Увеличить |
20. В доме на Грейт‑Портленд‑стрит
С минуту Кемп сидел молча, глядя в спину стоявшей у окна
безголовой фигуры. Потом вздрогнул, пораженный какой‑то мыслью, встал, взял
Невидимку за руку и отвел от окна.
– Вы устали, – сказал он. – Я сижу, а вы все
время ходите. Сядьте в мое кресло.
Сам он сел между Гриффином и ближайшим окном.
Гриффин опустился в кресло, помолчал немного, затем опять
быстро заговорил:
– Когда это случилось, я уже расстался с колледжем в
Чезилстоу. Это было в декабре прошлого года. Я снял комнату в Лондоне, большую
комнату без мебели в огромном запущенном доме, в глухом квартале на Грейт‑Портленд‑стрит.
Комната скоро заполнилась всевозможными аппаратами, которые я купил на
отцовские деньги, и я продолжал работу, успешно подвигаясь к цели. Я был как
человек, выбравшийся из густой чащи в неожиданно втянутый в какую‑то нелепую
трагедию. Я поехал на похороны отца. Я весь был поглощен своими опытами и палец
о палец не ударил, чтобы спасти его репутацию. Помню похороны, дешевый гроб,
убогую процессию, поднимавшуюся по склону холма, холодный, пронизывающий ветер…
старый университетский товарищ отца совершил над ним последний обряд, –
жалкий, черный, скрюченный старик, страдавший насморком.
Помню, я возвращался с кладбища в опустевший дом по
местечку, которое некогда было деревней, а теперь, на скорую руку перестроенное
и залатанное, стало безобразным подобием города. Все дороги, по какой ни пойди,
вели на изрытые окрестные поля и обрывались среди груд щебня и густых сорняков.
Помню, как я шагал по скользкому блестящему тротуару – мрачная черная фигура –
и какое странное чувство отчужденности я испытывал в этом ханжеском,
торгашеском городишке.
Смерть отца ничуть меня не огорчила. Он казался мне жертвой
своей собственной глупой чувствительности. Всеобщее лицемерие требовало моего
присутствия на похоронах, в действительности же это меня мало касалось.
Но, идя по главной улице, я припомнил на миг свое прошлое. Я
увидел девушку, которую знал десять лет назад. Наши глаза встретились…
Сам не знаю, почему я вернулся и заговорил с ней. Она оказалась
самым заурядным существом.
Все мое пребывание на старом пепелище было как сон. Я не
чувствовал тогда, что я одинок, что я перешел из живого мира в пустыню. Я
сознавал, что потерял интерес к окружающему, но приписывал это пустоте жизни
вообще. Вернуться в свою комнату значило для меня вновь обрести подлинную
действительность. Здесь было все то, что я знал и любил: аппараты,
подготовленные опыты. Почти все препятствия были уже преодолены, оставалось
лишь обдумать некоторые детали.
Когда‑нибудь, Кемп, я опишу вам все эти сложнейшие процессы.
Не станем сейчас входить в подробности. По «большей части, за исключением
некоторых сведений, которые я предпочитаю хранить в памяти, все это записано
шифром в тех книгах, которые утащил бродяга. Мы должны изловить его. Мы должны
вернуть эти книги. Главная задача заключалась в том, чтобы поместись прозрачный
предмет, коэффициент преломления которого требовалось понизить, между двумя
светоизлучающими центрами эфирной вибрации, – о ней я расскажу вам после.
Нет, это не рентгеновские лучи. Не знаю, описывал ли кто‑нибудь те лучи, о
которых я говорю. Но они существуют, это несомненно. Я пользовался двумя
небольшими динамо‑машинами, которые приводил в движение при помощи дешевого
газового двигателя. Первый свой опыт я проделал над куском белой шерстяной
материи. До чего же странно было видеть, как эта белая мягкая материя
постепенно таяла, как струя пара, и затем совершенно исчезла!
Мне не верилось, что я это сделал. Я сунул руку в пустоту и
нащупал материю, столь же плотную, как и раньше. Я нечаянно дернул ее, и она
упала на пол. Я не сразу ее нашел.
А потом я проделал следующий опыт. Я услышал у себя за
спиной мяуканье, обернулся и увидел на водосточной трубе за окном белую кошку,
тощую и ужасно грязную. Меня словно осенило. «Все готово для тебя», –
сказал я, подошел к окну, открыл его и ласково позвал кошку. Она вошла в
комнату, мурлыча, – бедняга, она чуть не подыхала от голода, и я дал ей
молока. Вся моя провизия хранилась в буфете, в углу. Вылакав молоко, кошка стала
разгуливать по комнате, обнюхивая все углы, – очевидно, она решила, что
здесь будет ее новый дом. Невидимая тряпка несколько встревожила ее – слышали
бы вы, как она зафыркала! Я устроил ее очень удобно на своей складной кровати.
Угостил маслом, чтобы она дала вымыть себя.
– И вы подвергли ее опыту?
– Да. Но напоить кошку снадобьями – это не шутка, Кемп!
И опыт мой не совсем удался.
– Не совсем?
– По двум пунктам. Во‑первых, когти, а во‑вторых,
пигмент – забыл его; название – на задней стенке глаза у кошек, помните?
– Tapetum.
– Вот именно, tapetum. Этот пигмент не исчезал. После
того, как я ввел ей средство для обесцвечивания крови и проделал над ней разные
другие процедуры, я дал ей опиума и вместе с подушкой, на которой она спала,
поместил ее у аппарата. И потом, когда все обесцветилось и исчезло, остались
два небольших пятна – ее глаза.
– Любопытно!
– Я не могу этого объяснить. Конечно, она была
забинтована и связана, и я не боялся, что она убежит, но она проснулась, когда
превращение еще не совсем закончилось, стала жалобно мяукать, и тут раздался
стук в дверь. Стучала старуха, жившая внизу и подозревавшая меня в том, что я
занимаюсь вивисекцией, – пьяница, у которой на свете ничего и никого не
было, кроме этой кошки. Я поспешил прибегнуть к помощи хлороформа. Кошка
замолчала, и я приоткрыл дверь. «Это у вас кошка мяукала? – спросила
она. – Уж не моя ли?» – «Вы ошиблись, здесь нет никакой кошки», –
ответил я очень любезно. Она не очень‑то мне поверила и попыталась заглянуть в
комнату. Должно быть, странной ей показалась моя комната: голые стены, окна без
занавесей, складная кровать, газовый двигатель в действии, свечение аппарата и
слабый дурманящий запах хлороформа. Удовлетворившись этим, она отправилась
восвояси.
– Сколько времени нужно на это? – спросил Кемп.
– На опыт с кошкой ушло часа три‑четыре. Последними
исчезли кости, сухожилия и жир, а также кончики окрашенных волосков шерсти. Но,
как я уже сказал, радужное вещество на задней стенке глаза не исчезло.
Когда я закончил опыт, уже наступила ночь; ничего не было
видно, кроме туманных пятен на месте глаз и когтей. Я остановил двигатель,
нащупал и погладил кошку, которая еще не очнулась, и, развязав ее, оставил
спать на невидимой подушке, а сам, чувствуя смертельную усталость, лег в
постель. Но уснуть я не мог. В голове проносились смутные, бессвязные мысли.
Снова и снова перебирал я все подробности только что произведенного опыта или
же забывался лихорадочным сном, и мне казалось, что все окружающее становится
смутным, расплывается, и наконец сама земля исчезает у меня из‑под ног, и я
проваливаюсь, падаю куда‑то, как бывает только в кошмаре… Около двух часов ночи
кошка проснулась и стала бегать по комнате, жалобно мяукая. Я пытался успокоить
ее ласковыми словами, а потом решил выгнать. Помню, как я был потрясен, когда
зажег спичку, – я увидел два круглых светящихся глаза и вокруг них –
ничего. Я хотел дать ей молока, но его не оказалось. А она все не
успокаивалась, села у самых дверей и продолжала мяукать. Я старался поймать ее,
чтобы выпустить из окна, но она не давалась в руки и все исчезала. То тут, то
там в разных концах комнаты раздавалось ее мяуканье. Наконец я открыл окно и
стал метаться по комнате. Вероятно, она испугалась и выскочила в окно. Больше я
ее не видел и не слышал.
Потом, бог весть почему, я стал вспоминать похороны отца,
холодный ветер, дувший на склоне холма… Так продолжалось до самого рассвета.
Чувствуя, что мне не заснуть, я встал и, заперев за собой дверь, отправился
бродить по тихим утренним улицам.
– Неужели вы думаете, что и сейчас по свету гуляет
невидимая кошка? – спросил Кемп.
– Если только ее не убили, – ответил
Невидимка. – А почему бы и нет?
– Почему бы и нет? – повторил Кемп и извинился: –
Простите, что я прервал вас.
– Вероятно, ее убили, – сказал Невидимка. –
Четыре дня спустя она была еще жива – это я знаю точно: она, очевидно, сидела
под забором на Грейт‑Тичфилд‑стрит, там собралась толпа зевак, старавшихся
понять, откуда слышится мяуканье.
С минуту он молчал, потом снова быстро заговорил:
– Я очень ясно помню это утро. Я, вероятно, прошел всю
Грейт‑Портленд‑стрит. Помню казармы на Олбэни‑стрит и выезжавших оттуда
кавалеристов. В конце концов я очутился на вершине Примроз‑Хилл; я чувствовал
себя совсем больным. Был солнечный январский день; в тот год снег еще не выпал,
и погода стояла ясная, морозная. Я устало размышлял, стараясь охватить
положение, наметить план действий.
Я с удивлением убедился, что теперь, когда я почти достиг
заветной цели, это совсем меня не радует. Я был слишком утомлен; от страшного
напряжения почти четырехлетней непрерывной работы все мои чувства притупились.
Мной овладела апатия, и я тщетно пытался вернуть горение первых дней работы,
вернуть то страстное стремление к открытиям, которое дало мне силу хладнокровно
погубить старика отца. Я потерял интерес ко всему. Но я понимал, что это –
преходящее состояние, вызванное переутомлением и бессонницей, и что если не
лекарства, так отдых вернет мне прежнюю энергию.
Ясно я сознавал только одно: дело необходимо довести до
конца. Навязчивая идея все еще владела мной. И сделать это надо как можно
скорей, ведь я уже истратил почти все деньги. Я оглянулся кругом, посмотрел на
играющих детей и следивших за ними нянек и начал думать о тех фантастических
преимуществах, которыми может пользоваться невидимый человек. Я вернулся домой,
немного поел, принял большую дозу стрихнина и лег спать, не раздеваясь, на
неубранной постели. Стрихнин, Кемп, – замечательное укрепляющее средство,
он не дает человеку упасть духом.
– Дьявольская штука, – сказал Кемп. – Он
превращает вас в этакого первобытного дикаря.
– Я проснулся, ощущая прилив сил, но и какое‑то
раздражение. Вам знакомо это состояние?
– Знакомо.
– Кто‑то постучал в дверь. Это был домохозяин,
пришедший с угрозами и расспросами, старый польский еврей в длинном сером
сюртуке и стоптанных туфлях. Я ночью мучил кошку, уверял он, старуха, очевидно,
успела уже все разболтать. Он требовал, чтобы я объяснил ему, в чем дело.
Вивисекция строго запрещена законом, ответственность может пасть и на него. Я
утверждал, что никакой кошки у меня не было. Тогда он заявил, что запах газа от
двигателя чувствуется по всему дому. С этим я, конечно, согласился. Он все
вертелся вокруг меня, стараясь прошмыгнуть в комнату, заглядывая туда сквозь
свои очки в серебряной оправе, и вдруг меня охватил страх, как бы он не проник
в мою тайну. Я поспешил встать между ним и аппаратом, но это только подстегнуло
его любопытство. Чем я занимаюсь? Почему я всегда один и скрываюсь от людей? Не
занимаюсь ли я чем‑нибудь преступным? Не опасно ли это? Ведь я ничего не плачу,
кроме обычной квартирной платы. Его дом всегда пользовался хорошей репутацией,
в то время как соседние дома этим похвастать не могут. Наконец я потерял
терпение. Попросил его убраться. Он запротестовал, что‑то бормотал про свое
право входить ко мне, когда ему угодно. Еще секунда – и я схватил его за
шиворот… Что‑то с треском порвалось, и он пулей вылетел в коридор. Я захлопнул
за ним дверь, запер ее на ключ и, весь дрожа, опустился на стул.
Хозяин еще некоторое время шумел за дверью, но я не обращал
на него внимания, и он скоро ушел.
Это происшествие принудило меня к решительным действиям. Я
не знал ни того, что он намерен делать, ни что он вправе сделать. Переезд на
новую квартиру означал бы задержку в моей работе, а денег у меня в банке
осталось всего двадцать фунтов. Нет, никакой проволочки я не мог допустить.
Исчезнуть! Искушение было неодолимо. Но тогда начнется следствие, комнату мою
разграбят…
Одна мысль о том, что работу мою могут предать огласке или
прервать в тот момент, когда она почти закончена, привела меня в ярость и
вернула мне энергию. Я поспешно вышел со своими тремя томами заметок и чековой
книжкой – теперь все это находится у того бродяги – и отправил их из ближайшего
почтового отделения в контору хранения писем и посылок на Грейт‑Портленд‑стрит.
Я постарался выйти из дому как можно тише. Вернувшись, я увидел, что мой
домохозяин не спеша поднимается по лестнице, – он, очевидно, слышал, как я
запирал дверь. Вы бы расхохотались, если б увидели, как он шарахнулся, когда я
догнал его на площадке. Он бросил на меня испепеляющий взгляд, но я пробежал
мимо него и влетел к себе в комнату, хлопнув дверью так, что весь дом задрожал.
Я слышал, как он, шаркая туфлями, доплелся до моей двери, немного постоял перед
ней, потом спустился вниз. Я немедленно стал готовиться к опыту.
Все было сделано в течение этого вечера и ночи. В то время
когда я еще находился под одурманивающим действием снадобий, принятых мной для
обесцвечивания крови, кто‑то стал стучаться в дверь. Потом стук прекратился,
шаги начали удаляться, но вот снова приблизились, и стук в дверь повторился.
Кто‑то попытался что‑то просунуть под дверь – какую‑то синюю бумажку. Терпение
мое лопнуло, я вскочил, подошел к двери и распахнул ее настежь. «Ну, что еще
там?» – спросил я.
Это оказался хозяин, он принес мне повестку о выселении или
что‑то в этом роде. Он протянул мне бумагу, но, по‑видимому, его чем‑то удивили
мои руки, и он взглянул мне в лицо.
С минуту он стоял, разинув рот, потом выкрикнул что‑то
нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по
темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к
зеркалу. Тогда я понял его ужас. Лицо у меня было белое, как мрамор.
Но я не ожидал, что мне придется так сильно страдать. Это
было ужасно. Вся ночь прошла в страшных мучениях, тошноте и обмороках. Я
стискивал зубы, все тело горело, как в огне, но я лежал неподвижно, точно
мертвый. Тогда‑то я понял, почему кошка так мяукала, пока я не
захлороформировал ее. К счастью, я жил один, без прислуги. Были минуты, когда я
плакал, стонал, разговаривал сам с собой. Но я выдержал все… Я потерял сознание
и очнулся только среди ночи, совсем ослабевший.
Боли я уже не чувствовал. Я решил, что умираю, но отнесся к
этому совершенно равнодушно. Никогда не забуду этого рассвета, не забуду жути,
охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и
постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее и тоньше, так
что я мог видеть сквозь них все предметы, в беспорядке разбросанные по комнате,
хотя и закрывал свои прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным,
кости и артерии постепенно бледнели, исчезали: последними исчезли тонкие нити
нервов. Я скрипел зубами, но выдержал до конца… И вот остались только мертвенно‑белые
кончики ногтей и бурое пятно какой‑то кислоты на пальце.
С большим трудом поднялся я с постели. Сначала я чувствовал
себя беспомощным, как грудной младенец, ступая ногами, которых не видел. Я был
очень слаб и голоден. Подойдя к зеркалу, перед которым я обыкновенно брился, я
увидел пустоту, в которой еле‑еле можно было еще различить туманные следы
пигмента на сетчатой оболочке глаз. Я схватился за край стола и прижался лбом к
зеркалу.
Только отчаянным напряжением воли я заставил себя вернуться
к аппарату и закончить процесс.
Я проспал все утро, закрыв лицо простыней, чтобы защитить
глаза от света; около полудня меня снова разбудил стук в дверь. Силы вернулись
ко мне. Я сел, прислушался и услышал шепот. Я вскочил и принялся без шума
разбирать аппарат, рассовывая отдельные части его по разным углам, чтобы
невозможно было догадаться об его устройстве. Снова раздался стук, и
послышались голоса – сначала голос хозяина, а потом еще два, незнакомые. Чтобы
выиграть время, я ответил им. Мне попались под руку невидимая тряпка и подушка,
и я выбросил их через окно на соседнюю крышу. Когда я открывал окно, дверь
оглушительно затрещала. По‑видимому, кто‑то налег на нее плечом, надеясь
высадить замок. Крепкие засовы, приделанные мной за несколько дней до этого, не
поддавались. Однако сама попытка встревожила и возмутила меня. Весь дрожа, я
стал торопливо заканчивать свои приготовления.
Я собрал в кучу валявшиеся на полу черновики записей,
немного соломы, оберточную бумагу и тому подобный хлам и открыл газ. В дверь
посыпались тяжелые и частые удары. Я никак не мог найти спички. В бешенстве я
стал колотить по стене кулаком. Я снова завернул газовый рожок, вылез из окна
на соседнюю крышу, очень тихо опустил раму и сел – в полной безопасности,
невидимый, но дрожа от гнева и нетерпения. Я видел, как от двери оторвали
доску, затем отбили скобы засовов, и в комнату вошли хозяин и два его пасынка –
два дюжих парня двадцати трех и двадцати четырех лет. Следом за ними семенила
старая ведьма, жившая внизу.
Можете себе представить их изумление, когда они нашли
комнату пустой. Один из парней сразу подбежал к окну, открыл его и стал
оглядываться кругом. Его толстогубая бородатая физиономия с выпученными глазами
была от меня на расстоянии фута. Меня так и подмывало хватить кулаком по этой
глупой роже, но я сдержался. Он глядел прямо сквозь меня, как и все остальные,
которые подошли к нему. Старик вернулся в комнату и заглянул под кровать, а
потом все они бросились к буфету. Затем они стали горячо обсуждать
происшествие, мешая еврейский жаргон с жаргоном лондонских предместий. Они
пришли к заключению, что я вовсе не отвечал на стук и что им это только
почудилось. Мой гнев уступил место чувству необычайного торжества: я сидел за
окном и спокойно следил за этими четырьмя людьми – старуха тоже вошла в
комнату, по‑кошачьи подозрительно озираясь, – пытавшимися разрешить
загадку моего поведения.
Старик, насколько я мог понять его двуязычный жаргон,
соглашался со старухой, что я занимаюсь вивисекцией. Пасынки возражали на
ломаном английском языке, утверждая, что я электротехник, и в доказательство
ссылались на динамо‑машины и излучающие аппараты, Они все побаивались моего
возвращения, хотя, как я узнал впоследствии, заперли наружную дверь. Старуха
шарила в буфете и под кроватью, а на площадке лестницы появился один из моих
соседей по квартире, уличный разносчик, живший вместе с мясником в комнате
напротив. Его также пригласили в мою комнату и наговорили ему невесть что.
Мне пришло в голову, что если мои аппараты попадут в руки
наблюдательного и толкового специалиста, то они слишком многое откроют ему;
поэтому, улучив минуту, я влез в комнату, разъединил динамо‑машины и разбил оба
аппарата. До чего же они переполошились! Затем, пока они старались объяснить
себе это, я выскользнул из комнаты и тихонько спустился вниз.
Я вошел в гостиную и стал ожидать их возвращения; вскоре они
пришли, все еще обсуждая происшествие и стараясь найти ему объяснение. Они были
немного разочарованы, не найдя никаких «ужасов», и в то же время сильно
смущены, не зная, насколько законно они действовали по отношению ко мне. Как
только они спустились вниз, я снова пробрался к себе в комнату, захватив
коробку спичек, зажег бумагу и мусор, придвинул к огню стулья и кровать, при
помощи гуттаперчевой трубки подвел к пламени газ и простился с комнатой.
– Вы подожгли дом?! – воскликнул Кемп.
– Да. Это было единственное средство замести следы, а
дом, безусловно, был застрахован… Я отодвинул засов наружной двери и вышел на
улицу. Я был невидим и еще только начинал сознавать, какие преимущества это
давало мне. Сотни самых дерзких и фантастических планов возникали в моем мозгу,
и от сознания лилией безнаказанности кружилась голова.
|