ГЛАВА V.
Похороны
совершились на третий день. Тело бедного старика лежало на столе, покрытое
саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к
выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок
сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки в последний
раз перешел за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за
нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.
При
выходе из рощи, увидели кистеневскую деревянную церковь и кладбище, осененное
старыми липами. Там покоилось тело Владимировой матери; там подле могилы ее
накануне вырыта была свежая яма.
Церковь
полна была кистеневскими крестьянами, пришедшими отдать последнее поклонение
господину своему. Молодой Дубровский стал у клироса; он не плакал и не молился
– но лицо его было страшно. Печальный обряд кончился. Владимир первый пошел
прощаться с телом – за ним и все дворовые – принесли крышку и заколотили гроб.
Бабы громко выли; мужики изредко утирали слезы кулаком. Владимир и тех же 3
слуг понесли его на кладбище – в сопровождении всей деревни. Гроб опустили в
могилу – все присутствующие бросили в нее по горсти песку – яму засыпали,
поклонились ей, и разошлись. Владимир поспешно удалился, всех опередил, и
скрылся в Кистеневскую рощу.
Егоровна
от имени его пригласила попа и весь причет церковный на похоронный обед –
объявив, что молодой барин не намерен на оном присутствовать – и таким образом
отец Антон?, попадья Федотовна и дьячок пешком отправились на барский двор,
рассуждая с Егоровной о добродетелях покойника и о том, что, повидимому,
ожидало его наследника. (Приезд Троекурова и прием ему оказанный были уже
известны всему околодку, и тамошние политики предвещали важные оному
последствия.)
– Что
будет – то будет, – сказала попадья, – а жаль, если не Владимир
Андреевич будет нашим господином. Молодец, нечего сказать.
– А
кому же как не ему и быть у нас господином, – прервала Егоровна. –
Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не на робкого напал – мой соколик и сам
за себя постоит – да и, бог даст, благодетели его не оставят. Больно спесив
Кирила Петрович! а небось поджал хвост, когда Гришка мой закричал ему: Вон,
старый пес! – долой со двора!
– Ахти,
Егоровна, – сказал дьячок, – да как у Григорья-то язык повернулся, я
скорее соглашусь, кажется, лаять на владыку, чем косо взглянуть на Кирила
Петровича. Как увидишь его, страх и трепет и краплет пот, а спина-то сама так и
гнется, так и гнется…
– Суета
сует, – сказал священник, – и Кирилу Петровичу отпоют вечную память,
все как ныне и Андрею Гавриловичу, разве похороны будут побогаче, да гостей
созовут побольше – а богу не все ли равно!
– Ах,
батька! и мы хотели зазвать весь околоток, да Владимир Андреевич не захотел.
Небось у нас всего довольно, – есть чем угостить, да что прикажешь делать
По крайней мере, коли нет людей, так уж хоть вас уподчую, дорогие гости наши.
Сие
ласковое обещание и надежда найти лакомый пирог ускорили шаги собеседников и
они благополучно прибыли в барской дом, где стол был уже накрыт и водка подана.
Между
тем Владимир углублялся в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглушать
душевную скорбь. Он шел не разбирая дороги; сучья поминутно задевали и царапали
его, нога его поминутно вязла в болоте, – он ничего не замечал. Наконец
достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной лесом; ручеек
извивался молча около деревьев, полобнаженных осенью. Владимир остановился, сел
на холодный дерн, и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его… Сильно
чувствовал он свое одиночество. Будущее для него являлось покрытым грозными
тучами. Вражда с Троекуровым предвещала ему новые несчастия. Бедное его
достояние могло отойти от него в чужие руки – в таком случае нищета ожидала
его. Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья,
уносящего несколько поблеклых листьев – и живо представляющего ему верное
подобие жизни – подобие столь обыкновенное. Наконец заметил он, что начало
смеркаться – он встал и пошел искать дороги домой, но еще долго блуждал по
незнакомому лесу, пока не попал на тропинку, которая и привела его прямо к
воротам его дома.
Навстречу
Дубровскому попался поп со всем причетом. Мысль о несчастлив ом предзнаменовании
пришла ему в голову. Он невольно пошел стороною и скрылся за деревом. Они его
не заметили и с жаром говорили между собою, проходя мимо его.
– Удались
от зла и сотвори благо, – говорил поп попадье, – нечего нам здесь
оставаться. Не твоя беда, чем бы дело ни кончилось. – Попадья что-то
отвечала, но Владимир не мог ее расслышать.
Приближаясь
увидел он множество народа – крестьяне и дворовые люди толпились на барском
дворе. Издали услышал Владимир необыкновенный шум и говор. У сарая стояли две
тройки. На крыльце несколько незнакомых людей в мундирных сертуках, казалось, о
чем-то толковали.
– Что
это значит, – спросил он сердито у Антона, который бежал ему
навстречу. – Это кто такие, и что им надобно? – Ах, батюшка Владимир
Андреевич, – отвечал старик, задыхаясь. – Суд приехал. Отдают нас
Троекурову, отымают нас от твоей милости!..
Владимир
потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. – Отец ты
наш, – кричали они, цалуя ему руки, – не хотим другого барина, кроме
тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим. – Владимир
смотрел на них, и странные чувства волновали его. – Стойте смирно, –
сказал он им, – а я с приказными переговорю. – Переговори, батюшка, –
закричали ему из толпы, – да усовести окаянных.
Владимир
подошел к чиновникам. Шабашкин, с картузом на голове, стоял подбочась и гордо
взирал около себя. – – Исправник, высокой и толстый мужчина лет пятидесяти
с красным лицом и в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул, и
произнес охриплым голосом: – Итак, я вам повторяю то, что уже сказал: по
решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего
лицо представляет здесь г. Шабашкин. – Слушайтесь его во всем, что ни
прикажет, а вы, бабы, любите и почитайте его, а он до вас большой
охотник. – При сей острой шутке исправник захохотал, а Шабашкин и прочие
члены ему последовали. Владимир кипел от негодования. – Позвольте узнать,
что это значит, – спросил он с притворным холоднокровием у веселого
исправника. – А это то значит, – отвечал замысловатый
чиновник, – что мы приехали вводить во владение сего Кирила Петровича
Троекурова и просить иных прочих убираться по-добру по-здорову. – Но вы
могли бы, кажется, отнестися ко мне, прежде чем к моим крестьянам – и объявить
помещику отрешение от власти… – А ты кто такой, – сказал Шабашкин с дерзким
взором. – Бывший помещик Андрей Гаврилов сын Дубровский волею божиею
помре, – мы вас не знаем, да и знать не хотим.
– Владимир
Андреевич наш молодой барин, – сказал голос из толпы.
– Кто
там смел рот разинуть, – сказал грозно исправник, – какой барин,
какой Владимир Андреевич, – барин ваш Кирила Петрович Троекуров – слышите
ли, олухи.
– Как
не так, – сказал тот же голос.
– Да
это бунт! – кричал исправник. – Гей, староста сюда!
Староста
выступил вперед.
– Отыщи
сей же час, кто смел со мною разговаривать, я его!
Староста
обратился к толпе, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах
поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие
вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. – Да что на
него смотреть, – закричали дворовые, – ребята! долой их! – и вся?
толпа двинулась. – Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени – и
заперли за собою дверь.
– Ребята,
вязать?, – закричал тот же голос, – и толпа стала напирать… –
Стойте, – крикнул Дубровский. – Дураки! что вы это? вы губите и себя
и меня. – Ступайте по дворам и оставьте меня в покое. Не бойтесь, государь
милостив, я буду просить его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему за
вас будет заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать.
Речь
молодого Дубровского, его звучный голос и величественный вид произвели желаемое
действие. Народ утих, разошелся – двор опустел. Члены сидели в сенях?. Наконец
Шабашкин тихонько отпер двери, вышел на крыльцо и с униженными поклонами стал
благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир слушал его с
презрением и ничего не отвечал. – Мы решили, – продолжал
заседатель, – с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а то уж темно,
и ваши мужики могут напасть на нас на дороге. Сделайте такую милость: прикажите
постлать нам хоть сена в гостиной; чем свет, мы отправимся во-свояси.
– Делайте,
что хотите, – отвечал им сухо Дубровский, – я здесь уже не
хозяин. – С этим словом он удалился в комнату отца своего, и запер за
собою дверь.
|
