 Увеличить |
ГЛАВА III.
Прошло
несколько времени, а здоровье бедного Дубровского все еще было плохо; правда
припадки сумасшествия уже не возобновлялись, но силы его приметно ослабевали.
Он забывал свои прежние занятия, редко выходил из своей комнаты, и задумывался
по целым суткам. Егоровна, добрая старуха, некогда ходившая за его сыном,
теперь сделалась и его нянькою. Она смотрела за ним как за ребенком, напоминала
ему о времени пищи и сна, кормила его, укладывала спать. Андрей Гаврилович тихо
повиновался ей, и кроме ее не имел ни с кем сношения. Он был не в состоянии думать
о своих делах, хозяйственных распоряжениях, и Егоровна увидела необходимость
уведомить обо всем молодого Дубровского, служившего в одном из гвардейских
пехотных полков и находящегося в то время в Петербурге. Итак, отодрав лист от
расходной книги, она продиктовала повару Харитону, единственному кистеневскому
грамотею, письмо, которое в тот же день и отослала в город на почту.
Но пора
читателя познакомить с настоящим героем нашей повести.
Владимир
Дубровский воспитывался в Кадетском корпусе и выпущен был корнетом в гвардию;
отец не щадил ничего для приличного его содержания и молодой человек получал из
дому более нежели должен был ожидать. Будучи расточителен и честолюбив, он
позволял себе роскошные прихоти; играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем,
и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости.
Однажды
вечером, когда несколько офицеров сидели у него, развалившись по диванам и куря
из его янтарей, Гриша, его камердинер, подал ему письмо, коего надпись и печать
тотчас поразили молодого человека. Он поспешно его распечатал и прочел
следующее:
Государь
ты наш, Владимир Андреевич, – я, твоя старая нянька, решилась тебе
доложить о здоровьи папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается, и весь
день сидит как дитя глупое – а в животе и смерти бог волен. Приезжай ты к нам,
соколик мой ясный мы тебе и лошадей вышлем на Песочное. Слышно, земский суд к
нам едет отдать нас под начал Кирилу Петровичу Троекурову – потому что
мы-дескать ихние, а мы искони Ваши, – и отроду того не слыхивали. –
Ты бы мог живя в Петербурге доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в
обиду. – Остаюсь твоя верная раба, нянька
Орина
Егоровна Бузырева.
Посылаю
мое материнское благословение Грише, хорошо ли он тебе служит? – У нас
дожди идут вот ужо друга неделя и пастух Родя помер около Миколина дня.
Владимир
Дубровский несколько раз сряду перечитал сии довольно бестолковые строки с
необыкновенным волнением. Он лишился матери с малолетства и, почти не зная отца
своего, был привезен в Петербург на 8-м году своего возраста – со всем тем он
романически был к нему привязан, и тем.более любил семейственную жизнь, чем
менее успел насладиться ее тихими радостями.
Мысль
потерять отца своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного больного,
которое угадывал он из письма своей няни, ужасало его. Он воображал отца,
оставленного в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого
каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных.
Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца
писем? и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или
хозяйственных заботах.
Он
решился к нему ехать и даже выдти в отставку, если болезненное состояние отца
потребует его присутствия. Товарищи, заметя его беспокойство, ушли. Владимир,
оставшись один, написал просьбу об отпуске – закурил трубку и погрузился в
глубокие размышления.
Тот же
день стал он хлопотать об отпуске и через 3 дня был уж на большой дороге.
Владимир
Андреевич приближался к той станции, с которой должен он был своротить на
Кистеневку. Сердце его исполнено было печальных предчувствий, он боялся уже не
застать отца в живых, он воображал грустный образ жизни, ожидающий его в
деревне, глушь, безлюдие, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал
никакого толку. Приехав на станцию, он вошел к смотрителю и спросил вольных
лошадей. Смотритель осведомился куда надобно было ему ехать, и объявил, что
лошади, присланные из Кистеневки, ожидали его уже четвертые сутки. Вскоре
явился к Владимиру Андреевичу старый кучер Антон, некогда водивший его по
конюшне, и смотревший за его маленькой лошадкою. Антон прослезился, увидя его,
поклонился ему до земи, сказал ему, что старый его барин еще жив, и побежал
запрягать лошадей. Владимир Андреевич отказался от предлагаемого завтрака и
спешил отправиться. Антон повез его проселочными дорогами – и между ими
завязался разговор.
– Скажи,
пожалуйста, Антон, какое дело у отца моего с Троекуровым?
– А
бог их ведает, батюшка Владимир Андреевич… Барин, слышь, не поладил с Кирилом
Петровичем, а тот и подал в суд – хотя по часту он сам себе судия. Не наше
холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на
Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь.
– Так
видно этот Кирила Петрович у вас делает что хочет?
– И
вестимо, барин – заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на
посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а
свиньи-то будут.
– Правда
ли, что отымает он у нас имение?
– Ох,
барин, слышали так и мы. На днях покровский пономарь сказал на крестинах у нашего
старосты: полно вам гулять; вот ужо приберет вас к рукам Кирила Петрович.
Микита кузнец и сказал ему: и полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей –
Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе – а все мы божии
да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьешь.
– Стало
быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
– Во
владение Кирилу Петровичу! Господь упаси и избави – у него часом и своим плохо
приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то
отдерет. – Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж
бог его приберет, так не надо нам никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай
ты нас, а мы уж за тебя станем. – При сих словах Антон размахнул кнутом,
тряхнул вожжами, и лошади его побежали крупной рысью.
Тронутый
преданностию старого кучера, Дубровский замолчал – и предался снова размышлениям.
Прошло более часа – вдруг Гриша пробудил его восклицанием: Вот Покровское! Дубровский
поднял голову. Он ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали
извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась
зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая
церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их
огородами и колодезями. Дубровский узнал сии места – он вспомнил, что на сем самом
холму играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его
моложе и тогда уже обещала быть красавицей. Он хотел об ней осведомиться у
Антона, но какая-то застенчивость удержала его.
Подъехав
к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В
это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским
кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав
из деревни, поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу, и влево на
открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед
собою видел он Кистеневку и бедный дом своего отца.
Через 10
минут въехал он на барский двор. Он смотрел вокруг себя с волнением неописанным.
12 лет не видал он своей родины. Березки, которые при нем только что были
посажены около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями.
Двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками, меж коими шла широкая
дорога, тщательно выметаемая, обращен был в некошаный луг, на котором паслась
опутанная лошадь. Собаки было залаяли, но, узнав Антона, умолкли и замахали
косматыми хвостами. Дворня высыпала из людских изоб и окружила молодого барина
с шумными изъявлениями радости. Насилу мог он продраться сквозь их усердную
толпу, и взбежал на ветхое крыльцо; в сенях встретила его Егоровна и с плачем обняла
своего воспитанника. – Здорово, здорово, няня, – повторял он,
прижимая к сердцу добрую старуху, – что батюшка, где он? каков он?
В эту
минуту в залу вошел, насилу передвигая ноги, старик высокого роста, бледный и худой,
в халате и колпаке.
– Здравствуй,
Володька! – сказал он слабым голосом, и Владимир с жаром обнял отца своего.
Радость произвела в больном слишком сильное потрясение, он ослабел, ноги под
ним подкосились, и он бы упал, если бы сын не поддержал его.
– Зачем
ты встал с постели, – говорила ему Егоровна, – на ногах не стоишь, а
туда же норовишь, куда и люди.
Старика
отнесли в спальню. Он силился с ним разговаривать, но мысли мешались в его голове,
и слова не имели никакой связи. Он замолчал и впал в усыпление. Владимир
поражен был его состоянием. Он расположился в его спальне – и просил оставить
его наедине с отцом. Домашние повиновались, и тогда все обратились к Грише, и
повели в людскую, где и угостили его по-деревенскому, со всевозможным радушием,
измучив его вопросами и приветствиями.
|
