смерти
ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям
от тифа, а по другим, будто бы с голоду. Федор Павлович узнал о смерти своей
супруги пьяный, говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая
руки к небу: "ныне отпущаеши", а по другим плакал навзрыд как
маленький ребенок и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него,
несмотря на всё к нему отвращение. Очень может быть, что было и то и другое,
то-есть, что и радовался он своему освобождению и плакал по освободительнице,
всё вместе. В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и
простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.
|