ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Через
три дня, не доезжая немного до станции Шахтной, отряд спешно выгрузился
Примчался
откуда-то молодой парнишка-кавалерист, сунул Шебалову пакет и сказал, улыбаясь,
точно сообщая какую-то приятную новость:
– А
вчера уйму наших немцы у Краюшкова положили. Беда прямо, какая жара была!
Отряду
была дана задача: минуя разбросанные по деревенькам части противника, зайти в
тыл и связаться с действующим отрядом донецких шахтеров Бегичева.
– А
что же связаться? – недовольно проговорил Шебалов, тыкая пальцем в
карту. – Где я тот отряд искать буду? Накося, написали: между Олешкиным и
Сосновкой! Ты мне точно место дай, а то «связаться» да еще «между»…
Тут
Шебалов выругал штабных начальников, которые ни черта не смыслят в деле, а
только горазды приказы писать, и велел скликать ротных командиров. Однако,
несмотря на ругань по адресу штабников, Шебалов был доволен тем, что получил
самостоятельную задачу и не был подчинен какому-нибудь другому, более
многочисленному отряду.
Командиров
было трое: бритый и спокойный чех Галда, хмурый унтер Сухарев и двадцатитрехлетний
весельчак, гармонист и плясун, бывший пастух Федя Сырцов.
Все они
расположились на полянке вокруг карты, посреди плотного кольца обступивших
красноармейцев.
– Ну, –
сказал Шебалов, приподнимая бумагу. – Согласно, значит, полученному мною
приказа, приходится нам идти в неприятельский тыл, чтобы действовать вблизи
отряда Бегичева, и должны мы выступить сегодня в ночь, минуя и не задевая
встречных неприятельских отрядов. Понятно вам это?
– Ну,
уж и не задевая? Как же это можно, чтобы не задевая? – с хитроватой
наивностью спросил Федя Сырцов.
– А
так и не задевая, – настороженно повернув голову, ответил Шебалов и
показал Феде кулак. – Я тебя, черта, знаю… Я тебе задену! Ты у меня
смотри, чтоб без фокусов… Значит, в ночь выступаем, – продолжал он. –
Подвод никаких, пулемет и патроны на вьюки, чтобы ни шуму, ни грому. Ежели
деревенька какая на пути – обходить осторожно, а не рваться до нее, как
голодные собаки до падали. Это тебя, Федор, особенно касается… У тебя твои
байбаки, ежели хутор хоть в стороне заметят, все им нипочем, так и прут на
сметану.
– У
мине тоже прут, – сознался чех Галда. – У мине прошлый рас расфедчики
катку с сирой теста приносиль. Я им говориль: «Защем притащиль сирой?», а они
мине говориль: «На огонь пекать будем…»
Все
рассмеялись, даже Шебалов улыбнулся.
– Это
за Дебальцовым еще, – засмеялся рядом со мной Васька Шмаков. – Это он
про нас жалуется. Мы в разведку ходили, к казаку попали; богатый казак. Как нас
из его халупы стеганули из винтовок, ну, да только все равно мы доперли до
хутора, смотрим, а там никого уже. Печь топится, квашня на столе. Мы запалили
хутор, а квашню с собою забрали; потом вечером на кострах запекли. Вку-усное
тесто, сдобное… чистый кулич.
– Сожгли
хутор? – переспросил я. – Разве ж можно хутор сжигать?
– Дочиста, –
хладнокровно ответил Васька. – Как же нельзя, раз из него по нас хозяева
стрельбу открыли? Они, казаки, вредные. Он богатый, ему што – новый строить
начнет, чем гайдамачничать.
– А
ежели он еще больше обозлится и еще больше за это красных ненавидеть будет?
– Больше
не будет, – серьезно ответил Васька. – Который богатый, тому больше
ненавидеть уже некуда! У нас Петьку Кошкина поймали, так прежде, чем погубить,
три дня плетьми тиранили. А ты говоришь – больше… Куда же еще больше-то?
Перед
ночным походом ребята варили в котелках кашу с салом, пекли в углях картошку, валялись
на траве, чистили винтовки и отдыхали. В повозке у ротного Сухарева я увидал
лишнюю старую шинель, подол ее был прожжен, но шинель была еще крепкая и годная
к носке. Я попросил ее у Сухарева.
– На
што она тебе? – спросил он грубовато. – У тебя ж свое пальто, да еще
драповое, мне шинелка самому нужна. Я из нее себе штаны сошью.
– А
ты сшей из моего, – предложил я, – честное слово… А то все ребята в
шинелях, а я черный, как ворона.
– Ну-у! –
Тут Сухарев с удивлением посмотрел на меня, его мужиковатое топорное лицо
расплылось в недоверчивую улыбку. – Сменяешь? Конешно, – быстро
заговорил он. – И на самом деле, какой же ты солдат в пальте? И виду
никакого вовсе. Шинелка, не смотри, что прожжена немного, ее обкоротить можно.
А я тебе в придачу серую папаху дам, у меня осталась лишняя.
Мы
обменялись с ним, оба довольные своей сделкой. Когда я в форме заправского
красноармейца, с закинутой за плечо винтовкой отходил от него, он сказал
подошедшему Ваське:
– Обязательно,
как будет случай, бабе отошлю. Ему на што оно, стукнет пуля – вот тебе и все
пальто спортила, а дома баба куды как рада будет!
Ночью с
первого же попавшегося хутора Федя Сырцов добыл двух проводников. Двух для
того, чтобы не попал отряд на чужую, вражью дорогу. Проводников разделили
порознь, и когда на перекрестках один показывал, что надо брать влево, то
спрашивали другого, и только в том случае, если направления сходились,
сворачивали по указанному пути.
Шли
сначала лесом по два, поминутно натыкаясь на передних. Федя Сырцов еще заранее
приказал обернуть копыта лошадей портянками. К рассвету свернули с дороги в
рощу. Выбрались на поляну и решили отдыхать: дальше при свете двигаться было
опасно. Возле дороги, в гуще малинника, оставили секрет, а к полудню западный
ветер донес густые раскаты артиллерийской перестрелки.
Мимо
прошел озабоченный Шебалов. Рядом упругой, крепкой походкой шагал Федя и быстро
говорил что-то командиру. Остановились возле Сухарева.
До меня
долетели слова:
– Разведку
по оврагу.
– Конных?
– Конных
нельзя, заметно слишком. Пошли трех своих, Сухарев.
– Чубук, –
негромко, как бы спрашивая, сказал Шебалов, – ты за старшего пойдешь? С
собой Шмакова возьми и еще выбери кого-нибудь понадежнее.
– Возьми
меня, Чубук, – тихо попросил я. – Я буду очень надежным.
– Возьми
Симку Горшкова, – предложил Сухарев.
– Меня,
Чубук, – зашептал я опять, – возьми меня… Я буду самый надежный.
– Угу! –
сказал Чубук и мотнул головой.
Я
вскочил, едва не завизжав, потому что сам не верил в то, что меня возьмут на
такое серьезное дело. Пристегнув подсумок и вскинув винтовку на плечо,
остановился, смущенный пристальным, недоверчивым взглядом Сухарева.
– Зачем
его берешь? – спросил он Чубука. – Он тебе все дело испортить может –
возьми Симку.
– Симку? –
переспросил, как бы раздумывая, Чубук и, чиркая спичкой, закурил.
«Дурак! –
бледнея от обиды и ненависти к Сухареву, прошептал я про себя. – Как он
может при всех так отзываться обо мне? А не возьмут, так я нарочно сам
проберусь… Нарочно вот до самой деревни, все разузнаю и вернусь. Пусть тогда
Сухарев сдохнет от досады!»
Чубук
закурил, хлопнул затвором, вложил в магазин четыре патрона, пятый дослал в
ствол и, поставив на предохранитель, сказал равнодушно, не чувствуя, как важно
для меня его решение:
– Симку?
Что ж, можно и Симку. – Он поправил патронташ и, взглянув на мое
побелевшее лицо, неожиданно улыбнулся и сказал грубовато: – Да что ж Симку… Он…
и этот постарается, коли у него есть охота. Пошли, парень!
Я
кинулся к опушке.
– Стой! –
строго остановил меня Чубук. – Не жеребцуй, это тебе не на прогулку. Бомба
у тебя есть? Нету? Возьми у меня одну. Погоди, да не суй ее в карман рукояткой,
станешь вынимать, кольцо сдернешь. Суй запалом вниз. Ну, так. Эх, ты, –
добавил он уже мягче, – белая горячка!
|
