 Увеличить |
XXXI
Одно мгновение мы все трое стояли друг перед другом: я —
задыхающийся и без ума от ярости; Лючио — спокойный и презрительный; моя жена,
шатаясь, отступающая от меня в полуобмороке от страха. В порыве бешенства я
бросился к ней и схватил ее за руки.
— Я слышал вас! — сказал я. — Я видел вас! Я
следил, как вы стояли на коленях перед моим верным другом, моим честным
товарищем, и прилагали все усилия, чтобы сделать его таким же подлым, как вы
сами! Я — тот дурак, ваш муж, тот слепой эгоист, чье доверие вы добивались
приобрести и обмануть! Я — тот несчастный, кто своим несметным богатством купил
себе через брак бесстыдную куртизанку! Вы смеете говорить о любви? Вы
оскверняете само ее имя! Великий Боже! Из чего сделаны подобные женщины! Вы
бросаетесь в наши объятия, вы требуете наших забот, вы претендуете на наше
уважение, вы искушаете наши чувства, вы побеждаете наши сердца и затем изо всех
нас вы делаете дураков! Дураков, и хуже, чем дураков. Вы лишаете нас, мужчин,
чувства, совести, веры и жалости! Нет ничего удивительного, если мы становимся
преступниками! Если мы совершаем дела, позорящие наш пол, то не потому ли, что
вы подаете нам пример! Боже! Боже! Я, который любил вас, — да, любил,
несмотря на все, чему научила меня женитьба на вас, я, который отдал бы жизнь,
чтоб спасти вас от тени подозрения, я один из всего света, кого выбрали, чтоб
убить своей изменой!
Я выпустил ее из рук. Она с усилием возвратила себе
самообладание и прямо посмотрела на меня холодными бесчувственными глазами.
— Зачем вы женились на мне? — спросила она. —
Для себя или для меня?
Я молчал, слишком потрясенный гневом и скорбью, чтоб
говорить. Все, что я мог сделать, — это протянуть руку Лючио, который
сердечно и дружески пожал ее. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.
— Потому ли, что вы желали сделать меня счастливой
своей чистой любовью ко мне? — настаивала Сибилла. — Или потому, что
вы хотели прибавить достоинство к вашему положению, женившись на графской
дочери? Ваши мотивы были не бескорыстны: вы выбрали меня просто потому, что я
была «красавицей» дня, на которую заглядывались лондонские мужчины и о которой
так много говорили, и потому что это вам давало некоторый «престиж» — точно
такой же, как охота с королевской фамилией и выигрыш Дерби. Я честно сказала
вам перед нашей свадьбой, что я такое; это не произвело никакого впечатления на
ваш эгоизм и тщеславие. Я никогда не любила вас, и не могла любить вас, и я
сказала вам так. Вы слышали — вы говорите — все, что произошло между мной и
Лючио; поэтому вы знаете, почему я вышла за вас замуж. Я заявляю это смело вам
в глаза: я рассчитывала иметь своим любовником вашего задушевного друга. Если
вы претендуете быть скандализованным этим, то это глупо; это обыкновенное
положение вещей во Франции, оно также делается обыкновенным в Англии.
Нравственность всегда считалась ненужной для мужчин; она также делается
ненужной для женщин.
Я смотрел на нее, ошеломленный развязностью ее речи и
холодной убедительной манерой, с какой она говорила после ее недавнего порыва
страсти и возбуждения.
— Стоит только вам прочесть «новые» романы! —
продолжала она, и насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо. — И,
действительно, вся «новая» литература удостоверяет, что ваши идеи о домашней
добродетели совершенно отжили свое время. Мужчины и женщины, согласно некоторым
современным писателям, имеют одинаковую свободу любить, когда они хотят и где
они могут. Многобрачная чистота — вот «новая» вера. Подобная любовь, так нас
учат, составляет единственный «священный» союз. Если вы хотите изменить это
«движение» и возвратиться к старомодным типам скромных девушек и беспорочных
матрон, вы должны осудить всех «новых» писателей на пожизненные каторжные
работы и учредить правительственную цензуру для современной прессы. Теперь ваше
положение оскорбленного мужа не только смешно, но оно не принято. Уверяю вас, я
не чувствую ни малейшего укола совести, говоря, что я люблю Лючио; всякая
женщина гордилась бы любить его; однако он не хочет или не может любить меня; у
нас была «сцена», и вы дополнили драматический эффект своим присутствием! Тут
больше ничего не остается ни сказать, ни сделать. Я не думаю, чтобы вы могли
развестись со мной; но если вы можете, я не буду защищаться!
Она повернулась — как бы для того, чтобы уйти; я продолжал
глядеть на нее в немом молчании, не находя слов, чтобы бороться с ее наглостью,
когда Лючио заговорил важным и ласковым тоном.
— Это очень горестное и тяжелое положение вещей, —
сказал он, и странная, полуциническая-полупрезрительная улыбка еще оставалась
на его губах. — Но положительно я должен протестовать против мысли о
разводе — не только ради ее милости, но ради меня самого. Я совершенно
неповинен здесь!
— Неповинен! — воскликнул я, опять пожимая его
руку. — Вы само благородство, Лючио! Самый честный друг, какого когда-либо
имел человек! Благодарю вас за ваше мужество, за вашу прямоту и честность, с
какой вы говорили. Я слышал все, что вы сказали. Ничто не могло быть достаточно
сильным, чтобы привести эту заблудшую женщину к сознанию ее позорного
поведения, ее бесчестия.
— Простите! — прервал он деликатно. — Едва ли
можно леди Сибиллу назвать бесчестной, Джеффри. Она страдает; назовем это
маленьким возбуждением нервов. В мыслях, может быть, она виновна в неверности,
но общество этого не знает, и, действительно, она чиста, чиста, как
свежевыпавший снег, и общество, самое беспорочное, будет смотреть на нее как на
свежевыпавший снег.
Его глаза блестели; я встретил его холодный насмешливый
взгляд.
— Вы думаете, как и я, Лючио, — сказал я хриплым
голосом. — Вы чувствуете, как и я, что непристойная мысль жены так же
гнусна, как и ее непристойный поступок. Нет оправдания, нет извинения для такой
жестокой и ужасной неблагодарности. Что же? — Мой голос бессознательно
возвысился, когда я опять повернулся к Сибилле. — Не освободил ли я вас и
вашу семью от тяжелого давления бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для
вас? Не завалены ли вы бриллиантами? Не пользуетесь ли вы большей роскошью и
свободой, чем королева? И не должны ли вы оказать мне, по крайней мере, хоть
какую-нибудь признательность?
— Я ничего вам не должна! — смело ответила
она. — Я дала вам то, за что вы заплатили: мою красоту и мое общественное
положение. Это был прекрасный торговый договор.
— Дорогой и печальный! — крикнул я.
— Может быть, так. Но, каким бы он ни был, вы
разрываете его, а не я. Вы можете покончить с ним, когда угодно. Закон…
— Закон не даст вам свободы в подобном случае, —
вмешался Лючио с сатирической учтивостью. — Конечно, развод возможен на
почве несообразности характеров, но стоит ли? Ее милость несчастлива в своих
вкусах, вот и все; она избрала меня своим cavalier servant [услужливый
кавалер (фр.)] , и я отказался. Ничего больше не остается, как забыть этот
неприятный инцидент и попробовать жить в лучшем согласии в будущем.
— Вы думаете, — сказала моя жена, подходя к нему,
закинув с презрением свою гордую голову и указывая на меня, — вы думаете,
что я буду жить с ним после того, что он видел и слышал сегодня ночью? За кого
вы меня считаете?
— За прелестную женщину с быстрыми побуждениями и
безумным рассуждением, — ответил Лючио с видом саркастической
галантности. — Леди Сибилла, вы нелогичны, как большинство вашего пола. С
вашей стороны дурно продолжать эту сцену, самую неприятную и трудную для нас, бедных
мужчин. Вы знаете, как мы ненавидим «сцены». Позвольте мне удалиться. Молите
небо, чтобы ваш муж забыл этот полночный бред ваш и признал его скорее странной
болезнью, нежели каким-либо худым намерением!
Она пошла к нему, простирая руки в диком призыве.
— Лючио! — крикнула она. — Лючио, мой
возлюбленный! Покойной ночи! Прощай!
Я ринулся и встал между ними.
— Предо мной?! — воскликнул я. — Негодная
женщина! Есть ли у вас стыд?
— Никакого! — сказала она с дикой улыбкой. —
Я горжусь моей любовью к такому царю достоинства и красоты. Посмотрите на него
и потом посмотрите на себя в ближайшее зеркало. Как вы могли, даже при вашем
эгоизме, считать возможным для женщины любить вас, когда он был близко?!
Отойдите от света, вы кладете тень между богом и мною.
Когда она произнесла эти безумные слова, ее вид был таким
странным и неземным, что, совершенно ошеломленный, я машинально посторонился,
как она просила. Она пристально посмотрела на меня.
— Я также и вам могу сказать: прощайте! — заметила
она. — Я больше никогда не буду жить с вами!
— И я — с вами, — сказал я жестко.
— Ни я с вами, ни я с вами, — повторила она, как
ребенок, учивший урок. — Конечно, нет, и если я не буду жить с вами, вы не
можете жить со мной.
Она засмеялась как-то нестройно; затем еще раз кинула на
Лючио молящий взгляд.
— Прощай! — сказала она.
Он смотрел на нее со странной неподвижностью, но не произнес
ни слова в ответ. Его глаза холодно блестели при лунном свете, как острая
сталь, и он улыбался. Она смотрела на него с такой страстной напряженностью, но
он стоял недвижимо, как настоящая статуя утонченного презрения и умственного
самообуздания. Мое едва подавленное бешенство снова разразилось при виде ее
немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом.
— Клянусь небом, новая Венера и сопротивляющийся
Адонис! — крикнул я исступленно. — Жаль, здесь нет поэта, чтоб
обессмертить такую трогательную сцену! Уходите, уходите!
И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла.
— Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с
гордым сознанием, что сотворили зло и гибель, которые наиболее дороги сердцу
женщины: вы испортили жизнь и обесчестили имя; большего вы не можете сделать,
ваше женское торжество докончено! Уходите! Дай Бог, чтобы я больше никогда не
видел вашего лица!
Она не обращала никакого внимания на мои слова и все
смотрела на Лючио.
Медленно отступая, она, казалось, скорее почувствовала, чем
увидела дорогу к винтовой лестнице, и, повернувшись, начала подниматься. На
полдороге она остановилась, оглянулась назад и с диким восторгом на лице
послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрачная женщина во сне;
потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка ее
белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни. Мы стояли молча друг перед
другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я прочел в
них бесконечное сострадание; затем, когда я еще продолжал глядеть на него,
что-то, казалось, сдавило мне горло и остановило дыхание; его мрачное и
красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось, будто пламя
дрожало над его бровями, лунный свет обратился в кроваво-красный. В моих ушах
стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как если б безмолвный орган в конце
галереи заиграл под незримыми руками. Борясь против этих обманчивых ощущений, я
невольно простер руки.
— Лючио… — задыхался я, — Лючио… друг мой! Мне
думается… я… умираю! Мое сердце разорвалось!
Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без
чувств.
|
