 Увеличить |
XXXVI
"С того момента, как я увидела Лючио Риманца, —
продолжалась предсмертная исповедь Сибиллы, — я предалась любви и желанию
любить. Я слышала раньше о нем от моего отца, который, как я узнала, к моему
стыду, был должен ему. В тот самый вечер, когда мы встретились, мой отец
совершенно откровенно заявил мне, что теперь представляется случай устроиться
мне в жизни. «Выходи замуж за Риманца или Темпеста, кого ты можешь легче
поймать, — сказал он, — князь баснословно богат, но его окружает
какая-то таинственность, и никто, в сущности, не знает, откуда он явился. Я бы
посоветовал лучше приняться за Темпеста». Я ничего не ответила и не дала
обещания. Однако я вскоре открыла, что Лючио не намеревается жениться, и я
заключила, что он предпочитает быть любовником многих женщин, чем мужем одной.
За это я ничуть не меньше любила его; я только решила, что, по крайней мере,
буду одной из тех счастливиц, разделяющих его страсть. Я вышла замуж за
Темпеста, рассчитывая, как и многие другие женщины, приобрести большую свободу
действий; я знала, что большинство современных мужчин предпочитает любовь с
замужней женщиной всем другим связям, и я думала, что Лючио тотчас же
согласится на задуманный мною план. Но я ошиблась, и из-за этой ошибки
произошло все мое замешательсто, недоумение и страдание.
Я не могу понять, почему мой возлюбленный, любимый мною выше
всех слов и мыслей, с таким жестоким презрением оттолкнул меня! Это такое
обыкновенное явление в наши дни для замужней женщины — иметь любовника, кроме
мужа de convenance [По обычаю, по соглашению (фр.)] . Писатели книг
советуют это; я видела, как неоднократно этот обычай защищался в длинных
научных статьях, которые открыто печатаются в первоклассных журналах. Почему же
нужно осуждать меня или считать мои желания преступными? Какое зло сделано,
если дело не дошло до публичного скандала? Я не вижу его.
***
Я только что была очень встревожена. Мне почудилось, что
голос Лючио звал меня. Я прошла в комнаты, всюду заглядывая, и открыла дверь,
прислушиваясь, но никого нет. Я одна. Я приказала девушке не беспокоить меня,
пока я не позвоню… Я никогда не позвоню! Теперь я начинаю думать, как это ни
странно, что я никогда не знала, кем в сущности является Лючио. Он называл себя
князем, и я охотно этому верю, хотя настоящие князья в наше время так вульгарны
и простоваты своим видом и манерами, что он кажется слишком великим, чтобы
принадлежать к этой ничтожной братии. Из какого царства он пришел? Какой нации
он принадлежит? Вот вопросы, на которые он если и ответит, то двусмысленно.
***
Я остановилась здесь и посмотрела на себя в зеркало. Какая я
красавица! Я гляжу с восхищением на мои глубокие и лучистые глаза, на темные
шелковые ресницы, на нежную окраску щек и губ, на округленный подбородок с его
хорошенькой ямочкой, на чистые линии моего тонкого горла и белоснежной шеи, на
блестящую волну моих длинных волос. Все это было мне дано, чтобы привлекать и
порабощать мужчин, но мой возлюбленный, которого я люблю всем этим своим
дышащим, живущим и обаятельным существом, не видит красоты во мне и отталкивает
меня с таким презрением, которое проникает в мою душу! Я стояла на коленях
перед ним, я молилась ему, я умоляла его — напрасно! И я должна умереть! Одна
лишь фраза звучит для меня надеждой, хотя она была произнесена с жестокостью, и
его вид был полон гнева. «Терпение! — шепнул он. — Мы скоро
встретимся!» Что он хотел этим сказать? Какая может быть встреча теперь, когда
смерть должна закрыть ворота жизни, и даже любовь пришла бы слишком поздно!..
***
Я отперла свою шкатулку для драгоценностей и вынула
спрятанную там смертоносную вещь — яд, который мне доверил один из докторов,
лечивших мою мать.
— Держите его под ключом, — сказал он, — и
будьте уверены, что он служит только для наружного употребления. В этой склянке
его достаточно, чтобы убить десять человек, если проглотить по ошибке.
Я смотрю на него с удивлением. Он бесцветен, и его едва ли
хватит, чтобы наполнить чайную ложку… Однако… Он даст мне вечный мрак и закроет
навсегда чудесную сцену вселенной… Так мало, чтоб сделать так много!.. Я надела
на талию свадебный подарок Лючио — прелестную змею из драгоценных камней,
которая обвилась вокруг меня, словно ей было поручено передать от него объятие…
Ах, если б я могла обманываться такой приятной фантазией!.. Я дрожу, но не от
холода или страха: это просто возбуждение нервов, инстинктивное отвращение тела
и крови при близкой перспективе смерти…
Как ярко светит через окна солнце! Его бесчувственный
золотой взор следил за столькими, умирающими в муках, созданиями без того, чтоб
облачко затемнило его лучезарность, как бы выражая этим сожаление!
***
Из всех разнообразных типов человеческих существ, мне
кажется, я ненавижу класс поэтов. Я любила их и верила им; но теперь я знаю,
что они — только ткачи лжи, строители воздушных замков, в которых ни одна
трепещущая жизнь не может дышать, ни одно усталое сердце не найдет приюта.
Любовь — их главный мотив; они или идеализируют, или унижают ее, а о той любви,
которую мы, женщины, ищем, у них нет понятия. Они могут только воспевать или
животную страсть, или этические невозможности; о взаимной великой симпатии, о
нежном охотном терпении, о любящей снисходительности им нечего сказать. Между
их преувеличенной эстетикой и разнузданной чувствительностью мой дух был подвергнут
пытке и растерзан колесованием… Я думаю, не одна несчастная женщина, разбитая
разочарованиями любви, проклинает их, как и я!
***
Я думаю, что теперь я готова. Больше нечего сказать. Я не
ищу для себя оправданий. Я такая, какова я есть — гордая и непокорная женщина,
своенравная и чувственная, не видящая дурного в свободной любви и преступления
в супружеской неверности, и если я порочна, я могу честно заявить, что мои
пороки были поощряемы во мне большинством литературных наставников моего времени.
Я вышла замуж, как выходит замуж большинство женщин моего круга, просто из-за
денег; я любила, как любит большинство женщин моего круга, за внешнюю
привлекательность; я умираю, как умрет большинство женщин моего круга,
естественно или самоубийством, в совершенном атеизме, радуясь, что нет будущей
жизни…
***
Мгновение назад я держала яд в руке, готовая выпить его, но
вдруг я почувствовала, что кто-то, крадучись, походит ко мне сзади; взглянув
быстро в зеркало, я увидела… мою мать! Ее лицо, безобразное и страшное, каким
оно было в последний период ее болезни, отражалось в стекле, выглядывая из-за
моего плеча! Я повернулась — она исчезла! И теперь я содрогаюсь от холода, и, я
чувствую, холодный пот выступил у меня на лбу; машинально я намочила носовой платок
духами из одного из серебряных флаконов на туалетном столе и провела им по
вискам, чтобы оправиться от болезненого обморочного ощущения. Оправиться! Как
глупо с моей стороны, когда я собираюсь умереть. Я не верю в привидения, между
тем я могу поклясться, что моя мать действительно только что была здесь;
конечно, это была оптическая иллюзия моего возбужденного мозга. Сильный запах
носового платка напоминает мне Париж, я вижу магазин, где я купила эти
особенные духи, и хорошо одетого куклообразного призказчика с навощенными
маленькими усиками и безукоризненной французской манерой, выражающей
бессловесный комплимент тогда, когда он составлял счет…
Рассмеявшись при этом воспоминании, я вижу в зеркале мое
засиявшее лицо: мои глаза блестят, и ямочки около губ то появляются, то
исчезают, придавая моему выражению чарующую привлекательность. Между тем через
несколько часов эта красота будет уничтожена, и через несколько дней черви
будут кишеть там, где теперь играет улыбка.
***
Мне пришла мысль, не должна ли я произнести молитву. Она
была бы лицемерной, но подобающей случаю. Чтобы умереть прилично, необходимо
посвятить несколько слов церкви. Я полагаю, ученые не думают, в какое странное
состояние своими передовыми теориями они приводят человеческий ум в час смерти.
Они забывают, что на краю могилы приходят мысли, которые не могут быть утешены
научными тезисами… Однако я не хочу молиться; мне кажется подлым, что я,
которая не молилась с детства, стану теперь глупо повторять фразы, чтобы только
удовлетворить невидимые силы.
***
Я смотрела в каком-то оцепенении на маленький флакон с ядом
в моей руке. Он теперь совершенно пуст. Я проглатывала каждую каплю
содержавшейся в нем |жидкости, я выпила его быстро и решительно, как пьют
противное лекарство, не давая себе времени для размышления или колебания. Вкус
его едкий и жгущий мне язык, но сейчас я не осознаю болезненного результата. Я
буду следить за своим лицом в зеркале и замечать приближение смерти: это будет,
во всяком случае, новое и не лишенное интереса ощущение…
***
Моя мать здесь — здесь, со мной, в этой комнате! Она
бесшумно двигается по ней, делает отчаянные жесты руками и силится говорить.
Она выглядит такой, какой она была, умирая, — только более жизненная,
более чувствующая. Я ходила за ней, но не могла тронуть ее — она ускользнула от
меня. Я звала ее: «Мать! Мать!» — но ни один звук не был произнесен ее белыми
губами. Ее лицо так страшно, что меня охватил ужас, и я упала перед ней на
колени, умоляя ее оставить меня; тогда она остановилась в своем движении взад и
вперед и улыбнулась!
Что за безобразная это была улыбка!
Я думаю, что я потеряла сознание… так как я нашла себя
лежащей на полу. Острая и мучительная боль пробежала по моему телу и заставила
меня вскочить на ноги… Я до крови кусала губы, чтоб не закричать от
испытываемых страданий и не встревожить дом.
Когда пароксизм прошел, я увидела мою мать, стоявшую почти
рядом со мной, безмолвно следившую за мной со странным выражением удивления и
раскаяния. Я прошла через нее и возвратилась на этот стул, где я теперь сижу; я
теперь спокойнее, и в состоянии постичь, что она — только призрак, фантазия
моего собственного мозга; я воображаю, что она здесь, тогда как знаю, что она
умерла.
***
Неописуемые муки сделали из меня на несколько минут
корчащееся, стонущее, безмолвное существо. Действительно, эта микстура
смертоносна; страдание ужасно… ужасно… Оно свело судорогой каждый член и
заставило трепетать каждый нерв.
Взглянув в зеркало на лицо, я вижу, что оно уже изменилось.
Оно осунулось и посинело — вся розовая окраска губ исчезла, глаза неестественно
двигаются… Около углов рта видны синие знаки, как и на висках, и я замечаю
необыкновенно сильное биение вен у горла. Каковы бы ни были мои мучения, теперь
нет лекарства — и я решила сидеть здесь и изучать до конца мои черты. «Жница,
имя которой Смерть», наверное, близко, готовая собрать своей рукой скелета мои
длинные волосы, как сноп спелого хлеба… мои бедные прекрасные волосы! Как я
любила их блестящую волну и расчесывала их, и обвивала их вокруг своих пальцев…
И как скоро они будут, подобно плевелам, в черноземе!
***
Пожирающий огонь пылает в моем мозгу и теле, я вся горю, и
во рту у меня пересохло от жажды; я выпила несколько глотков холодной воды, но
легче мне не стало. Солнце ярко светит на меня, как открытая печь… Я пробовала
встать, чтобы опустить шторы, но не нашла в себе сил подняться. Сильный свет
ослеплял меня; серебряные туалетные ящики на моем столе сверкают, как лезвия
сабель. Это благодаря могучему усилию воли я в состоянии продолжать писание; моя
голова кружится, и что-то душит меня за горло…
***
Одно мгновение я думала, что умираю… Мучительные боли
разрывали меня, я могла бы позвать на помощь, и я сделала бы это, если бы мне
был оставлен голос. Но я могу говорить только шепотом, я бормочу свое
собственное имя: «Сибилла! Сибилла!» — и едва слышу его. Моя мать стоит около
меня — по-видимому, ожидая; недавно мне показалось, что я слышу, как она
говорит:
— Пойдем, Сибилла! Пойдем к твоему возлюбленному!..
Теперь я сознаю глубокую тишину везде, мной овладело полное
онемение и отрадный отдых от болей, но я вижу мое лицо в зеркале и знаю, что
это — лицо мертвой. Все скоро кончится; несколько тяжелых вздохов — и я буду
спокойна. Я довольна, так как свет и я никогда не были добрыми друзьями; я
уверена, если бы мы могли знать до нашего рождения, что такое в сущности жизнь,
мы бы никогда не взяли на себя труд жить.
…Ужасный страх напал на меня. Что, если смерть не то, чем
считают ее ученые; положим, она другая форма жизни.
Быть может, я теряю одновременно и рассудок, и бодрость?..
И что значит это ужасное сомнение, овладевшее мной?.. Я
начинаю сбиваться… Чувство ужаса подползает ко мне… У меня нет больше
физических болей, но что-то худшее, чем боль, гнетет меня… чувство, которое я
не могу определить. Я умираю… умираю!.. Я повторяю это себе в утешение… Через
короткое время я буду глуха, слепа и бессознательна… Зачем же тишина вокруг
меня нарушена звуком? Я прислушиваюсь… и явственно слышу шум диких голосов,
смешанных с грохотом и раскатами отдаленного грома!.. Моя мать стоит ближе ко
мне, она протянула руку, чтоб дотронуться до моей!..
***
О Господи!.. Позволь мне писать, писать, пока могу! Позволь
мне держать еще крепко нить, привязывающую меня к земле, дай мне время, время
раньше, чем я исчезну, погружусь в темноту и пламя! Позволь мне написать для
других ужасную правду, как я вижу ее, о смерти! Нет! Нет, нет! Я не могу
умереть! Я выхожу из своего тела; я мало-помалу вырываюсь из него в
необъяснимых мистических муках, но я не умираю, я переношусь в новую жизнь,
неясную и обширную!… Я вижу новый свет, полный темных образов, смутных, однако
безобразных! Они летят ко мне, делая мне знаки. Я в полном сознании, я слышу, я
думаю, я знаю! Смерть — лишь человеческая мечта, утешительная фантазия; она
действительно не существует, в мире есть только жизнь! О горе! Я не могу
умереть! В моем смертном теле я могу едва дышать; перо, которое я стараюсь
держать, напишет скорее само, чем моей колеблющейся рукой, но эти страдания —
муки рождения, а не смерти!..
Всеми силами души я борюсь, чтоб не погрузиться в ту черную
бездну, которую я вижу перед собой, но моя мать тянет меня с собой, я не могу
оттолкнуть ее! Я теперь слышу ее голос, она говорит ясно и смеется, как будто
плачет: «Иди, Сибилла! Душа рожденного мной детища, иди встречать своего
возлюбленного! Иди и посмотри, кого ты любила! Душа женщины, которую я
воспитала, возвращайся туда, откуда ты пришла!» Я продолжаю бороться, дрожа, я
смотрю в темную пустоту, и теперь кругом все крылья огненного цвета; они
наполняют пространство, они окружают меня, они гонят меня вперед, они кружатся
вокруг меня и колют меня, точно стрелами и градом!..
***
Позволь мне писать дальше, писать этой мертвой телесной
рукой… Еще одно мгновение, страшный Бог!.. Еще одно мгновение, чтобы написать
истину, ужасную истину смерти, самая темная тайна которой — жизнь, не известная
людям! Я живу! Новая, сильная, стремительная жизненность овладела мной, хотя
мое тело почти мертво! Слабая дрожь еще пробегает по нему, и я заставляю его
ослабевшую руку писать эти последние слова: я живу! К моему отчаянию и ужасу, к
моему сожалению и мучению, я живу! О невыразимое горе этой новой жизни! И Бог,
в Котором я сомневаюсь, Бог, Которого меня учили отрицать, этот оскорбленный и
поруганный Бог существует! И я могла бы найти Его, если бы хотела, тысяча
голосов кричит мне об этом!.. Слишком поздно! Слишком поздно! Багряные крылья
бьют меня, эти странные, неясные, безобразные образы окружают меня и двигают
вперед… в дальнейшую темноту… среди ветра и огня!.. Послужи мне еще немного,
умирающая рука, пока я не уйду… Мой терзаемый дух должен заставить тебя
написать то, что нельзя назвать, что земные глаза могут прочесть и что может
послужить своевременным предупреждением для земных существ!.. Я знаю, наконец,
кого я любила! Кого я избрала, кому я молилась!.. О Господи, будь милосерден!..
Я теперь знаю, кто требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени… его
имя…"
Тут кончилась рукопись — неоконченная, прерванная внезапно,
и на последней фразе было чернильное пятно, как будто перо было силой вырвано
из омертвелых пальцев и второпях брошено.
Часы в последней комнате опять пробили. Я дрожа встал со
стула. Мое самообладание поддалось, и я наконец начал чувствовать изнурение. Я
посмотрел искоса на мою мертвую жену — на ту, которая со сверхъестественным
усилием объявила себя еще живущей, которая странным невообразимым образом,
по-видимому, писала после смерти в неистовом желании дать страшное объяснение,
которое тем не менее осталось необъяснимым! Застывший труп теперь действительно
ужасал меня, а я не смел дотронуться до него, я едва смел глядеть на него…
Каким-то смутным, необъяснимым образом я чувствовал, словно «багряные крылья»
окружали его, ударяя меня и двигая меня также вперед!
Держа рукопись в руке, я нервно наклонился вперед, чтобы
потушить восковые свечи на туалетном столе… Я увидел на полу носовой платок,
надушенный французскими духами, о которых писала умершая женщина; я поднял его
и положил вблизи нее, где она сидела, безобразно скаля зубы на свое отражение в
зеркале. Мои глаза уловили блеск змеи, обвивавшей ее талию, и мгновение я
смотрел на ее зеленое сверкание в немом очаровании, затем, осторожно двигаясь,
в холодном поту от охватившего меня ужаса, я повернулся, чтобы уйти из комнаты.
Когда я дошел до портьеры и поднял ее, какой-то инстинкт заставил меня
оглянуться назад. «Ты говоришь, что ты не умерла, Сибилла! — громко
выговорил я. — Не умерла, а живешь! Тогда, если ты живешь, где же ты,
Сибилла? Где?» Тяжелое молчание, казалось, было исполнено страшного значения; свет
электрических ламп, падая на труп и мерцая на покрывающей его шелковой одежде,
казался неземным, и благоухание в комнате имело запах земли. Паника овладела
мной, и, бешено раздвинув портьеру, я бросился бежать, чтобы не видеть этой
ужасной фигуры женщины, телесную красоту которой я любил, как любят ее
чувственные люди, и оставил ее, не запечатлев на ее холодном лбу прощальный или
сострадательный поцелуй, так как… в конце концов, я должен был подумать о себе…
А она была мертва.
|
