ГЛАВА VI.
«Итак,
все кончено, – сказал он сам себе; – еще утром имел я угол и кусок
хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец,
виновнику его смерти и моей нищеты». И глаза его неподвижно остановились на портрете
его матери. Живописец представил ее облокоченною на перилы, в белом утреннем
платьи с алой? розою в волосах. «И портрет этот достанется врагу моего
семейства, – подумал Владимир, – он заброшен будет в кладовую вместе
с изломанными стульями, или повешен в передней, предметом насмешек и замечаний
его псарей – а в ее спальней, в комнате… где умер отец, поселится его
приказчик, или поместится его гарем. Нет! нет! пускай же и ему не достанется
печальный дом, из которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы – страшные
мысли рождались в уме его. Голоса подьячих доходили до него – они хозяйничали,
требовали то того, то другого, и неприятно развлекали его среди печальных его
размышлений. Наконец все утихло.
Владимир
отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. Они большею частию
состояли из хозяйственных счетов и переписки по разным делам. Владимир разорвал
их, не читая. Между ими попался ему пакет с надписыо: письма моей жены. С
сильным движением чувства, Владимир принялся за них: они писаны были во время
Турецкого похода и были адресованы в армию из Кистеневки. Она описывала ему
свою пустынную жизнь, хозяйственные занятия, с нежностию сетовала на разлуку и
призывала его домой, в объятия доброй подруги, в одном из них она изъявляла ему
свое беспокойство на счет здоровья маленького Владимира; в другом она
радовалась его ранним способностям и предвидела для него счастливую и блестящую
будущность. Владимир зачитался, и позабыл все на свете, погрузись душою в мир
семейственного счастия, и не заметил, как прошло время, стенные часы пробили
11. Владимир положил письма в карман, взял свечу и вышел из кабинета. В зале
приказные спали на полу. На столе стояли стаканы, ими опорожненые, и сильный
дух рома слышался по всей комнате. Владимир с отвращением прошел мимо их в
переднюю – двери были заперты – не нашел ключа, Владимир возвратился в
залу, – ключ лежал на столе, Владимир отворил дверь и наткнулся на
человека, прижавшегося в угол – топор блестел у него, и обратясь к нему со
свечою, Владимир узнал Архипа-кузнеца. – Зачем ты здесь? – спросил
он. – Ах, Владимир Андреевич, это вы, – отвечал Архип пошепту, –
господь помилуй и спаси! хорошо, что вы шли со свечою! – Владимир глядел
на него с изумлением. – Что ты здесь притаился? – спросил он
кузнеца. – Я хотел… я пришел… было проведать, все ли дома, – тихо отвечал
Архип запинаясь.
– А
зачем с тобою топор?
– Топор-то
зачем? – Да как же без топора нонече и ходить. Эти приказные такие, вишь,
озорники – того и гляди…
– Ты
пьян, брось топор, поди выспись.
– Я
пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во рту не
было… да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело – подьячие задумали нами
владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные
– всех бы разом; так и концы в воду.
Дубровский
нахмурился. – Послушай, Архип, – сказал он, немного помолчав, –
не дело ты затеял. Не приказные виноваты. Засвети-ко фонарь ты, ступай за мною.
Архип
взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли
с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску, собаки
залаяли. – Кто, сторожа? – спросил Дубровский. – Мы,
батюшка, – отвечал тонкий голос, – Василиса да Лукерья. – Подите
по дворам, – сказал им Дубровский, – вас не нужно. –
Шабаш, – промолвил Архип. – Спасибо, кормилец, – отвечали бабы –
и тотчас отправились домой.
Дубровский
пошел далее. Два человека приблизились к нему; они его окликали. Дубровский
узнал голос Антона и Гриши. – Зачем вы не спите? – спросил он
их. – До сна ли нам, – отвечал Антон. – До чего мы дожили, кто
бы подумал…
– Тише! –
перервал Дубровский, – где Егоровна?
– В
барском доме в своей светелке, – отвечал Гриша.
– Поди,
приведи ее сюда, да выведи из дому всех наших людей, чтоб ни одной души в нем
не оставалось – кроме приказных – а ты, Антон, запряги телегу. – Гриша
ушел и через минуту явился с своею матерью. Старуха не раздевалась в эту ночь;
кроме приказных никто в доме не смыкал глаза.
– Все
ли здесь? – спросил Дубровский, – не осталось ли никого в доме?
– Никого,
кроме подьячих, – отвечал Гриша.
– Давайте
сюда сена или соломы, – сказал Дубровский.
Люди
побежали в конюшню и возвратились, неся в охапках сено.
– Подложите
под крыльцо. – Вот так. Ну ребята, огню! –
Архип
открыл фонарь, Дубровский зажег лучину.
– Постой, –
сказал он Архипу, – кажется, в торопях я запер двери в переднюю, поди
скорей отопри их.
Архип
побежал в сени – двери были отперты. Архип запер их на ключ, примолвя вполголоса:
как не так, отопри! и возвратился к Дубровскому.
Дубровский
приблизил лучину, сено вспыхнуло, пламя взвилось – и осветило весь двор.
– Ахти, –
жалобно закричала Егоровна, – Владимир Андреевич, что ты делаешь!
– Молчи, –
сказал Дубровский. – Ну дети, прощайте, иду, куда бог поведет; будьте счастливы
с новым вашим господином.
– Отец
наш, кормилец, – отвечали люди, – умрем, не оставим тебя, идем с
тобою.
Лошади
были поданы; Дубровский сел с Гришею в телегу и назначил им местом свидания
Кистеневскую рощу. Антон ударил по лошадям, и они выехали со двора.
Поднялся
ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею.
Стеклы трещали, сыпались, пылающие бревны стали падать, раздался жалобный вопль
и крики: «горим, помогите, помогите». – Как не так, – сказал Архип, с
злобной улыбкой взирающий на пожар. – Архипушка, – говорила ему
Егоровна, – спаси их, окаянных, бог тебя наградит.
– Как
не так, – отвечал кузнец.
В сию
минуту приказные показались в окно, стараясь выломать двойные рамы. Но тут кровля
с треском рухнула, и вопли утихли.
Вскоре
вся дворня высыпала на двор. Бабы с криком спешили спасти свою рухлядь, ребятишки
прыгали, любуясь на пожар. Искры полетели огненной мятелью, избы загорелись.
– Теперь
все ладно, – сказал Архип, – каково горит, а? чай, из Покровского
славно смотреть. – В сию минуту новое явление привлекло его внимание;
кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть – со всех
сторон окружало ее пламя. Бедное животное жалким мяуканием призывало на помощь.
Мальчишки помирали со смеху, смотря на ее отчаяние. – Чему смеетеся,
бесенята, – сказал им сердито кузнец. – Бога вы не боитесь – божия
тварь погибает, а вы с дуру радуетесь – и поставя лестницу на загоревшуюся
кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой
благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей
полез вниз. – Ну, ребята, прощайте, – сказал он смущенной
дворне, – мне здесь делать нечего. Счастливо, не поминайте меня лихом.
Кузнец
ушел, пожар свирепствовал еще несколько времени. Наконец унялся, и груды углей
без пламени ярко горели в темноте ночи и около них бродили погорелые жители
Кистеневки.
|
