 Увеличить |
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
РУКА МЕРТВЕЦА
43
Фигурке этой нет
цены. С любовью
Когда-то мастер
вырезал ее
Из лучшей кости.
Неподвластны моде
Изящество и
благородство линий,
Чарующие
женственностью вечной.
А вот другая дорогая
вещь
Майолика искуснейшей
работы.
Взгляните, как
улыбка бесподобна!
Казалось бы, простой
фаянс, однако
Украсит он и самый
пышный стол.
Доротея редко отлучалась из дому без мужа, но временами
ездила в Мидлмарч одна, за покупками или с благотворительной целью, как делают
все богатые и небогатые дамы, живущие в окрестностях какого-нибудь города. Под
предлогом такой поездки она решила спустя два дня после сцены в тисовой аллее
побывать у Лидгейта и узнать, не появились ли у мужа новые симптомы болезни и
не расспрашивал ли он о своем состоянии врача. Ей казалось чуть ли не
преступным что-то выведывать о муже у постороннего человека, но неведение было
страшнее, страшнее потому, что могло толкнуть ее на несправедливый или жестокий
поступок, и это соображение заглушило укоры совести. Она видела, что в сознании
мужа произошел перелом: уже на следующий день он начал перестраивать систему
выписок и отдал Доротее совершенно новые распоряжения относительно дальнейшей
работы: бедняжке предстояло основательно запастись терпением.
Подъезжая часа в четыре к дому доктора на Лоуик-Гейт, она
засомневалась, застанет ли его, и пожалела, что заранее ему не написала.
Доктора и впрямь не оказалось дома.
- А миссис Лидгейт? - спросила Доротея. Она не была знакома
с Розамондой, но сейчас вспомнила, что доктор женат. Миссис Лидгейт была дома.
- Я с ней поговорю, если она позволит. Будьте добры,
узнайте, может ли она на несколько минут принять меня... принять миссис
Кейсобон?
Слуга отправился с докладом. Сквозь открытое окно донеслись
звуки музыки - что-то пропел мужской голос, затем рассыпалось аккордами
фортепьяно. Но аккорды внезапно оборвались, после чего вышел слуга и сказал,
что миссис Лидгейт очень рада видеть у себя миссис Кейсобон.
Доротея вошла в гостиную. Контраст между хозяйкой и гостьей
был весьма характерен для провинции той поры, когда несходство в обычаях разных
сословий проявлялось ощутимее, чем сейчас. Знатоки, вероятно, могут сказать,
как называлась ткань платья, которое ранней осенью носила Доротея, - тонкая
белая шерстяная ткань, мягкая на взгляд и на ощупь. Она всегда казалась только
что постиранной, пахла свежей зеленью и была скроена на манер ротонды со
старомодными широкими рукавами. И все же, появись Доротея перед
безмолвствующими зрителями в роли Имогены или дочери Катона [123], ее наряд не
вызвал бы недоумения; в ее движениях, осанке были грация и величавость, а
широкополая шляпка - удел ее современниц, обрамлявшая скромно причесанные
волосы и правдивые глаза, вполне могла бы заменить тот золотистый головной
убор, что именуют нимбом. Для двух зрителей, ожидавших ее в гостиной, миссис
Кейсобон представляла больше интереса, чем любая героиня драмы. Розамонда
выделяла ее из простых смертных, причисляя к высшим существам, чья наружность и
манеры заслуживают самого пристального внимания; кроме того, Розамонда была
довольна, что и миссис Кейсобон представилась возможность обратить на нее
внимание. Что толку быть изысканной, если этого не могут оценить знатоки? А
поскольку в доме сэра Годвина Розамонда удостоилась высшей похвалы, она не
сомневалась в своем успехе у людей знатного происхождения. Доротея со
свойственной ей бесхитростной доброжелательностью протянула хозяйке дома руку и
с восхищением оглядела хорошенькую молодую миссис Лидгейт, лишь краем глаза
заметив стоящего поодаль джентльмена в сюртуке. Джентльмен был слишком поглощен
одной из двух присутствующих женщин, чтобы обратить внимание на контраст между
ними - контраст, который поразил бы беспристрастного наблюдателя. Обе были
высокого роста, у той и у другой прелестные глаза, но вообразите себе головку
Розамонды в дивной короне кос, сплетенных из младенчески белокурых волос, ее
голубое платье, элегантный и модный покрой которого взволновал бы любого
портного, большой вышитый воротник, стоимость коего нельзя было не оценить, в
меру украшенные кольцами пальчики и рассчитанную непринужденность манер
трудоемкую замену простоты.
- Благодарю за позволение прервать ваши занятия, - тут же
заговорила Доротея. - Мне бы очень хотелось до отъезда домой повидать мистера
Лидгейта, и я надеялась, что, может быть, вы скажете, где его найти, или даже
позволите подождать его, если он вскоре должен вернуться.
- Он в новой больнице, - сказала Розамонда. - Не знаю, скоро
ли он вернется. Но я могу за ним послать.
- Разрешите мне сходить за доктором? - предложил, выступая
вперед, Уилл Ладислав. Он взял шляпу еще до того, как вошла гостья. Доротея
вспыхнула от неожиданности, но протянула ему руку, улыбаясь с явной радостью и
говоря:
- А я вас не узнала: не ожидала вас здесь встретить.
- Вы разрешите мне сходить в больницу и сказать мистеру
Лидгейту, что вы хотите его видеть? - спросил Уилл.
- Я пошлю за ним карету, - возразила Доротея. - Так гораздо
проще. Не будете ли вы добры отдать распоряжение кучеру?
Уилл направился к двери, как вдруг Доротея, в чьем
воображении мгновенно пронеслось множество воспоминаний, торопливо повернулась
к нему и сказала:
- Нет, нет, благодарю. Мне хочется как можно скорей
возвратиться домой. Я сама поеду в больницу и поговорю с мистером Лидгейтом.
Пожалуйста, простите меня, миссис Лидгейт. Вы были очень добры.
Ее вдруг поглотила какая-то новая мысль, и, выходя из
комнаты, она едва ли замечала, что происходит вокруг, едва ли заметила, как
Уилл распахнул перед ней дверь и предложил ей руку, чтобы проводить к карете.
Она оперлась на его руку, но не сказала ни слова. Уилл был порядком
раздосадован и подавлен, но и сам не мог придумать, что сказать. Он молча
посадил ее в карету, они попрощались, и Доротея уехала.
Пять минут пути до больницы ушли на совершенно новые для нее
размышления. Решение уехать и охватившая ее в тот миг задумчивость были
порождены внезапным ощущением, что, сознательно поддерживая дальнейшее
знакомство с Уиллом и скрывая это от мужа, она допускает своего рода обман, да
и самая поездка к Лидгейту затеяна украдкой. Все это она понимала вполне
отчетливо, но еще что-то неприятное смутно тревожило ее. Сейчас, когда она была
одна в карете, Доротея как бы вновь услышала мужской голос и аккомпанировавшее
ему фортепьяно, на которые не обратила внимания сразу. Значит, Уилл Ладислав
навещает миссис Лидгейт в отсутствие ее мужа, с некоторым удивлением подумала
она. Правда, ей тут же вспомнилось, что он и ее навещал, стало быть, в таких
визитах нет ничего дурного. Но ведь Уилл родственник мистера Кейсобона, Доротея
обязана его принимать. И все же, судя по некоторым признакам, мистер Кейсобон
был, пожалуй, недоволен этими визитами в его отсутствие. "Я, должно быть,
многое неверно понимала", - с грустью подумала Доротея. Слезы хлынули
градом, и ей пришлось поспешно их утереть. Огорченная, растерянная, она
почувствовала, что дотоле ясный для нее облик Уилла каким-то образом исказился.
Тем временем карета остановилась у ворот больницы. Вскоре Доротея уже
расхаживала рядом с Лидгейтом по зеленому больничному двору, и ею снова овладело
тревожное волнение, заставившее ее искать этой встречи.
Что до Уилла Ладислава, он тоже был подавлен, но вполне
представлял себе - почему. Ему редко приходилось встречаться с Доротеей, а
нынешняя встреча к тому же оказалась неудачной. Мало того что Доротея, вопреки
обычаю, не была занята только им, она встретила его при обстоятельствах,
показывающих, что и он не был всецело занят ею. Обстоятельства этой встречи
оттеснили его в чуждый Доротее круг обывателей Мидлмарча. Но виновен ли он в
этом? Поселившись в городе, он постарался перезнакомиться с кем только
возможно: его положение требовало, чтобы он знал всех и вся. Лидгейт, право же,
самый достойный из его здешних знакомцев, а миссис Лидгейт музицирует, да и
вообще в ее доме приятно бывать. Так возникла ситуация, при которой наша Диана
столь неожиданно наткнулась на своего вздыхателя. Убийственная ситуация. Только
ради Доротеи живет он в Мидлмарче - Уилл это прекрасно понимал. В то же время
его положение в городе грозило воздвигнуть между ними преграду, более
губительную для сохранения взаимного интереса, чем расстояние от Рима до
Англии. Сословными предрассудками нетрудно пренебречь, если речь идет о чем-то
наподобие высокомерного письма мистера Кейсобона, но предрассудки, как пахучие
тела, существуют в двух субстанциях - устойчивой и летучей, они устойчивы, как
пирамиды, и неуловимо летучи, как двадцатый отзвук эха или воспоминание об
аромате гиацинтов в ночной тьме. А Уилл по складу характера был чувствителен к
неуловимому: менее тонкий человек не осознал бы, что в отношение Доротеи к нему
впервые вкралась принужденность, и в их молчании, пока он вел ее к карете,
сквозил холодок. Возможно, побуждаемый ревностью и злобой, Кейсобон убедил
жену, что Уилл уже не принадлежит к их кругу. Черт бы его побрал!
Уилл вернулся в гостиную, взял шляпу и, с раздраженным видом
подойдя к хозяйке, уже пересевшей за пяльцы, сказал:
- Заниматься музыкой или стихами можно только до тех пор,
пока не помешают. Если разрешите, я зайду на днях, и мы еще поупражняемся над
"Lungi dal caro bene" ["Вдали от милого" (ит.)].
- Счастлива быть вашей ученицей, - сказала Розамонда. - Но
признайтесь: на сей раз помеха оказалась прелестной. Я завидую вашему
знакомству с миссис Кейсобон. Что, она очень умна? Судя по виду - да.
- Я, право, об этом не думал, - угрюмо ответил Уилл.
- Точно так же мне ответил Тертий, когда я у него спросила,
красива ли она. Интересно, о чем думаете вы, господа, в ее присутствии?
- О ней самой, - сказал Уилл, которому вдруг захотелось
кольнуть очаровательную миссис Лидгейт. - Когда видишь совершенную женщину, не
задумываешься о ее отдельных свойствах... просто чувствуешь ее присутствие.
- Когда Тертий поедет в Лоуик, я буду сгорать от ревности, -
лукаво улыбаясь, произнесла Розамонда. - Он ко мне охладеет.
- По-моему, до сих пор с Лидгейтом ничего такого не
произошло. Миссис Кейсобон настолько не похожа на других женщин, что их нельзя
с ней сравнивать.
- Вы, я вижу, ее преданный поклонник. Наверное, вы часто
видитесь?
- Нет, - ворчливо ответил Уилл. - Поклонение скорее
относится к области теории, чем практики. Правда, сейчас я злоупотребляю
практикой... как ни печально, мне придется удалиться.
- Загляните к нам как-нибудь вечером, буду рада вас видеть.
Мистер Лидгейт с удовольствием послушает музыку, да и мне приятнее будет
музицировать при нем.
Когда муж возвратился домой, Розамонда, подойдя к нему и
взяв обеими руками за лацканы сюртука, сказала:
- Мы разучивали арию с мистером Ладиславом, когда приехала
миссис Кейсобон. По-моему, он огорчился. Как ты считаешь, может быть, ему не
понравилось, что она его у нас застала? Но ведь ты ничуть не ниже его по
положению, напротив... хоть он и родня Кейсобонам.
- Да нет, не в этом дело; если он и огорчился, то по другому
поводу. Ладислав - нечто вроде цыгана: в нем нет чванства.
- Он превосходный музыкант; но порою не очень любезен. Он
тебе нравится?
- Да. По-моему, он славный малый, несколько легковесен,
разбрасывается, но симпатичный.
- Знаешь, кажется, он без ума от миссис Кейсобон.
- Бедняга! - воскликнул Лидгейт, улыбнувшись и ущипнув
Розамонду за ушки.
Розамонда чувствовала, что начала познавать мир, а главное,
сделала открытие - в годы девичества нечто подобное показалось бы ей
немыслимым, разве что в трагедиях стародавних времен, - заключавшееся в том,
что женщина даже после замужества может завоевывать и порабощать мужчин. В ту
пору юные британские девицы, не исключая воспитанниц миссис Лемон, мало знали
французских авторов, писавших после Расина [124], а общественная печать еще не
озаряла скандальную хронику столь ярким светом, как сейчас. И все же достаточно
даже малейших намеков, в особенности намека на осуществимость множества побед,
чтобы женское тщеславие, благо досуг неограничен, разбушевалось во всю мощь.
Какое наслаждение пленять, восседая на брачном престоле рядом с
кронпринцем-мужем (в действительности - тоже подданным), ловить искательные
взгляды пленных, утративших покой... и недурно, чтобы заодно и аппетит! Но
сейчас Розамонду больше всего занимал роман с ее кронпринцем, и она жаждала
увериться лишь в его покорности. Когда он сказал "Бедняга!", она с
игривым любопытством спросила:
- Почему?
- Да ведь когда какая-нибудь из вас, наяд, сведет с ума
мужчину, на что он способен? Забросит работу и тут же станет коллекционировать
долговые счета.
- Ну, уж ты никак не забросил работу. То ты в больнице, то
навещаешь пациентов-бедняков, то поглощен очередной ссорой с врачами, а дома
тебя не оторвешь от микроскопа и всяких склянок. Они тебе милей меня,
признайся.
- Неужели ты настолько нечестолюбива, что будешь довольна,
если я навсегда останусь лекарем в Мидлмарче? - сказал Лидгейт, опустив руки на
плечи жене и устремив на нее нежный и серьезный взгляд. - Я познакомлю тебя с
моим любимым четверостишьем, написанным одним старинным поэтом:
Зачем нам суетные почести милы?
Чтоб быть забытыми? Сколь выше цель - создать
Достойное того, чтобы о нем писать,
Писать достойное прочтенья и хвалы.
Вот этого я и хочу, Рози: создать достойное того, чтобы о
нем писать, и самому написать о созданном мною. А для этого надо работать,
душенька.
- Ну конечно, мне хочется, чтобы ты делал разные открытия. Я
буду счастлива, если ты достигнешь высокого положения и мы выберемся из
Мидлмарча. Ты не можешь пожаловаться, что я мешаю тебе работать. Но ведь нельзя
же жить отшельником. Тертий, ты мною недоволен?
- Нет, милая, нет. Я даже слишком доволен.
- А о чем с тобой говорила миссис Кейсобон?
- Расспрашивала о здоровье мужа, больше ничего. Кажется, мы
можем ожидать щедрого пожертвования для нашей больницы. По-моему, мы будем
получать от миссис Кейсобон двести фунтов в год.
|
