ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Однажды,
уже в сентябре, Федька засиделся у меня до позднего вечера. Мы вместе заучивали
уроки.
Едва мы
кончили и он сложил книги и тетради, собираясь бежать домой, как внезапно хлынул
проливной дождь.
Я
побежал закрывать окно, выходившее в сад.
Налетавшие
порывы ветра со свистом поднимали с земли целые груды засохших листьев,
несколько крупных капель брызнуло мне в лицо. Я с трудом притянул одну половину
окна, высунулся за второй, как внезапно порядочной величины кусок глины упал на
подоконник.
«Ну и
ветер! – подумал я. – Этак и все деревья переломать может».
Возвращаясь
в соседнюю комнату, я сказал Федьке:
– Буря
настоящая. Куда ты, дурак, собрался… Такой дождь хлещет! Смотри-ка, какой кусок
земли в окно ветром зашвырнуло.
Федька
посмотрел недоверчиво:
– Что
ты врешь-то? Разве этакий ком зашвырнет?
– Ну
вот еще! – обиделся я. – Я же тебе говорю: только я стал закрывать,
как плюхнулось на подоконник.
Я
посмотрел на ком глины. Не бросил ли кто, на самом деле, нарочно? Но тотчас же
я одумался и сказал:
– Глупости
какие! Некому бросать. Кого в этакую погоду в сад занесет? Конечно, ветер.
Мать
сидела в соседней комнате и шила. Сестренка спала. Федька пробыл у меня еще полчаса.
Небо прояснилось. Через мокрое окно заглянула в комнату луна, ветер начал
стихать.
– Ну,
я побегу, – сказал Федька.
– Ступай.
Я не пойду за тобой дверь запирать. Ты захлопни ее покрепче, замок сам защелкнется.
Федька
нахлобучил фуражку, сунул книги за пазуху, чтобы не промокли, и ушел. Я слышал,
как гулко стукнула закрытая им дверь.
Я стал
снимать ботинки, собираясь ложиться спать. Взглянув на пол, я увидел оброненную
и позабытую Федькой тетрадку. Это была та самая тетрадь, в которой мы решали
задачи.
«Вот
дурной-то, – подумал я. – Завтра у нас алгебра – первый урок… То-то
хватится. Надо будет взять ее с собой».
Сбросив
одежду, я скользнул под одеяло, но не успел еще перевернуться, как в передней
раздался негромкий, осторожный звонок.
– Кого
еще это несет? – спросила удивленная мать. – Уж не телеграмма ли от
отца?.. Да нет, почтальон сильно за ручку дергает. Ну-ка, пойди отопри.
– Я,
мам, разделся уже. Это, мам, наверное, не почтальон, а Федька, он у меня нужную
тетрадку забыл, да, должно быть, по дороге спохватился.
– Вот
еще идол! – рассердилась мать. – Что он, не мог утром забежать? Где
тетрадь-то?
Она
взяла тетрадь, надела на босую ногу туфли и ушла.
Мне
слышно было, как туфли ее шлепали по ступенькам. Щелкнул замок. И тотчас же
снизу до меня донесся заглушенный, сдавленный крик. Я вскочил. В первую минуту
я подумал, что на мать напали грабители, и, схватив со стола подсвечник, хотел
было разбить им окно и заорать на всю улицу. Но внизу раздался не то смех, не
то поцелуй, оживленный, негромкий шепот. Затем зашаркали шаги двух пар ног,
подымающихся наверх.
Распахнулась
дверь, и я так и прилип к кровати раздетый и с подсвечником в руке.
В
дверях, с глазами, полными слез, стояла счастливая, смеющаяся мать, а рядом с
нею – заросший щетиной, перепачканный в глине, промокший до нитки, самый
дорогой для меня солдат – мой отец.
Один
прыжок – и я уже был стиснут его крепкими, загрубелыми лапами.
За
стеною в кровати зашевелилась потревоженная шумом сестренка. Я хотел броситься
к ней и разбудить ее, но отец удержал меня и сказал вполголоса:
– Не
надо, Борис… не буди ее… и не шумите очень.
При этом
он обернулся к матери:
– Варюша,
если девочка проснется, то не говори ей, что я приехал. Пусть спит. Куда бы ее
на эти три дня отправить?
Мать
ответила:
– Мы
отправим ее рано утром в Ивановское… Она давно просилась к бабушке. Небо прояснилось,
кажется. Борис раненько утром отведет ее. Да ты. Алеша, не говори шепотом, она
спит очень крепко. За мной иногда по ночам приходят из больницы, так что она
привыкла.
Я стоял,
раскрыв рот, и отказывался верить всему слышанному.
«Как?..
Маленькую лупоглазую Танюшку хотят чуть свет отправить к бабушке, чтобы она так
и не увидела приехавшего на побывку отца? Что же это такое?.. Для чего же?»
– Боря! –
сказала мне мать. – Ты ляжешь в моей комнате, а утречком, часов в шесть,
соберешь Танюшку и отведешь к бабушке… Да не говори там никому, что папа
приехал.
Я
посмотрел на отца. Он крепко прижал меня к себе, хотел что-то сказать, но
вместо этого еще крепче обнял и промолчал.
Я лег на
мамину кровать, а отец и мать остались в столовой и закрыли за собой дверь.
Долго я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пробовал считать до пятидесяти,
до ста – сон не приходил.
В голове
у меня образовался какой-то хаос. Стоило мне только начать думать обо всем случившемся,
как тотчас же противоречивые мысли сталкивались и несуразные предположения,
одно другого нелепей, лезли в голову. Начинало слегка давить виски так же, как
давит голову, когда долго кружишься на карусели.
Только
поздно ночью я задремал. Проснулся я от легкого скрипа. В комнату вошел с зажженной
свечой отец. Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Отец был без сапог. Тихонько, на
носках, он подошел к Танюшкиной кроватке и опустил свечу.
Так
простоял он минуты три, рассматривая белокурые локоны и розовое лицо спящей девчурки.
Потом наклонился к ней. В нем боролись два чувства: желание приласкать дочку и
опасение разбудить ее. Второе одержало верх. Быстро выпрямился, повернулся и
вышел.
Дверь
еще раз скрипнула – свет в комнате погас.
…Часы
пробили семь. Я открыл глаза. Сквозь желтые листья березы за окном блестело
яркое солнце. Я быстро оделся и заглянул в соседнюю комнату. Там спали.
Притворив дверь, я стал будить сестренку.
– А
где мама? – спросила она, протирая глаза и уставившись на пустую кровать.
– Маму
вызвали в больницу. Мама, когда уходила, сказала мне, чтобы я свел тебя в гости
к бабушке.
Сестренка
засмеялась и лукаво погрозила мне пальцем:
– Ой,
врешь, Борька! Бабушка еще только вчера просила меня к себе, мама не пускала.
– Вчера
не пустила, а сегодня передумала. Одевайся скорей… Смотри, какая погода хорошая.
Бабушка возьмет тебя сегодня в лес рябину собирать.
Поверив,
что я не шучу, сестренка быстро вскочила и, пока я помогал ей одеваться, защебетала:
– Так,
значит, мама передумала? Ой, как я люблю, когда мама передумывает! Давай, Борька,
возьмем с собой кошку Лизку… Ну, не хочешь кошку, тогда Жучка возьмем. Он
веселей… Он меня как вчера лизнул в лицо! Только мама заругалась. Она не любит,
чтобы лицо лизали. Жучок один раз лизнул ее, когда она в саду лежала, а она его
хворостиной.
Сестренка
соскочила с кровати и подбежала к двери.
– Борька,
открой мне дверь. У меня там платок в углу лежит и еще коляска.
Я
оттащил ее и посадил на кровать.
– Туда
нельзя, Танюшка, там чужой дядя спит. Вечером приехал. Я сам тебе принесу платок.
– Какой
дядя? – спросила она. – Как в прошлый раз?
– Да,
как в прошлый.
– И
с деревянной ногой?
– Нет,
с железной.
– Ой,
Борька! Я еще никогда не видала с железной. Дай я в щелочку посмотрю тихо-онечко…
я на цыпочках.
– Я
вот тебе посмотрю! Сиди смирно!
Осторожно
пробравшись в комнату, я достал платок и вернулся обратно.
– А
коляску?
– Ну,
выдумала еще, зачем с коляской тащиться? Там тебя дядя Егор на настоящей телеге
покатает.
Тропка в
Ивановское проходила по берегу Теши. Сестренка бежала впереди, поминутно
останавливаясь, то затем, чтобы поднять хворостину, то посмотреть на гусей,
барахтавшихся в воде, то еще зачем-нибудь. Я шел потихоньку позади. Утренняя
свежесть, желто-зеленая ширь осенних полей, монотонное позвякивание медных колокольчиков
пасущегося стада – все это успокаивающе действовало на меня.
И теперь
уже та назойливая мысль, которая так мучила меня ночью, прочно утвердилась в
моей голове, и я уже не силился отделаться от нее.
Я
вспомнил комок глины, брошенный на подоконник. Конечно, это не ветер бросил.
Как мог ветер вырвать из грядки такой перепутанный корнями кусок? Это бросил
отец, чтобы привлечь мое внимание. Это он в дождь и бурю прятался в саду,
выжидая, пока уйдет от меня Федька. Он не хочет, чтобы сестренка видела его,
потому что она маленькая и может проболтаться о его приезде. Солдаты, которые
приезжают в отпуск, не прячутся и не скрываются ни от кого…
Сомнений
больше не было – мой отец дезертир.
На
обратном пути я неожиданно в упор столкнулся с училищным инспектором.
– Гориков, –
сказал он строго, – это еще что такое?.. Почему вы во время уроков не в
школе?
– Я
болен, – ответил я машинально, не соображая всей нелепости своего ответа.
– Болен? –
переспросил инспектор. – Что вы городите чушь! Больные лежат дома, а не шатаются
по улицам.
– Я
болен, – упрямо повторил я, – и у меня температура…
– У
каждого человека температура, – ответил он сердито. – Не выдумывайте
ерунды и марш со мной в школу…
«Вот
тебе и на! – думал я, шагая вслед за ним. – И зачем я соврал ему, что
болен? Разве я не мог, не называя настоящей причины своего отсутствия в школе,
придумать какое-нибудь другое, более правдоподобное объяснение?»
Старичок,
училищный доктор, приложил ладонь к моему лбу и, даже не измерив температуры,
поставил вслух диагноз:
– Болен
острым приступом лени. Вместо лекарства советую четверку за поведение и после
уроков на два часа без обеда.
Инспектор
с видом ученого аптекаря одобрил этот рецепт и, позвав сторожа Семена, приказал
ему отвести меня в класс.
Несчастья
одно за другим приходили ко мне в этот день.
Едва
только я вошел, как немка Эльза Францисковна окончила спрашивать Торопыгина и,
недовольная моим появлением среди урока, сказала:
– Гориков!
Коммэн зи хэр! Спрягайте мне глагол «иметь». Их хабэ, – начала она.
– Ду
хаст, – подсказал мне Чижиков.
– Эр
хат, – вспомнил я сам. – Вир… – Тут я опять запнулся. Ну,
положительно мне сегодня было не до немецких глаголов.
– Хастус, –
нарочно подсказал мне кто-то с задней парты.
– Хастус, –
машинально повторил я.
– Что
вы говорите? Где ваша голова? Надо думать, а не слюшать, что глупый мальшик подсказывает.
Дайте вашу тетрадь.
– Я
позабыл тетрадь, Эльза Францисковна, приготовил уроки, только позабыл все книги
и тетради. Я принесу их вам на перемене.
– Как
можно забывать все книги и тетради! – возмутилась немка. – Вы не
забыли, а вы обманываете. Останьтесь за это на час после уроков.
– Эльза
Францисковна, – сказал я возмущенно, – меня и так уже сегодня
инспектор на два часа оставил. Куда же еще на час? Что мне, до ночи сидеть, что
ли?
В ответ
учительница разразилась длиннейшей немецкой фразой, из которой я едва понял,
что леность и ложь должны быть наказуемы, и хорошо понял, что третьего часа
отсидки мне не избежать.
На
перемене ко мне подошел Федька:
– Ты
что же это без книг и почему тебя Семен в класс привел?
Я соврал
ему что-то. Следующий, последний урок – географии – я провел в каком-то полусне.
Что говорил учитель, что ему отвечали – все это прошло мимо моего сознания, и я
очнулся, только когда задребезжал звонок.
Дежурный
прочел молитву. Ребята, хлопая крышками парт, один за другим вылетали за двери.
Класс опустел. Я остался один. «Боже мой, – подумал я с тоской, – еще
три часа… целых три часа, когда дома отец, когда все так странно…»
Я
спустился вниз. Там возле учительской стояла длинная, узкая, вся изрезанная
перочинными ножами скамья. На ней уже сидели трое. Один первоклассник,
оставленный на час за то, что запустил в товарища катышком из жеваной бумаги,
другой – за драку, третий – за то, что с лестницы третьего этажа старался попасть
плевком в макушку проходившего внизу ученика.
Я сел на
лавку и задумался. Мимо, громыхая ключами, прошел сторож Семен.
Вышел
дежурный надзиратель, время от времени присматривавший за наказанными, и, лениво
зевнув, скрылся.
Я
тихонько поднялся и через дверь учительской заглянул на часы. Что такое? Прошло
всего-навсего только полчаса, а я-то был уверен, что сижу уже не меньше часа.
Внезапно
преступная мысль пришла мне в голову: «Что же это, на самом деле? Я не вор и не
сижу под стражей. Дома у меня отец, которого я не видел два года и теперь
должен увидеть при такой странной и загадочной обстановке, а я, как арестант,
должен сидеть здесь только потому, что это взбрело на ум инспектору и немке?» Я
встал, но тотчас же заколебался. Самовольно уйти, будучи оставленным, –
это было у нас одним из тягчайших школьных преступлений.
«Нет,
подожду уж», – решил я и направился к скамье.
Но тут
приступ непонятной злобы овладел мной. «Все равно, – подумал я, – вон
отец с фронта убежал… – тут я криво усмехнулся, – а я отсюда боюсь».
Я
побежал к вешалке, кое-как накинул шинель и, тяжело хлопнув дверью, выскочил на
улицу.
На
многое в тот вечер старался раскрыть мне глаза отец.
– Ну,
если все с фронта убегут, тогда что же, тогда немцы завоюют нас? – все еще
не понимая и не оправдывая его поступка, говорил я.
– Милый,
немцам самим нужен мир, – отвечал отец, – они согласились бы на мир,
если бы им предложили. Нужно заставить правительство подписать мир, а если оно
не захочет, то тогда…
– Тогда
что же?
– Тогда
мы постараемся заставить.
– Папа, –
спросил я после некоторого молчания, – а ведь прежде, чем убежать с
фронта, ты ведь был смелым, ты ведь не из страха убежал?
– Я
и сейчас не трус, – улыбнулся он. – Здесь я еще в большей опасности,
чем на фронте.
Он
сказал это спокойно, но я невольно повернул голову к окну и вздрогнул.
С
противоположной стороны прямо к нашему дому шел полицейский. Шел он медленно,
вперевалку. Дошел до середины улицы и свернул вправо, направившись к базарной
площади, вдоль мостовой.
– Он…
не… к нам, – сказал я отрывисто, чуть не по слогам, и учащенно задышал.
На
другой день вечером отец говорил мне:
– Борька,
со дня на день к вам могут нагрянуть гости. Спрячь подальше игрушку, которую я
тебе прислал. Держись крепче! Ты у меня вон уже какой взрослый. Если тебе будут
в школе неприятности из-за меня, плюнь на все и не бойся ничего, следи
внимательней за всем, что происходит вокруг, и ты поймешь тогда, о чем я тебе
говорил.
– Мы
увидимся еще, папа?
– Увидимся.
Я буду здесь иногда бывать, только не у вас.
– А
где же?
– Узнаешь,
когда будет надо, вам передадут.
Было уже
совсем темно, но у ворот на лавочке сидел сапожник с гармонией, а возле него гомонила
целая куча девок и ребят.
– Мне
бы пора уже, – сказал отец, заметно волнуясь, – как бы не опоздать.
– Они,
папа, до поздней ночи, должно быть, не уйдут, потому что сегодня суббота.
Отец
нахмурился.
– Вот
еще беда-то. Нельзя ли, Борис, где-нибудь через забор или через чужой сад
пролезть? Ну-ка подумай… Ты ведь должен все дыры знать.
– Нет, –
ответил я, – через чужой сад нельзя. Слева, у Аглаковых, забор высоченный
и с гвоздями, а справа можно бы, но там собака, как волк, злющая… Вот что. Если
ты хочешь, то спустимся со мной к пруду, там у меня плот есть, я тебя перевезу
задами прямо к оврагу. Сейчас темно, никто не разберет, и место там глухое.
Под
грузной фигурой отца плот осел, и вода залила нам подошвы. Отец стоял не
шевелясь. Плот бесшумно скользил по черной воде. Шест то и дело застревал в
вязком, илистом дне. Я с трудом вытаскивал его из заплесневевшей воды.
Два раза
я пробовал пристать к берегу, и все неудачно – дно оврага было низкое и мокрое.
Тогда я взял правее и причалил к крайнему саду.
Сад этот
был глух, никем не охранялся, и заборы его были поломаны.
Я
проводил отца до первой дыры, через которую можно было выбраться в овраг. Здесь
мы распрощались.
Я
постоял еще несколько минут. Хруст веток под отцовскими тяжелыми шагами
становился все тише и тише.
|