ГЛАВА ТРЕТЬЯ
У первой
хаты меня окликнули:
– Кого
черт несет? Эй, хлопец! Да стой же ты, балда этакая!
Из тени
от стены хаты отделилась фигура человека с винтовкой и направилась ко мне.
– Куда
несешься? Откуда? – спросил дозорный, поворачивая меня лицом к лунному
свету.
– К
вам… – тяжело дыша, ответил я. – Ведь вы товарищи…
Он
перебил меня!
– Мы-то
товарищи, а ты-то кто?
– Я
тоже… – отрывисто начал было я. И, почувствовав, что не могу отдышаться и продолжать
говорить, молча протянул ему сумку.
– Ты
тоже? – уже веселее, но еще с недоверием переспросил дозорный. – Ну,
пойдем тогда к командиру, коли ты тоже!
Несмотря
на поздний час, в деревне не спали. Ржали кони. Скрипели распахиваемые ворота –
выезжали крестьянские подводы, и кто-то орал рядом:
– До-ку-кин!..
До-ку-кин!.. Куда ты, черт, делся?
– Чего,
Васька, горланишь? – строго спросил мой конвоир, поравнявшись с кричавшим.
– Да
Мишку ищу, – рассерженно ответил тот. – Нам сахар на двоих выдали, а
ребята говорят, что его с караулом к эшелону вперед отсылают.
– Ну
и отдаст завтра.
– Отдаст,
дожидайся! Будет утром чай пить и сопьет зараз. Он на сладкое падкий, черт!
Тут
говоривший заметил меня и, сразу переменив тон, спросил с любопытством:
– Кого
это ты, Чубук, поймал? В штаб ведешь? Ну, веди, веди. Там ему покажут. У, сволочь…
– неожиданно выругал он меня и сделал движение, как бы намереваясь подтолкнуть
меня концом приклада.
Но мой
конвоир отпихнул его и сказал сердито!
– Иди,
иди… Тебя тут не касается. Нечего на человека допрежь времени лаять. Вот
кобель-то, ей-богу, истинный кобель!
Дзянь-динь!..
Дзик-дзак!.. – послышался металлический лязг сбоку. Человек в черной
папахе, при шпорах, с блестящим волочившимся палашом, с деревянной кобурой
маузера и нагайкой, перекинутой через руку, выводил коня из ворот. Рядом шел
горнист с трубой.
– Сбор, –
сказал человек, занося ногу в стремя.
Та-та-ра-та…
тэта… – мягко и нежно запела сигнальная труба. – Та-та-та-та-а-а…
– Шебалов, –
окрикнул мой провожатый, – погодь минутку! Вот до тебя тут человека
привел.
– На
што? – не опуская занесенной в стремя ноги, спросил тот. – Что за
человек?
– Говорит,
что наш… свой, значит… и документы…
– Некогда
мне, – ответил командир, вскакивая на коня. – Ты, Чубук, и сам
грамотный, проверь… Коли свой, так отпусти, пусть идет с богом.
– Я
никуда не пойду, – заговорил я, испугавшись возможности опять остаться
одному. – Я и так два дня один по лесам бегал. Я к вам пришел. И я с вами
хочу остаться.
– С
нами? – как бы удивляясь, переспросил человек в черной папахе. – Да
ты, может, нам и не нужен вовсе!
– Нужен, –
упрямо повторил я. – Куда я один пойду?
– А
верно ж! Если вправду свой, то куда он один пойдет? – вступился мой
конвоир. – Нынче одному здесь прогулки плохие. Ты, Шебалов, не морочь
человеку голову, а разберись. Когда врет, так одно дело; а если свой, так нечего
от своего отпихиваться. Слазь с жеребца-то, успеешь.
– Чубук! –
сурово проговорил командир. – Ты как разговариваешь? Кто этак с
начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?
– Факт! –
спокойно согласился Чубук.
– Ну,
так тогда я и без твоих замечаний слезу.
Он
соскочил с коня, бросил поводья на ограду и, громыхая палашом, направился в
избу.
Только в
избе, при свете сальной коптилки, я разглядел его как следует. Бороды и усов не
было. Узкое, худощавое лицо его было коряво. Густые белесоватые брови сходились
на переносице, из-под них выглядывала пара добродушных круглых глаз, которые он
нарочно щурил, очевидно для того, чтобы придать лицу надлежащую суровость. По
тому, как долго он читал мой документ и при этом слегка шевелил губами, я
понял, что он не особенно грамотен. Прочитав документ, он протянул его Чубуку и
сказал с сомнением:
– Ежели
не фальшивый документ, то, значит, настоящий. Как ты думаешь, Чубук?
– Ага! –
спокойно согласился тот, набивая махоркой кривую трубку.
– Ну,
как ты сюда попал? – спросил командир.
Я начал
рассказывать горячо и волнуясь, опасаясь, что мне не поверят. Но, по-видимому,
мне поверили, потому что, когда я кончил, командир перестал щурить глаза и,
опять обращаясь к Чубуку, проговорил добродушно:
– А
ведь если не врет, то, значит, вправду наш паренек! Как тебе показалось, Чубук?
– Угу, –
спокойно подтвердил Чубук, выколачивая пепел о подошву сапога.
– Ну,
так что же мы будем с ним делать-то?
– А
мы зачислим его в первую роту, и пускай ему Сухарев даст винтовку, которая
осталась от убитого Пашки, – подсказал Чубук.
Командир
подумал, постучал пальцами по столу и приказал серьезно:
– Так
сведи же его, Чубук, в первую роту и скажи Сухареву, чтобы дал он ему винтовку,
которая осталась от убитого Пашки, а также патронов, сколько полагается. Пусть
он внесет этого человека в списки нашего революционного отряда.
Дзинь-динь!..
Дзик-дзак!.. – лязгнули палаш, шпоры и маузер. Распахнув дверь, командир
неторопливо спустился к коню.
– Идем, –
сказал солидный Чубук и неожиданно потрепал меня по плечу.
Снова
труба сигналиста мягко, переливчато запела. Громче зафыркали кони, сильней заскрипели
подводы. Почувствовав себя необыкновенно счастливым и удачливым, я улыбался, шагая
к новым товарищам. Всю ночь мы шли. К утру погрузились в поджидавший нас на
каком-то полустанке эшелон. К вечеру прицепили ободранный паровоз, и мы
покатили дальше, к югу, на помощь отрядам и рабочим дружинам, боровшимся с
захватившими Донбасс немцами, гайдамаками и красновцами.
Наш
отряд носил гордое название «Особый отряд революционного пролетариата». Бойцов
в нем оказалось немного, человек полтораста. Отряд был пеший, но со своей
конной разведкой в пятнадцать человек под командой Феди Сырцова. Всем отрядом
командовал Шебалов – сапожник, у которого еще пальцы не зажили от порезов
дратвой и руки не отмылись от черной краски. Чудной был командир! Относились к
нему ребята с уважением, хотя и посмеивались над некоторыми из слабостей. Одной
его слабостью была любовь к внешним эффектам: конь был убран красными лентами,
шпоры (и где он их только выкопал, в музее, что ли?) были неимоверной длины,
изогнутые, с зубцами, – такие я видел только на картинках с изображением
средневековых рыцарей; длинный никелированный палаш спускался до земли, а в
деревянную покрышку маузера была врезана медная пластинка с вытравленным
девизом: «Я умру, но и ты, гад, погибнешь!» Говорили, что дома у него осталась
жена и трое ребят. Старший уже сам работает. Дезертировав после Февраля с
фронта, он сидел и тачал сапоги, а когда юнкера начали громить Кремль, надел
праздничный костюм, чужие, только что сшитые на заказ хромовые сапоги, достал
на Арбате у дружинников винтовку и с тех пор, как выражался он, «ударился навек
в революцию».
|
