 Увеличить |
XXII
Двадцать первого мая, после полудня я отправился в Виллосмир
в сопровождении Лючио, чтобы приготовиться к приему светской толпы, которая
должна была собраться туда на следующий день. Амиэль поехал с нами, но своего
слугу Морриса я оставил присматривать за комнатами в отеле и пересылать
запоздавшие телеграммы.
Погода была тихая, ясная и теплая, и молодая луна узким
серпом вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и садились в ожидающую
нас коляску. Станционные служащие приветствовали нас с подобострастным видом, в
особенности вперяя взгляды в Лючио, почти разинув рот от восхищения; его щедрая
плата железнодорожной компании за специальные поезда для завтрашних гостей, без
сомнения, приводила их в безмолвный экстаз. Когда мы приблизились к Виллосмиру
и въехали в окаймленную дубами и буками прелестную аллею, ведущую к дому, у
меня вырвалось восклицание восторга при виде праздничного убранства, так как
вся дорога была перекрыта арками из флагов и цветов, и гирлянды колыхались
между деревьями, зацепляя нижние ветви. Остроконечный портик у входа в дом был
задрапирован ярко-красным шелком и украшен фестонами из белых роз, и как только
мы вышли из экипажа, изящный паж в блестящем ярко-красном костюме с золотом
распахнул дверь.
— Надеюсь, — сказал Лючио, когда мы вышли, —
вы все найдете настолько совершенным, насколько позволяют средства этого мира.
Слугам хорошо заплачено, и они основательно знают свои обязанности, они не причинят
вам беспокойства.
Я не мог найти слов, чтобы выразить свое безграничное
удовольствие или поблагодарить его за удивительный вкус, с каким был убран
прекрасный дом. Я в восхищении бродил по комнатам, торжествуя, какое
великолепие могло создать богатство. Большой зал был переделан в элегантный
миниатюрный театр; сцена пряталась за толстой занавесью из золотого шелка, на
которой выпуклыми буквами были вышиты известные слова Шекспира:
«Весь свет — сцена, и все мужчины и женщины — только
актеры».
Войдя в гостиную, я нашел ее декорированной целыми горами
красных и белых роз; громадные цветочные пирамиды возвышались на одном конце
комнаты, сзади которых, как мне сообщил Лючио, невидимые музыканты будут
выводить сладкие мелодии.
— Я устроил живые картины в театре, чтобы заполнить
время, — сказал он. — Светские люди наших дней быстро устают от
одного удовольствия, так что необходимо запасаться несколькими, чтобы развлечь
умы, которые не могут думать или находить увеселение в самих себе. Факт, что
люди даже не могут долго между собой разговаривать, потому что им нечего
сказать! О, не ходите теперь осматривать парк: оставьте и для себя несколько
сюрпризов на завтра. Пойдемте обедать.
Он взял меня под руку, и мы вошли в столовую. Здесь
красовался стол, уставленный дорогими фруктами, цветами и всевозможными
деликатесами; четверо слуг в красных с золотом ливреях стояли молча, в
ожидании, вместе с Амиэлем, находившимся, по обыкновению, в черном фраке позади
стула своего господина. Мы наслаждались великолепным, доведенным до
совершенства обедом, и когда он был кончен, мы спустились в сад, чтобы покурить
и поболтать.
— Кажется, Лючио, вы все делаете по мановению
волшебного жезла, — сказал я, смотря на него с восхищением. — Все эти
декорации, эти слуги…
— Деньги, мой милый друг, ничто как деньги! —
прервал он меня со смехом. — Деньги — это отмычка дьявола. Вы можете иметь
свиту короля без каких-либо обязательств короля, если вы только можете
заплатить за нее. Здесь просто вопрос цены.
— А вкус? — напомнил я ему.
— Верно, и вкус. Некоторые богачи имеют меньше вкуса,
чем какой-нибудь продавец яблок. Я знаю одного, который с чрезвычайной
вульгарностью обращал внимание гостей на ценность своих вещей. Однажды, чтобы
привести меня в удивление, он показал мне безобразное фарфоровое блюдо,
единственное в своем роде на свете, и сказал мне, что оно стоит тысячу гиней.
«Разбейте его, — сказал я холодно. — Вы получите удовольствие а
сознании, что уничтожили безобразие, стоящее тысячу гиней». Видели бы вы его
лицо! Он мне больше не показывал редкостей.
Я засмеялся, и несколько минут мы молчали и ходили взад и
вперед. Вдруг я почувствовал на себе пристальный взгляд моего приятеля и,
быстро повернув голову, встретился с его глазами.
Он улыбался.
— Я только что думал, — сказал он, — что бы
вы делали с вашей жизнью, если б не получили в наследство это состояние и если
бы… если бы я не очутился на вашей дороге?
— Без сомнения, я бы умер с голода, — ответил
я, — как крыса в норе, от нужды и нищеты.
— Я в этом сомневаюсь, — сказал он
задумчиво. — Возможно, что вы бы сделались великим писателем.
— Отчего вы это говорите теперь?
— Потому что я прочел вашу книгу. В ней светлые идеи —
идеи, которые, если б были результатом искреннего убеждения, могли бы
проникнуть в публику, потому что они были здоровые. Публика недолго
довольствуется искусственностью и ложью. Вы пишете о Боге; однако, согласно
вашему собственному объяснению, вы не верили в него даже тогда, когда писали о
Его существовании, и это было задолго до нашей встречи. Поэтому книга не была
результатом искреннего убеждения, и это-то и есть причина вашей неудачи в
достижении широкой аудитории, какую вы желали. Каждый читатель видит, что вы не
верите в то, что пишете, и труба прочной славы никогда не заиграет победы для
автора такого калибра.
— Ради Бога, не будем о ней говорить, — сказал я
раздраженно. — Я знаю, в моем труде недостает чего-то, и это что-то может
быть тем, о чем вы говорите. Я не желаю думать о нем. Пусть он погибнет, что,
вероятно, и будет; возможно, что в будущем я напишу нечто лучшее.
Он молчал и, докурив сигару, бросил окурок в траву, где он
горел, как угасающий красный уголек.
— Я должен возвратиться, — заметил он. — Мне
необходимо дать кое-какие распоряжения слугам на завтра. И, покончив с этим, я
пойду в свою комнату. Итак, покойной ночи.
— Вы слишком беспокоитесь и хлопочете. Не могу ли я
помочь вам?
— Нет, вы не можете, — ответил он,
улыбаясь. — Когда я берусь за что-нибудь, я делаю по-своему или ничего не
делаю. Спите хорошо и вставайте пораньше.
Он кивнул головой и медленно побрел по влажной траве. Я
следил за его высокой, темной фигурой, пока он не вошел в дом; затем, закурив
свежую сигару, я стал слоняться по паркам, аллеям, замечая здесь и там
цветочные беседки и изящные, задрапированные шелком павильоны, воздвигнутые в живописных
уголках для завтрашнего дня. Я взглянул на небо; оно было ясно — дождя не могло
быть. Вдруг я открыл калитку, ведущую на дорогу, и, пройдя по ней медленно,
почти бессознательно, я через несколько минут очутился перед Лилия-коттеджем.
Подойдя к решетке, я заглянул туда; в хорошеньком старом доме было тихо, темно
и пусто. Я знал, что Мэвис Клер там нет, и не было странно, что вид ее
гнездышка подчеркивает факт ее отсутствия.
Букеты вьющихся роз, висевшие на стенах, казалось,
прислушивались к звукам ее приближающихся шагов. На зеленой лужайке, где я
видел ее играющею с собаками, поднимался к небу высокий сноп белоснежных лилий
св. Иоанна; их чистые сердца открывались звездам и зефиру. Запах жимолости и
лесного шиповника наполнял воздух нежной истомой, и когда я прислонился к
низкой ограде, неопределенно глядя па длинные тени деревьев, соловей начал
петь; нежные трели «маленького темного друга луны» лились среди безмолвия в
серебристых звуках мелодии; и я слушал, пока мои глаза не заволокло слезами. Довольно
странно, что тогда я ни разу не вспомнил о моей невесте Сибилле. Другое женское
лицо проносилось в моей памяти — не прекрасное лицо, но только милое и нежное,
освещенное глубокими серьезными, удивительно невинными глазами, точно лицо
новой Дафны с мистическими лаврами, спускающимися с ее головы.
Соловей все пел и пел; высокие лилии качались от легкого
ветерка и, кивая своими головками, как будто одобряли дикую музыку птицы. И,
сорвав розовый шиповник у изгороди, я повернул назад с тяжелым чувством в сердце,
с тоской, которую я не мог понять или анализировать.
Я отчасти объяснил самому себе свое ощущение как сожаление,
что я нанес оскорбление пером прелестной и блестяще одаренной владелице этого
маленького домика, где мир и абсолютное довольство счастливо жили среди
уединения; но это было не все. Было нечто иное в моей душе — нечто необъяснимое
и печальное, чего я не мог определить.
Теперь я знаю, что это такое было, но знание приходит
слишком поздно. Вернувшись в свои владения, я увидел сквозь деревья яркий
красный свет в одном из верхних окон Виллосмирского замка. Он мерцал, как
мрачная звезда, и я, привлекаемый его блеском, направился через извилистые
дорожки и террасы к дому. В вестибюле меня встретил паж, одетый в красное с
золотом, и с почтительным поклоном проводил меня до моей комнаты, где Амиэль
ожидал меня.
— Князь у себя? — спросил я его.
— Да, сэр.
— Не правда ли, это у него на окне стоит красная лампа?
Амиэль поглядел задумчиво. Однако мне почудилось, что он
улыбнулся.
— Мне кажется, да. Я думаю, у него стоит лампа, сэр.
Я больше не задавал ему вопросов и оставил его исполнять
свои лакейские обязанности.
— Покойной ночи, сэр, — сказал он наконец, и его
пронырливые глаза устремились на меня без всякого выражения.
— Покойной ночи, — ответил я равнодушно.
Он вышел из комнаты своей обычной кошачьей поступью, и когда
он ушел, я, движимый новым порывом ненависти к нему, подскочил к двери и запер
ее. Затем я прислушивался со странной нервозностью, затаив дыхание. Не было
слышно ни одного звука. С четверть часа я оставался в более или менее
напряженном внимании, чего-то ожидая, сам не зная чего, но тишина в доме была
безмятежная. Облегченно вздохнув, я бросился в роскошную постель — ложе,
достойное царя, задрапированное богатейшим, расшитым шелком, и уснул. Мне
снилось, что я был снова беден. Беден, но невыразимо счастлив, — усидчиво
работая в старом жилище и записывая мысли, которые, как я знал вне всяких
сомнений, принесли бы мне почести целого света. Снова я слышал звуки скрипки
моего невидимого соседа, и на этот раз они были победными аккордами и
радостными каденцами, без малейшего рыдания скорби. И в то время, когда я писал
в экстазе, забывая и бедность, и горе, я слышал сквозь мои видения трель
соловья и видел вдали летящего ко мне на крыльях света ангела с лицом Мэвис
Клер.
|
