 Увеличить |
1892
[Бегичевка.]
Жив. Прошел месяц. Нынче 30 января 1892. Вспоминать день за днем – невозможно.
Был в Москве, где пробыл три недели, и вот неделя, как опять тут. Главные черты
и события этого месяца: недовольство на Леву и тяжелое чувство нелюбви к нему.
Суета, праздность и роскошь, и тщеславие, и чувственность московской жизни. Был
в театре. «Плоды просвещения»*. Писал все 8-ю главу. И все не кончил*. Виделся
с Соловьевым, с Алехиным, с Орловым, с этими тяжело – и радостно с Чертковым,
Горбуновым, Трегубовым. Вернувшись сюда, нашел беспорядок, неясность. Раздача
вещей и дров вызвала жадность. Почти все время мне нездоровится – желудком и
чувствую ослабление общее. Все чаще и чаще думаю о смерти и больше и больше
освобождаюсь от славы людской. Но еще очень далеко от полного освобождения.
Хотел выписать записанное в книжки – потерял, и вял и грустен и не хочется ни
думать, ни делать. Отче, помоги мне всегда любить.
3
февраля 92. Бегичевка.
Нынче уехала Соня*. Мне жаль ее. Отношения к народу очень дурные. Я нынче
понял, что это-то попрошайничество, зависть, обман, недовольство и стоящая за
всем этим нужда и есть показатель особенности положения и того, что мы стоим в
середине его. Утром был очень слаб. Спал днем. Пытался писать, не идет. Получил
от Алехина письмо нехорошее. Все хочет сделать что-то необыкновенное, когда
признак настоящего труда есть «обыкновенное». Не козелкать, а тянуть.
Носил,
носил записочку с мыслями и потерял. Помню только, что записано было: 1) то,
что когда видишь много людей новых, таких, каких никогда не видал, хоть
где-нибудь в Африке, в Японии: человек, другой, третий, еще, еще, и конца нет,
все новые, новые, такие, каких я никогда мог не видать, никогда не увижу, а они
живут такой же эгоистичной своей отдельной жизнью, как и я, то приходишь в
ужас, недоумение, что это значит, зачем столько? Какое мое отношение к ним?
Неужели я не видал их и они мне чужие? Не может быть. И один ответ: они и я
одно. Одно и те, которые живут, и жили, и будут жить, одно со мною, и я живу
ими, и они живут мною. […]
Сегодня
24 февраля. Бегичевка. 1892.
Нынче Таня уехала нездоровая в Москву*. И нынче же уехали сбиравшиеся
воскресные: Гастев, Алехин, Новоселов, Страхов, Поша с ними*. И приехал
Тулинов, Богоявленский очень болен. Был Репин, уехал нынче*. Я два дня сряду
ездил в Рожню и не мог доехать. Мы ездили на масленице в Богородицк, и я был у
Сережи*. Очень хорошо. Здесь работы много и тяжести. Что дальше жить, то мне
труднее. Но труд этот не может не быть, и я не могу расстаться с ним.
Нынче 29
февраля 92. Бегичевка. Была страшная метель все эти дни. Вчера ездил опять
в Рожню, опять не доехал. Был в Колодезях и Катараеве, о дровах и приютах*.
Приехали к нам 1) Бобринский, 2) швед Стадлин, 3) Высоцкий и четыре темных. Мне
тяжело от них*. Я очень устал. Днем было нехорошо. Теперь лучше, – совсем
хорошо. Все пишу и не могу кончить.
Третьего
дня было поразительное: выхожу утром с горшком на крыльцо, большой, здоровый,
легкий мужик, лет под 50, с 12-летним мальчиком, с красивыми, вьющимися,
отворачивающимися кончиками русых волос. «Откуда?» – «Из Затворного». Это село,
в котором крестьяне живут профессией нищенства. «Что ты?» – Как всегда,
скучное: «К вашей милости». – «Что?» – «Да не дайте помереть голодной
смертью. Все проели». – «Ты побираешься?» – «Да, довелось. Все проели,
куска хлеба нет. Не ели два дня». Мне тяжело. Все знакомые слова и все
заученные. Сейчас. И иду, чтобы вынести пятак и отделаться. Мужик продолжает
говорить, описывая свое положение. Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не
подают. На дворе метель, холод. Иду, чтоб отделаться. Оглядываюсь на мальчика.
Прекрасные глаза полны слез, и из одного уже стекают светлые, крупные слезы.
Да,
огрубеваешь от этого проклятого начальства и денег.
[3
апреля. Москва.] Нынче 3 апреля. Больше месяца не писал. Я в Москве*.
Приехали сюда, кажется, 14-го. Все время стараюсь кончить 8-ую главу и все
дальше от конца. Отношение к своему занятию проводника пожертвований – страшно
противно мне. Хочется написать всю перечувствованную правду, как перед богом.
Событий
особенных – никаких. На душе – зла мало, любви к людям больше. Главное –
чувствую радостный переворот – жизни своей личной не почти, а совсем нет. […]
Нынче
26 мая 1892. Ясная Поляна.
Третьего дня приехал из Бегичевки. Там время прошло, как день. Все то же.
Тяжелое больше, чем когда-нибудь, отношение с темными, с Алехиным, Новоселовым,
Скороходовым. Ребячество и тщеславие христианства и мало искренности. Дело все
то же. Так же тяжело и так же нельзя уйти. Только начал там жить свободно, как
приехал Евдоким и привез 8-ю главу, которая была в безобразном виде. Начал
переделывать и месяц работал каждый день, переделывал и теперь еще переделываю.
Кажется, что подвинулся к концу.
Явился
швед Абрагам. Моя тень. Те же мысли, то же настроение, минус чуткость. Много
хорошего говорит и пишет. Нынче поехал к нему с Таней, а он идет. […]
Нынче 5
июля 92. Ясная Поляна. Полтора месяца почти не писал. Был в это время в Бегичевке
и опять вернулся и теперь опять больше двух недель в Ясной. Остаюсь еще для
раздела*. Тяжело, мучительно ужасно. Молюсь, чтоб бог избавил меня. Как? Не как
я хочу, а как хочет он. Только бы затушил он во мне нелюбовь. Вчера
поразительный разговор детей. Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость,
отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а
им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош
и подлость. Ужасно. Не могу, писать. Уж я плакал, и опять плакать
хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена
говорит им: оставьте у меня. Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой
очевидности лжи и мотивов ее. Грустно, грустно, тяжело мучительно.
Здесь
Поша и Страхов. Я было кончил, но на днях – верно, был в дурном духе – стал переделывать
и опять далек от конца, теперь 9-10-я главы.
Уезжая
из Бегичевки, меня поразила, как теперь часто поражают картины природы. Утра 5
часов. Туман, на реке моют. Все в тумане. Мокрые листья блестят вблизи.
За это
время думал:
[…] 2)
Когда проживешь долго – как я 45 лет сознательной жизни, то понимаешь, как ложны,
невозможны всякие приспособления себя к жизни. Нет ничего stable[128] в
жизни. Все равно как приспособляться к текущей воде. Все – личности, семьи,
общества, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь
привыкнуть к одному состоянию общества, как уже его нет и оно перешло в другое.
[…]
[6
августа.] Страшно думать: месяц прошел. Нынче 6-е августа. Опять был
в Бегичевке. Там покончил дела. Буду продолжать отсюда. Апатия, слабость
большая. 8-я глава кончена, но над 9-й и 10-й все вожусь. И начинаю думать, что
толкусь на месте. Раздел кончен. Выписал Попова*. Он живет у нас, переписывает
и ждет. Страхов опять приехал. Я очень опустился нравственно. От сочинения, от
мысли, что я делаю важное дело – писанье, хоть не освобождающее от обязанностей
жизни, а такое, которое важнее других.
[…]
Думал: 1) Только и помню теперь, что я сижу в бане, и мальчик-пастух вошел в
сени. Я спросил: Кто там? – Я. – Кто я? – Да я. – Кто
ты? – Да я же. Ему, одному живущему на свете, так непонятно, чтобы
кто-нибудь мог не знать того, что одно есть. И так всякий. Вспомню и напишу
после другое.
[9
августа.] Были письма от Файнермана и Алехина о том, чтобы собраться, –
собор*. Какое ребячество! Написал им ответы. Забыл написать. Они хотят того,
что есть последствия того, что дает единение, то есть чтобы мы делали бы дело
божие и были бы все вместе, без того, что это производит – одинокой работы
перед богом.
Нынче 9
августа. Ясная Поляна. 92. Вчера писал немного лучше. Собой так же
недоволен: нет любви ни к чему. Правда, что меньше всего к себе, но все-таки –
нет ее. Вчера за обедом маленький эпизод о грибах, запрещение собирать их,
больно огорчил меня. И это мне должно быть стыдно. Много думал, но ничего не
записал и не помню. Вчера читал Боборыкина «Труп», очень хорошо*. Лева приехал.
С ним ничего. Нынче писал лучше, но мало. Ходил с Сашей за грибами. Очень
приятно. Вчера написал письмо Диллону, по случаю письма Лескова*. Пришли Попов
и Буткевич. Вечером приехала Таня и еще куча народа. Теперь играют наверху со
скрипкой. Прочел повесть какой-то барыни – плохая. […]
Нынче
21 августа. Ясная Поляна. 92.
Все так же вяло живу, весь поглощенный только своей статьей, которую все не
кончаю.
[…] Я
как будто подвигаюсь тем, что более ясна связь и, главное, что выкидываю красноречие.
За это время думал:
1) О
воспитании был разговор. Соня говорит, что она видит, что дурно воспитывает,
что гибнут физически и нравственно. Но что же делать? Как будто говорят все:
там, что хорошо или дурно – это все равно, а вот у меня есть одна жизнь, и у
детей одна жизнь. И вот я эту одну жизнь погублю, уже не преминую.
[…] 5)
Это не мысль, но 13 августа я записал, что мне не в минуту раздражения, а в
самую тихую минуту, ясно стало, что можно – едва ли не должно уйти.
6) Говорил
о музыке. Я опять говорю, что это наслаждение только немного выше сортом
кушанья. Я не обидеть хочу музыку, а хочу ясности. И не могу признать того, что
с такой неясностью и неопределенностью толкуют люди, что музыка как-то
возвышает душу. Дело в том, что она не нравственное дело. Не безнравственная,
как и еда, безразличное, но не нравственное. Я за это стою. А если она не
нравственное дело, то совсем и другое к ней отношение.
Если
б. ж. 22 августа. Ясная Поляна. 92.
Был Поша, уехал в Бегичевку. Я все не могу осилить написать отчет.
Нынче 15
сентября 92. Ясная Поляна. Два дня, как я вернулся из Бегичевки, где пробыл
три дня хорошо. Написал начерно отчет и заключение*. Мучительно тяжелое
впечатление произвел поезд администрации и войск, ехавших для усмирения*. Все
то время, что не писал в дневнике, жил так же. Сколько было сил, работал над 8,
9 и 10 главами и первые две кончил. Но 10-ю только смазал. Все нет настоящего
заключения. Кажется, выясняется. […]
За это
время записано (много пропущено):
1) Говорил
о музыке. Это наслаждение чувства, как чувства, как (sens[129]) вкуса, зрения, слуха.
Я согласен, что оно выше, т. е. менее похотливо, чем вкус, еда, но я стою
на том, что в нем нет ничего нравственного, как стараются нас уверить.
2) Соблазны
не случайные явления, приключения, что живешь, живешь спокойно, и вдруг
соблазн, а постоянно сопутствующее нравственной жизни условие. Идти в жизни
всегда приходится среди соблазнов, по соблазнам, как по болоту, утопая в них и
постоянно выдираясь.
3) Условия
жизни, одежда, привычки, остающиеся на человеке – после того как он изменил
жизнь, все равно как одежда на актере, когда он, среди спектакля, от пожара
выбежал на улицу в костюме и румянах.
4) Мы
постоянно гипнотизируем самих себя. Предписываем себе в будущем, не спрашивая
уже дальнейших приказаний при известных условиях, в известное время сделать
то-то и то-то; и делаем.
[22
сентября.] Жена вчера уехала в Москву с мальчиками. 18-го она возвратилась
и в воскресенье 20-го опять уехала. Жизнь моя все та же. Все не могу кончить
11-ю главу и заключение. […]
1
октября. Ясная Поляна. 92.
Все то же: то же упорство труда, то же медленное движение и то же недовольство
собой. Впрочем, немного лучше. Нынче ездил на Козловку, думал в первый раз: как
ни страшно это думать и сказать: цель жизни есть так же мало воспроизведение
себе подобных, продолжение рода, как и служение людям, так же мало и служение
богу. Воспроизводить себе подобных. Зачем? Служить людям. А тем, кому мы будем
служить, тем что делать? Служить богу? Разве он не может без нас сделать, что
ему нужно. Да ему не может быть ничего нужно. Если он и велит нам служить себе,
то только для нашего блага. Жизнь не может иметь другой цели, как благо, как
радость. Только эта цель – радость – вполне достойна жизни. Отречение, крест,
отдать жизнь, все это для радости. И радость есть и может быть ничем ненарушимая
и постоянная. И смерть переходит к новой, неизведанной, совсем новой, другой,
большей радости. И есть источники радости, никогда не иссякающие: красота
природы, животных, людей, никогда не отсутствующая. В тюрьме – красота луча,
мухи, звуков. И главный источник: любовь – моя к людям и людей ко мне. Как бы
хорошо было, если бы это была правда. Неужели мне открывается новое. Красота,
радость, только как радость, независимо от добра, отвратительная. Я узнал это и
бросил. Добро без красоты мучительно. Только соединение двух и не соединение, а
красота, как венец добра. Кажется, что это похоже на правду. Читаю Amiel’a*,
недурно.
Нынче
7 октября. Ясная Поляна. 1892.
Все то же. То же упорство труда и медленное движение. За это время были старшие
сыновья. Хорошо, добро с ними. Но они очень слабы. С Левой разговор. Он ближе
других. Главное, он добр и любит добро (бога). Amiel очень хорош.
1) Нынче,
рубя дрова, вдруг живо вспомнил какое-то прошедшее состояние, очень незначительное,
малое, ничтожное, вроде того, что ловил рыбу и был беззаботен, и это прошедшее
показалось таким значительным, важным, радостным, что как будто такого уже
никогда не может быть, и вместе с тем это только жизнь. Так что все мое
стремление к жизни есть только стремление к этому. Так что моя жизнь, цепкость
к жизни, не есть ли это смутное сознание того, что пережито мною в прежней, скрытой
от меня за рождением жизни… Это кажется неясным, но je m’entends[130]. Я
стремлюсь к такому же счастью в теперешней и будущей жизни, какое я знал в
предшествующей.
2) К
Amiel’y хотел бы написать предисловие*, в котором бы высказать то, что он во
многих местах говорит о том, что должно сложиться новое христианство, что в
будущем должна быть религия. А между тем сам, частью стоицизмом, частью
буддизмом, частью, главное, христианством, как он понимает его, он живет и с
этим умирает. Он как bourgeois gentilhomme fait de la religion sans le savoir*.
Едва ли это не самая лучшая. Он не имеет соблазна любоваться на нее.
3) Если
бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить
себе, но только чтобы не было детей, или такими людьми, как теперь, но с
постоянно прибывающими свежими от бога детьми, я бы выбрал последнее.
4) Тургеневское
«Довольно» и «Гамлет и Дон-Кихот» – это отрицание жизни мирской и утверждение
жизни христианской. Хорошую можно составить статью*.
Получил
от Черткова письмо и был очень рад. Получил письмо Митрофана Алехина и Бодянского.
Пишу им. Они в остроге*.
Почти
месяц не писал. Сегодня 6 ноября. Все то же. Так же живет Попов,
переписывает, а я по утрам пишу, выпускаю весь заряд и потом уж чуть брежусь.
Иногда пишу письмо. За это время были письма от Хилкова. Работа идет над
заключением. Приближаюсь к концу, но не конец.
Соня в
Москве с детьми. Бывают дурные периоды. Один я пережил недели три тому назад,
один недавно по отношению Попова. Возненавидел его. Но поборол, кажется. Его
надо, должно любить, а я ненавижу. Лева в Петербурге. Я его все больше люблю.
Девочек тоже. Отчет кончил. Думал за это время кое-что хорошее, которое забыл.
Записано следующее:
1) Верочка
подошла к шкапу, понюхала и говорит: как пахнет детством. Маша подошла: да,
совершенно детство, и радостно улыбается. Я подошел, понюхал – а у меня очень
тонкое чутье – ничем не пахнет. Они чувствуют чуть заметный запах, потому что
этот запах соединился с сильным сознанием радости жизни. Если бы этот запах был
еще слабее, если бы он был доведен до бесконечно малого, но совпадал бы с
сильным чувством жизни, он был бы слышен. Все то, что пленяет нас к этой жизни,
красота, это то, что соединилось с сильным сознанием жизни до рождения.
Некоторое – потому, что оно нужно вперед, некоторое – потому, что оно прежде было.
Впрочем, в истинной жизни нет ни прежде, ни после. Только то, что сильно
чувствуешь, это какой-нибудь момент жизни. (Неясно.)
2) Что
такое я (организм)? Я какой-то центр, в котором обменивается материя. Быстрота,
энергия этого обмена материи совпадает с радостью жизни. Энергия эта все
ослабевает, обмен все замедляется, замедляется и наконец прекращается, и центр
переходит в другое место.
3) Если
презирать человека, не будешь вполне добр к нему. Если ж очень уважать человека,
тоже будешь слишком много требовать и не будешь вполне добр к человеку.
Для
доброго отношения к человеку нужно презирать его, как слабое человеческое существо,
и уважать его, как NN.
4) Злой
человек! Негодяй, мерзавец, злодей! Преступник. Страшный! Люди слишком слабы и
жалки, для того чтобы они могли быть злы. Все они хотят быть добры, только не
умеют, не могут. Это неумение быть добрым и есть то, что мы называем злым.
От
Страхова письмо о декадентах*. Ведь это опять искусство для искусства. Опять
узкие носки и панталоны после широких, но с оттенком нового времени. Нынешние
декаденты, Baudelaire, говорят, что для поэзии нужны крайности добра и
крайности зла. Что без этого нет поэзии. Что стремление к одному добру
уничтожает контрасты и потому поэзию. Напрасно они беспокоятся. Зло так сильно –
это весь фон – что оно всегда тут для контраста. Если же признавать его, то оно
все затянет, будет одно зло, и не будет контраста. Даже и зла не будет – будет
ничего. Для того, чтобы был контраст и чтобы было зло, надо всеми силами
стремиться к добру.
За это
время был студент медицинской академии Соболевский, приехавший поправлять меня
и внушить мне, что понятие о боге есть остаток варварства. Я постыдно горячился
на его глупость и наговорил ему грубостей и огорчил его.
Если б.
ж. 7 ноября. Ясная Поляна. 1892. Вчера был Поша из Бегичевки. Нужда там
велика.
|
