 Увеличить |
80
Как ты суров! И все
же ты
Господней милостью
одет.
Лишь улыбнешься -
красоты
Подобной в мире
больше нет.
Струится по твоим
следам
Цветов прелестных
фимиам.
Звезде в ее пустыне
Ты кажешь правый
путь,
И твердь тобой
тверда доныне.
Уильям Вордсворт,
"Ода Долгу"
Во время утреннего разговора с мистером Фербратером Доротея
пообещала ему у него отобедать, как только вернется из Фрешита. Доротея часто
навещала и принимала у себя семью Фербратеров, а потому могла утверждать, что
она не одинока в Лоуике, и сколь возможно оттягивала суровую необходимость
обзавестись компаньонкой. Она обрадовалась, вспомнив по возвращении домой о
приглашении мистера Фербратера, а обнаружив, что до сборов к обеду у нее есть в
запасе лишний часок, тут же отправилась в школу, где вступила в беседу с
учителем и учительницей по поводу приобретенного в этот день звонка, и с
живейшим участием выслушала их соображения, изобилующие мелкими подробностями и
бесконечными повторениями, внушая себе, что очень занята полезными делами. На
обратном пути она остановилась потолковать со стариком Буни, который что-то
сажал в огороде и, как подобает деревенскому мудрецу, принялся рассуждать, как
собрать с клочка земли обильный урожай и сколь многое зависит от почвы предмет,
изученный им в совершенстве за шесть десятков лет, - рассыпчатая очень хороша,
но коли почва все мокнет да мокнет и под конец совсем раскиснет, тогда уж...
Заметив, что она чересчур разговорилась, и опасаясь, как бы
не опоздать, Доротея поспешила одеться к обеду и пришла даже несколько ранее
намеченного срока. В доме мистера Фербратера не бывало скучно, ибо,
уподобившись Уайту из Селборна [172], священник всегда мог порассказать нечто
новенькое о своих бессловесных протеже и питомцах, коих всей силою красноречия
оберегал от жестокости сельских мальчишек. Совсем недавно его стараниями две
красавицы козы стали любимицами всей деревни и разгуливали на свободе, подобно
священным животным. Вечер прошел в оживленной беседе, и после чая Доротея обсуждала
с мистером Фербратером, каковы могут быть нравы и обычаи существ, беседующих
между собой посредством усиков и, быть может, способных созывать парламент и
проводить в нем реформы, как вдруг внезапно раздалось какое-то попискивание и
все присутствующие удивленно замолчали.
- Генриетта Ноубл, - сказала миссис Фербратер, заметив, что
ее сестра растерянно бродит по комнате, заглядывая под столы и кресла. - Что
случилось?
- Я потеряла черепаховую коробочку для мятных лепешек.
Боюсь, ее куда-то затащил котенок, - ответила миниатюрная старушка, попискивая,
как перепуганный зверек.
- Вероятно, это бесценное сокровище, тетушка, - сказал
мистер Фербратер, надевай очки и окидывая взглядом ковер.
- Мне подарил ее мистер Ладислав, - ответила мисс Ноубл. -
Немецкая коробочка, очень хорошенькая, но всякий раз, как я ее уроню, она
ужасно далеко закатывается.
- Ну, если это подарок Ладислава, - многозначительно
произнес мистер Фербратер, встал и отправился на поиски. Коробочку обнаружили в
конце концов под шифоньеркой, и мисс Ноубл радостно ее схватила, сказав:
- В прошлый раз она была за каминной решеткой.
- Тут задеты тетушкины сердечные дела, - сказал мистер
Фербратер, возвращаясь на место и улыбаясь Доротее.
- Тем людям, которые милы ей, миссис Кейсобон, - с чувством
произнесла мать священника, - Генриетта Ноубл предана, как собачка. Готова
положить себе под голову их башмаки вместо подушки, и сниться ей будут самые
сладкие сны.
- Да, если это башмаки мистера Ладислава, - сказала
Генриетта Ноубл.
Доротея попыталась улыбнуться. Удивляясь и досадуя, она
заметила, что сердце ее судорожно бьется, а все попытки обрести прежнюю живость
безуспешны.
Испуганная этой переменой, опасаясь еще как-нибудь себя
выдать, она поспешила встать и с нескрываемым беспокойством тихим голосом
произнесла:
- Мне пора идти, я устала сегодня.
Мистер Фербратер, чуткий как всегда, тотчас же поднялся и
сказал:
- Да, верно. Все эти разговоры, которые вы вели, защищая
Лидгейта, исчерпали ваши силы. Напряжение такого рода сказывается после того,
как спадет волнение.
Он предложил ей руку и проводил до Лоуик-Мэнора, но Доротея
по дороге не сказала ни слова и ничего не ответила, даже когда он пожелал ей
доброй ночи.
Ее мучения достигли предела, бороться с ними не хватало сил.
Она отпустила Тэнтрип, чуть слышно пробормотав несколько слов, заперла дверь,
повернулась к пустой комнате лицом, обхватила голову руками и простонала:
- О, я его любила!
Прошел час; приступы нестерпимой боли лишили ее способности
думать. Громким шепотом, прерываемым рыданиями, оплакивала она утраченную веру,
крохотное зернышко которой, еще в Риме запавшее в ее душу, она взрастила и
взлелеяла; утраченную радость хранить верность и безмолвно даровать любовь
человеку, которого никто, кроме нее, не оценил, сладкое и смутное предчувствие надежды,
что они встретятся когда-нибудь, словно не разлучались, и проведенные друг без
друга годы станут прошлым.
В этот горький час она повторила то, что из века в век под
милосердным кровом одиночества делают все страждущие от душевных мук: в боли, в
холоде, в усталости она искала облегчения от сокрушавшего ее бестелесного
терзания - спускалась ночь, она лежала на холодном и жестком полу и горько
плакала, как малый ребенок.
Два образа маячили в ее воображении, и сердце ее разрывалось
надвое, как сердце матери, которой мнится, будто ее дитя разрублено мечом
[173], и она прижимает к груди кровоточащую половину детского тельца,
устремляя полный невыразимого страдания взгляд к той, второй, которую уносит
лгунья, никогда не ведавшая мук материнства.
Вот лучезарное милое существо, в которое она так верила, они
с полуслова понимали друг друга, их связывало тепло взгляда, улыбки - словно
добрый дух утра, осенило оно мрачный склеп, где она была обречена отжившей
жизни. А сейчас, впервые с полной ясностью все осознав, она протягивала к нему
руки, горько плача оттого, что их душевная близость открылась ей в момент
прощания: тайну ее сердца ей открыла безнадежность.
И тут же, чуть вдали, но неизменно с ней, следовал за каждым
ее шагом Уилл Ладислав, несбывшаяся ее надежда, разоблаченная иллюзия... нет,
живой человек, о котором она даже не сожалела, кипя презрением, негодованием,
ревнивой гордостью. Гнев ее не мог легко перегореть, вспышки уязвленного
самолюбия не давали пламени погаснуть. Зачем он вторгся в ее жизнь, она и без
него не была бы пустой и бесцельной. Зачем воскуривал дешевый фимиам и расточал
пустые слова ей, по щедрости души неспособной отплатить ему столь же мелкой
монетой? Он сознательно ввел ее в заблуждение, в момент прощания стремился
убедить, что их чувства в равной степени нераздельны, а ведь свои он уже
растратил наполовину. Зачем он к ней приблизился, если его место среди подонков
человечества, у которых она ничего не просит, а лишь сожалеет о их низости?
Но под конец ее силы иссякли, смолкли даже приглушенные
сетования и стоны, она лишь плакала, лежа на холодном полу, и, продолжая
беспомощно всхлипывать, так и уснула.
В тусклый и промозглый рассветный час она пробудилась, не
спрашивая себя с недоумением, где она и что с нею случилось, а отчетливо сознавая,
что оставлена с глазу на глаз со скорбью. Она встала, закуталась в теплую шаль
и опустилась в кресло, где не раз сидела прежде, глядя в окно; она была
достаточно крепка и, невзирая на волнение и холод, не расхворалась, а лишь
чувствовала некоторую усталость и ломоту в теле. Но пробудилась она совсем
другой: внутренний разлад не тяготил ее более, она не старалась уже побороть
свое горе, нет, горе примостилось рядом с ней, она не станет гнать его от себя
прочь, откроет ему свои мысли. А мысли так и хлынули. Доротее было
несвойственно надолго замыкаться в тесной келье собственной беды и, упиваясь
ею, думать о судьбах других людей лишь постольку, поскольку они скрестились с
ее судьбою.
Она с усердием принялась восстанавливать в памяти вчерашнее
утро, перебирая в уме подробности, вдумываясь в их смысл. Разве она была
единственной участницей происшествия? Разве оно касалось лишь ее? Она
попыталась мысленно связать его с жизнью другой женщины, к которой сама же
пришла в надежде сколь возможно разогнать сгустившиеся над нею тучи и принести
успокоение в молодую семью. Поддавшись вспышке ревности и гнева, она с
омерзением вышла из комнаты, забыв, что явилась туда движимая состраданием. И
Уилл, и Розамонда так низко пали в этот миг в ее глазах, что ей казалось невозможным
снизойти когда-нибудь до размышлений о Розамонде. Однако низменное чувство
досады, пробуждающее в женщине большую нетерпимость к сопернице, чем к
неверному возлюбленному, уже покинуло Доротею, которая со свойственным ей
стремлением к справедливости, едва успев немного успокоиться, поспешила
взглянуть на дело беспристрастно. Воображение, которое нарисовало ей выпавшие
на долю Лидгейта испытания, и навело на мысль, что в его семейной жизни, так же
как когда-то в ее замужестве, есть скрытые и явные печали, пробудило в ней
сочувствие и жажду действия - так человеку, узнавшему точно все обстоятельства
дела, оно представляется совсем иначе, чем в те времена, когда он лишь строил
предположения. Ее собственное неисцелимое горе побуждало Доротею не оставаться
безучастной.
Быть может, наступил важнейший миг в этих трех судьбах,
которые пересеклись с ее судьбою и потребовали ее вмешательства. Ей не надо
было их искать, они ей посланы, они сами пришли к ней с мольбой. Пусть же в ее
душе воцарится справедливость и направит на верный путь ее колеблющуюся волю.
"Что мне сделать, как мне поступить сейчас, сегодня, если я сумею
преодолеть свою боль, если я заставлю ее умолкнуть и буду думать лишь о том,
как помочь этим троим?"
Много времени прошло, прежде чем Доротея задала себе этот
вопрос. В комнате светлело. Она раздвинула занавески и посмотрела на
пролегающую среди лугов дорогу, которая начиналась от ворот усадьбы. По дороге
шел мужчина с узлом на плече и женщина с грудным ребенком. На лугу двигались
какие-то фигурки, наверное, пастух с собакой. Жемчужно светилось" небо у
горизонта, и Доротея ощутила всю огромность мира, в различных уголках которого
люди пробуждались, чтобы трудиться и терпеть. Повсюду трепетала жизнь, шла
положенным ей чередом, и, частица этой жизни - она, Доротея, не имела права
равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного убежища или отворачиваться,
себялюбиво упиваясь своим горем.
Ей еще не было вполне ясно, что она предпримет, но смутные
предположения уже зашевелились в ее сознании, мало-помалу становясь отчетливее.
Она сняла платье, в складках которого словно затаилась тяжкая усталость ночного
бдения, и занялась своим туалетом. Немного времени спустя она позвонила
Тэнтрип, которая вошла к ней в халате.
- Как, сударыня, вы за всю ночь даже не прилегли? -
вскричала Тэнтрип, бросив взгляд сперва на постель, а затем на лицо Доротеи,
щеки которой даже после умывания были бледны, а веки - нежно-розовы. - Вы себя
убьете, право слово. Уж кто-кто, а вы бы могли немного передохнуть, это вам
всякий скажет.
- Не тревожьтесь, Тэнтрип, - улыбаясь, ответила Доротея. - Я
спала сегодня, я не больна. Мне бы хотелось поскорее выпить кофе. И принесите
мне, пожалуйста, мое новое платье. Новая шляпка, вероятно, мне тоже
понадобится.
- Они уж месяц как готовы, сударыня, и до того приятно будет
увидеть на вас хоть на два фунта стерлингов поменьше крепа, - сказала Тэнтрип,
наклоняясь, чтобы растопить камин. - В трауре свой порядок есть, уж поверьте:
три оборки на краю подола и простенький кружевной рюш на шляпке - в этой шляпке
с рюшем вы истинный ангел - вот и все, что полагается носить на второй год. Во
всяком случае, так я считаю, - заключила Тэнтрип, озабоченно заглядывая в
камин, - а если кто посватается ко мне, льстя себя надеждой, будто я стану два
года подряд уродовать себя плерезами, то он слишком возомнил о себе, вот и все.
- Огонь давно уже разгорелся, добрая моя Тэн, - сказала
Доротея, обращаясь к горничной точно так же, как во времена девичества в
Лозанне, но очень тихо. - Принесите же мне кофе.
Она задремала в кресле, а Тэнтрип вышла, дивясь
непоследовательности своей молодой хозяйки: никогда у нее не было такого
скорбного лица, как сегодня, именно в тот день, когда она наконец решилась
перестать носить глубокий траур. Где уж Тэнтрип было догадаться о причине.
Выбором платья Доротея стремилась показать, что, похоронив надежду на счастье,
она отнюдь не отгородилась от жизни, и памятуя, что всякое новое дело надлежит
начинать в новом платье, она цеплялась даже за такую мелочь в надежде укрепить
свою решимость. Ибо решимость ей далась нелегко.
Как бы там ни было, в одиннадцать часов она пешком
приближалась к Мидлмарчу, поставив себе целью как можно более скромно и
неназойливо осуществить вторую попытку спасения Розамонды.
|
