 Увеличить |
XXXIV
Я схватил ее за руки.
— Что такое? — начал я.
Затем, взглянув вокруг себя, я увидел, что вся передняя была
полна перепуганных слуг; некоторые из них выдвинулись вперед, смущенно бормоча
нечто вроде того, что они «испугались» и «не знали, что делать». Я жестом
отодвинул их назад и снова повернулся к Мэвис Клер:
— Скажите мне скорее, в чем дело?
— Мы опасаемся, как бы не случилось чего с леди
Сибиллой, — тотчас ответила она. — Ее комната заперта, и мы не можем
достучаться. Ее горничная, встревоженная, прибежала ко мне спросить, что
делать.
Я сейчас же пришла, стучала и звала, но не получила никакого
отклика. Вы знаете, окна находятся слишком высоко над землей, чтобы влезть в
них, и не нашлось достаточно длинной лестницы. Я просила некоторых слуг силой
выломать дверь, но они не согласились, они были испуганы, а я не хотела брать
на себя ответственность и потому телеграфировала вам.
Прежде, чем она кончила говорить, я стремительно бросился
вверх по лестнице; перед дверью, которая вела в роскошные апартаменты моей
жены, я остановился, задыхаясь.
— Сибилла! — крикнул я.
Ни звука. Мэвис пошла за мной и стояла рядом, слегка дрожа.
Двое-трое слуг также поднялись по лестнице и, вцепившись в перила, нервно
прислушивались.
— Сибилла! — опять позвал я.
Снова абсолютное молчание.
Я повернулся к ожидавшим в страхе слугам, придав себе
спокойный вид.
— Вероятно, леди Сибиллы совсем нет в ее
комнате, — сказал я. — Она, должно быть, вышла незамеченной.
У этой двери пружинный замок, который легко может запереться
совершенно случайно. Принесите крепкий молоток или лом — что-нибудь, чем ее
можно сломать.
Если б у вас был разум, вы бы послушались мисс Клер и
сделали бы это часа два тому назад.
Я ждал с принужденным хладнокровием исполнения своих
приказаний. Двое слуг явились с необходимыми инструментами, и вскоре дом
огласился ударами молота по крепкой дубовой двери, но некоторое время все
усилия были безуспешны: пружинный замок не поддавался, прочные петли не
уступали.
Однако после десяти минут тяжелого труда одна из резных
половинок разбилась, потом другая, и, перепрыгнув через обломки, я бросился в
будуар; остановившись там, я прислушался и опять позвал:
— Сибилла!
Никакого ответа. Какой-то смутный инстинкт, какой-то
неизвестный страх удерживал слуг, равно как и Мэвис Клер. Я был один в
абсолютной темноте.
Шаря вокруг, с неимоверно бьющимся сердцем, я искал на стене
кнопку из слоновой кости, которая при надавливании залила бы комнату
электрическим светом, но как-то не мог найти ее. Мои руки встречались с различными
знакомыми предметами, которые я угадывал осязанием: редкий фарфор, бронза,
вазы, картины, дорогие безделушки, наваленные горами, как я знал, в этой
особенной комнате с расточительной роскошью, подходящей для изнеженной
восточной императрицы старых времен; осторожно двигаясь, я содрогнулся от
ужаса, увидев, как мне померещилось, высокую фигуру, вдруг появившуюся в
темноте, — белую, прозрачную, светившуюся — фигуру, которая, когда я
вгляделся в нее, подняла бледную руку и указала мне вперед с угрожающим видом
презрения!
В ужасе при этом видении и иллюзии я споткнулся о тяжелые
волочившиеся складки бархатной портьеры и понял, что проходил из будуара в
спальню. Я опять остановился и позвал:
— Сибилла!
Но мой голос едва мог подняться выше шепота. Как ни был я
расстроен, как ни кружилась моя голова, но я вспомнил, что кнопка от
электрического света в этой комнате была у туалетного стола, и я быстро пошел в
этом направлении, когда вдруг в густом мраке я дотронулся до чего-то холодного
и липкого, как мертвое тело, и коснулся одежды, издававший тонкий аромат и
зашелестевшей шелком от моего прикосновения. Это встревожило меня более, чем
только что увиденный призрак. Я дрожа попятился к стене, и мои пальцы невольно
попали на полированную кнопку из слоновой кости, которая, как талисман в
современной цивилизации, распространяет свет по желанию владельца. Я нервно
нажал ее, и свет блеснул через розовые раковины, служившие защитой от его
ослепительной яркости, и я увидел, где я стоял… На расстоянии аршина от
странного окоченелого белого существа, смотрящего на себя в зеркало в
серебряной раме широко открытыми напряженными и стеклянными глазами!
— Сибилла! — задыхаясь, шепнул я. — Моя
жена!…
Но слова замерли у меня в горле. Была ли это действительно
моя жена — эта ледяная статуя женщины, следящая так пристально за своим
бесчувственным изображением? Я глядел на нее с удивлением, с сомнением, как
если б она была чужой; я с трудом узнал ее черты ее темные с бронзовым отливом
волосы, тяжело падавшие вокруг нее, как струящиеся волны… Ее левая рука
свешивалась с ручки кресла, на котором она сидела, как какая-нибудь выточенная
из слоновой кости богиня, сидящая на своем троне, и, дрожа, медленно, робко я
придвинулся к ней и взял эту руку. Холодная, как лед, она лежала на моей ладони,
точно восковая модель; она сверкала драгоценными каменьями, и я рассматривал
каждое кольцо на ней со странным тупым упорством человека, который хочет
удостовериться в подлинности. Эта большая бирюза, осыпанная бриллиантами, была
подарком к свадьбе от одной герцогини; этот опал подарил ей ее отец; искрящийся
круг сапфиров и бриллиантов, возвышавшийся над ее венчальным кольцом, был мой
подарок; этот рубин казался мне знакомым — хорошо, хорошо! Какая масса
сверкающих драгоценностей украшала такой бренный прах! Я взлянул на ее лицо,
затем на отражение этого лица в зеркале, и опять я пришел в недоумение: была ли
это, могла ли это быть Сибилла, в конце концов?
Сибилла была красавицей, а у этой мертвой женщины была
дьявольская улыбка на посиневших разомкнутых губах и леденящий ужас в глазах!
Вдруг что-то, натянутое в моем мозгу, казалось, лопнуло; выпустив холодные:
пальцы, которые я держал, я громко крикнул:
— Мэвис! Мэвис Клер!
В одно мгновение она была со мной, одним взглядом она поняла
все. Упав на колени перед трупом, она залилась горькими слезами.
— О бедная девочка! — рыдала она. — О бедная,
несчастная девочка!
Я сумрачно глядел на нее. Мне казалось весьма странным, что
она могла плакать о чужих горестях. Мой мозг горел, мои мысли путались; я
посмотрел напряженным взглядом, со злой улыбкой, на мою мертвую жену, сидящую
прямо и одетую в розовый шелковый пеньюар, отделанный старинными кружевами по
последней парижской моде; затем на живое, нежно-сердечное существо,
прославленное светом за свой гений, которое на коленях рыдало над окоченевшей
рукой, где насмешливо переливались редкостные камни, и, побуждаемый какой-то
силой, я дико заговорил:
— Встаньте, Мэвис! Не стойте так на коленях! Идите,
идите из этой комнаты! Вы не знаете, чем она была, эта женщина, на которой я
женился: я считал ее ангелом, но она была злой дух — да, Мэвис, злой дух!
Посмотрите на нее, на ее отражение в зеркале — вы не можете назвать ее красивой
теперь! Она улыбается, видите, точно так же, как она улыбалась в прошлую ночь,
когда… ах, вы ничего не знаете о прошлой ночи! Говорю вам, уходите! — Я
бешено топнул ногой. — Этот воздух осквернен, он отравит вас! Запах Парижа
в соединении с испарением смерти достаточен, чтобы породить заразу! Уходите
скорей, объявите слугам, что их госпожа умерла, спустите шторы, выставите все
внешние знаки благопристойного и фешенебельного горя!
И я начал смеяться, точно в бреду.
— Скажите слугам, что они могут рассчитывать на дорогой
траур, пусть они едят и пьют, сколько могут и хотят, и спят или болтают, как
подобная челядь любит болтать, о гробах, могилах и внезапных несчастиях; но
оставьте меня одного, одного с ней: у нас много есть, что сказать друг другу!
Белая и дрожащая, Мэвис поднялась и стояла, глядя на меня со
страхом и жалостью.
— Один? — запнулась она. — Вы не в состоянии
быть один!
— Нет, я не в состоянии, но я должен быть, —
возразил я быстро и жестко. — Это женщина, которую я любил животной
страстью, и на которой я женился — вернее, которую я, как самец, выбрал своей
самкой. Между тем мы расстались врагами, и несмотря на то, что она мертва, я
хочу провести с ней ночь: ее молчание многому меня научит! Завтра могила и
могильщики потребуют ее, но сегодня она моя!
Добрые глаза девушки затуманились слезами.
— О, вы совсем потеряли голову и не знаете, что говорите, —
прошептала она. — Вы даже не пытаетесь узнать, как она умерла!
— Это довольно легко угадать, — ответил я быстро и
поднял маленькую темную бутылочку с надписью «Яд», которую я уже заметил на
туалетном столе.
— Она откупорена и пуста. Что она содержала, я не знаю;
но, конечно, будет следствие; люди должны нажить деньги на опрометчивом
поступке ее милости! И взгляните туда…
И я указал на несколько листов исписанной бумаги, частью
прикрытых кружевным платком, который, очевидно, был второпях брошен на них; там
же находились перо и чернильница.
— Там, без сомнения, приготовлено для меня
замечательное чтение! Последнее послание умершей возлюбленной священно, Мэвис
Клер; наверное, вы, писательница нежных романов, можете понять это! И, понимая
это, вы сделаете то, о чем я вас прошу: оставите меня!
Она смотрела на меня с глубоким состраданием и медленно
повернулась, чтобы выйти.
— Помоги вам Бог! — сказала она,
всхлипывая. — Утешь вас Господь!
При этих словах какой-то демон во мне сорвался с цепи, и,
бросившись к ней, я схватил ее за руки.
— Не смейте говорить! — сказал я страстно.
Что-то захватило мое дыхание, я остановился, не будучи в
состоянии произнести ни слова. Мэвис глядела на меня испуганно, и оглянулась
назад.
— Что такое? — шепнула она тревожно.
Я напрягал все усилия, чтобы сказать; наконец с трудом я
ответил ей:
— Ничего!
И я жестом отослал ее. Я думаю, выражение моего лица
испугало ее, потому что она быстро удалилась, и я следил, пока она не исчезла;
когда она проходила будуар, я задернул бархатные портьеры и запер дверь.
Сделав это, я медленно вернулся к своей мертвой жене.
— Теперь, Сибилла, — громко сказал я, — мы
одни, ты и я, одни с нашими отражающимися в зеркале образами — ты мертвая, а я
живой! В твоих теперешних условиях ты неопасна для меня. Твоя красота исчезла!
Твоя улыбка, твои глаза, твое прикосновение не могут
возбудить во мне страсть! Что скажешь ты? Я слышал, что мертвые могут иногда
говорить, и ты должна поправить зло, какое ты мне сделала, ложь, на какой ты
основала наш брак, преступление, какое ты лелеяла в своем сердце! Должен ли я
прочесть твою мольбу о прощении здесь?
И я собрал исписанные листы бумаги в одну руку, скорее
чувствуя, чем видя их, так как мои глаза были прикованы к бледному трупу в
розовом шелковом неглиже и драгоценностях, который так упорно созерцал сам себя
в зеркале. Я подвинул стул близко к нему и сел, следя за отражением моего
собственного страшного лица рядом с лицом самоубийцы.
Вдруг повернувшись, я начал исследовать более внимательно
мою недвижимую компаньонку и заметил, что она была очень легко одета: под
шелковым пеньюаром была только белая одежда из мягкой тонкой и вышитой материи,
сквозь которую был ясно виден античный контур ее окоченелых членов.
Наклонившись, я почувствовал ее сердце; я знал, что оно не могло биться, однако
мне чудилось, что я слышу его биение. Когда я отнял свою руку, что-то
чешуйчатое и блестящее бросилось мне в глаза, и, присмотревшись, я заметил
свадебный подарок Лючио — охватывающую ее талию гибкую изумрудную змею с
бриллиантовым хохолком и рубиновыми глазами. Она очаровала меня; обвитая вокруг
мертвого тела, она казалась живой, и если б она подняла свою сверкающую голову
и зашипела на меня, едва бы я удивился. Я опустился на стул и опять сидел почти
так же недвижимо, как труп рядом со мной; я опять смотрел, как все время
смотрел труп, в зеркало, отражавшее нас обоих, нас, «соединенных воедино», как
говорят сентиментальные люди о сочетавшихся браком, хотя, по правде сказать,
часто случается, что нет в целом свете двух существ, более отдаленных друг от
друга, чем муж и жена. Я слышал крадущиеся движения и подавленный шепот в
коридоре и догадался, что некоторые из слуг стерегли и ждали, но мне это было
все равно. Я был поглощен страшной ночной беседой, которую я затеял для себя, и
так проникся ею, что потушил все электрические лампы в комнате, кроме двух
свечей по обеим сторонам туалетного стола. Когда я сделал это, труп стал
выглядеть более синеватым и ужасным; я опять сел и приготовился читать
последнее послание мертвой.
— Теперь, Сибилла, — пробормотал я, наклонившись
немного вперед и замечая с болезненным интересом, что в продолжении последних
нескольких минут ее рот еще больше разжался, и улыбка стала еще
безобразнее, — теперь исповедуйся в своих грехах! Так как я здесь, чтобы
слушать. Такое немое выразительное красноречие, как твое, заслуживает внимания!
Порыв ветра с воплем пронесся вокруг дома, окна задрожали, и
свечи стали мерцать. Я подождал, пока не замерли все звуки, и тогда, бросив
взгляд на мертвую жену, под внезапным впечатлением, что она слышала мои слова и
знала, что я делал, я начал читать.
|
