ГЛАВА XI.
Теперь
попросим у читателя позволения объяснить последние происшедствия повести нашей
предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.
На
станции** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу проезжий с видом
смиренным и терпеливым – обличающим разночинца или иностранца, т. е. человека,
не имеющего голоса на почтовом тракте. Бричка его стояла на дворе, ожидая
подмазки. В ней лежал маленький чемодан, тощее доказательство не весьма
достаточного состояния. Проезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофию, поглядывал
в окно и посвистывал к великому неудовольствию смотрительши, сидевшей за
перегородкою.
– Вот
бог послал свистуна, – говорила она в пол-голоса, – эк посвистывает –
чтоб он лопнул, окаянный басурман.
– А
что? – сказал смотритель, – что за беда, пускай себе свищет.
– Что
за беда? – возразила сердитая супруга. – А разве не знаешь приметы?
– Какой
приметы? что свист деньгу выживает. И! Пахомовна, у нас что свисти, что нет: а
денег все нет как нет.
– Да
отпусти ты его, Сидорыч. Охота тебе его держать. Дай ему лошадей, да провались
он к чорту.
– Подождет,
Пахомовна; на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает. Того и гляди,
подоспеют хорошие проезжие; не хочу своею шеей отвечать за француза. Чу, так и
есть! вон скачут. Э ге ге, да как шибко; уж не генерал ли?
Коляска
остановилась у крыльца. Слуга соскочил с козел – отпер дверцы, и через минуту
молодой человек в военной шинели и в белой фуражке вошел к смотрителю – вслед
за ним слуга внес шкатулку и поставил ее на окошко.
– Лошадей, –
сказал офицер повелительным голосом.
– Сейчас, –
отвечал смотритель. – Пожалуйте подорожную.
– Нет
у меня подорожной. Я еду в сторону – – Разве ты меня не узнаешь?
Смотритель
засуетился и кинулся торопить ямщиков. Молодой человек стал расхаживать взад и
вперед по комнате, зашел за перегородку, и спросил тихо у смотрительши: кто
такой проезжий.
– Бог
его ведает, – отвечала смотрительша, – какой-то француз. Вот уж 5
часов как дожидается лошадей да свищет. Надоел проклятый.
Молодой
человек заговорил с проезжим по-французски.
– Куда
изволите вы ехать? – спросил он его.
– В
ближний город, – отвечал француз, – оттуда отправляюсь к одному
помещику, который нанял меня за глаза в учители. Я думал сегодня быть уже на
месте, но г. смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать
лошадей, г-н офицер.
– А
к кому из здешних помещиков определились вы, – спросил офицер.
– К
г-ну Троекурову, – отвечал француз.
– К
Троекурову? кто такой этот Троекуров?
– Ма
foi, mon officier… я слыхал о нем мало доброго. Сказывают, что он барин гордый
и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними – что никто не может с
ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les
outchitels) он не церемонится, и уже двух засек до смерти.
– Помилуйте!
и вы решились определиться к такому чудовищу.
– Что
ж делать, г-н офицер. Он предлогает мне хорошее жалование, 3000 р. в год и все
готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня старушка мать, половину
жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в 5 лет могу
скопить маленький капитал достаточный для будущей моей независимости – и тогда
bonsoir, еду в Париж и пускаюсь в комерческие обороты.
– Знает
ли вас кто-нибудь в доме Троекурова? – спросил он.
– Никто, –
отвечал учитель, – меня он выписал из Москвы чрез одного из своих
приятелей, коего повар, мой соотечественник, меня рекомендовал. Надобно вам
знать, что я готовился было не в учителя, а в кандиторы – но мне сказали, что в
вашей земле звание учительское не в пример выгоднее – – Офицер
задумался. – Послушайте, – прервал офицер, – что если бы вместо
этой будущности предложили вам 10000 чистыми деньгами, с тем, чтоб сей же час
отправились обратно в Париж.
Француз
посмотрел на офицера с изумлением, улыбнулся и покачал головою.
– Лошади
готовы, – сказал вошедший смотритель. – Слуга подтвердил то же самое.
– Сейчас, –
отвечал офицер, – выдьте вон на минуту. – Смотритель и слуга
вышли. – Я не шучу, – продолжал он по-французски, –10000 могу я
вам дать, мне нужно только ваше отсутствие и ваши бумаги. – При сих словах
он отпер шкатулку и вынул несколько кип ассигнаций.
Француз
вытаращил глаза. Он не знал, что и думать. – Мое отсутствие – – мои
бумаги, – повторял он с изумлением. – Вот мои бумаги – Но вы шутите;
зачем вам мои бумаги?
– Вам
дела нет до того. Спрашиваю, согласны вы или нет?
Француз,
все еще не веря своим ушам, протянул бумаги свои молодому офицеру, который
быстро их пересмотрел. – Ваш пашпорт – – хорошо. Письмо рекомендательное,
посмотрим. Свидетельство о рождении, прекрасно. Ну вот же вам ваши деньги,
отправляйтесь назад. Прощайте – –
Француз
стоял как вкопаный.
Офицер
воротился. – Я было забыл самое важное. Дайте мне честное слово, что все
это останется между нами – честное ваше слово.
– Честное
мое слово, – отвечал француз. – Но мои бумаги, что мне делать без
них.
– В
первом городе объявите, что вы были ограблены Дубровским. Вам поверят, и дадут
нужные свидетельства. Прощайте, дай бог вам скорее доехать до Парижа и найти
матушку в добром здоровьи.
Дубровский
вышел из комнаты, сел в коляску и поскакал.
Смотритель
смотрел в окошко, и когда коляска уехала, обратился к жене с восклицанием: –
Пахомовна, знаешь ли ты что? ведь это был Дубровский.
Смотрительша
опрометью кинулась к окошку, но было уже поздно – Дубровский был уже далеко.
Она принялась бранить мужа: – Бога ты не боишься, Сидорыч, зачем ты не сказал
мне того прежде, я бы хоть взглянула на Дубровского, а теперь жди, чтоб он
опять завернул. Бессовестный ты право, бессовестный!
Француз
стоял как вкопаный. Договор с офицером, деньги, все казалось ему сновидением.
Но кипы ассигнаций были тут у него в кармане и красноречиво твердили ему о
существенности удивительного происшедствия.
Он
решился нанять лошадей до города. Ямщик повез его шагом, и ночью дотащился он
до города.
Не
доезжая до заставы, у которой, вместо часового, стояла развалившаяся бутка,
француз велел остановиться, – вылез из брички, и пошел пешком, объяснив
знаками ямщику, что бричку и чамодан дарит ему на водку. Ямщик был в таком же
изумлении от его щедрости, как и сам француз от предложения Дубровского. Но,
заключив из того, что немец сошел с ума, ямщик поблагодарил его усердным
поклоном, и не рассудив за благо въехать в город, отправился в известное ему
увеселительное заведение, коего хозяин был весьма ему знаком. Там провел он целую
ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился во-свояси – без
брички и без чамодана, с пухлым лицом и красными глазами.
Дубровский,
овладев бумагами француза, смело явился, как мы уже видели, к Троекурову и
поселился в его доме. Каковы ни были его тайные намерения (мы их узнаем после),
но в его поведении не оказалось ничего предосудительного. Правда, он мало
занимался воспитанием маленького Саши, давал ему полную свободу повесничать, и
не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы – зато с большим
прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы, и часто по целым
часам сиживал с нею за фортепьяно. Все любили молодого учителя – Кирила
Петрович за его смелое проворство на охоте, Марья Кириловна за неограниченное
усердие и робкую внимательность, Саша – за снисходительность к его шалостям,
домашние за доброту и за щедрость повидимому несовместную с его состоянием. Сам
он, казалось, привязан был ко всему семейству и почитал уже себя членом оного.
Прошло
около месяца от его вступления в звание учительское до достопамятного празднества,
и никто не подозревал, что в скромном молодом французе таился грозный разбойник
– коего имя наводило ужас на всех окрестных владельцев. Во все это время
Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не утихал
благодаря изобретательному воображению сельских жителей, но могло статься и то,
что шайка его продолжала свои действия и в отсутствии начальника.
Ночуя в
одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из
главных виновников его бедствия, – Дубровский не мог удержаться от
искушения. Он знал о существовании сумки, и решился ею завладеть. Мы видели,
как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из
учителей в разбойники.
В 9
часов утра гости, ночевавшие в Покровском, собралися один за другим в гостиной,
где кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Марья
Кириловна, – а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою
широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним появился Антон Пафнутьич;
он был так бледен и казался так расстроен, что вид его всех поразил, и что
Кирила Петрович осведомился о его здоровии. Спицын отвечал безо всякого смысла
и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел, как ни в чем не бывало.
Через несколько минут слуга вошел и объявил Спицыну, что коляска его готова –
Антон Пафнутьич спешил откланяться и не смотря на увещания хозяина вышел
поспешно из комнаты и тотчас уехал. Не понимали, что с ним сделалось, и Кирила
Петрович решил, что он объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости
начали разъезжаться, вскоре Покровское опустело, и все вошло в обыкновенный
порядок.
|
