ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Красные
по всему фронту перешли в наступление.
Наш
отряд подчинен был командиру бригады и занимал небольшой участок на левом
фланге третьего полка.
Недели
две прошло в тяжелых переходах. Казаки отступали, задерживаясь в каждом селе и
хуторе.
Все эти
дни были у меня заполнены одним желанием – загладить свою вину перед товарищами
и заслужить, чтобы меня приняли в партию.
Но
напрасно вызывался я в опасные разведки. Напрасно, стиснув зубы, бледнея,
вставал во весь рост в цепи, в то время когда многие даже бывалые бойцы
стреляли с колена или лежа. Никто не уступал мне своей очереди на разведку,
никто не обращал внимания на мое показное геройство.
Сухарев
даже заметил однажды вскользь:
– Ты,
Гориков, эти Федькины замашки брось!.. Нечего перед людьми бахвалиться… Тут похрабрей
тебя есть, и те без толку башкой в огонь не лезут.
«Опять
„Федькины замашки“, – подумал я, искренне огорчившись. – Ну, хоть бы
дело какое-нибудь дали. Сказали бы: выполнишь – все с тебя снимется, будешь
опять по-прежнему друг и товарищ».
Чубука
нет. Федька у Махно. Да и не нужен мне Федька. Дружбы особой нет ни с кем. Мало
того, косятся даже ребята. Уж на что Малыгин всегда, было раньше, поговорит,
позовет с собой чай пить, расскажет что-нибудь – и тот теперь холодней стал…
Один раз
я слышал из-за дверей, как сказал он обо мне Шебалову:
– Что-то
скучный ходит. По Федору, что ли, скучает? Небось, когда Чубук из-за него
пропал, он не скучал долго!
Краска
залила мне лицо.
Это была
правда: я как-то скоро освоился с гибелью Чубука, но неправда, что я скучал о Федоре, –
я ненавидел его.
Я
слышал, как Шебалов зазвенел шпорами, шагая по земляному полу, и ответил не
сразу:
– Это
ты зря говоришь, Малыгин! Зря… Парень он не спорченный. С него еще всякое смыть
можно. Тебе, Малыгин, сорок, тебя не переделаешь, а ему шестнадцатый… Мы с
тобой сапоги стоптанные, гвоздями подбитые, а он как заготовка: на какую
колодку натянешь, такая и будет! Мне вот Сухарев говорит: у негоде Федькины
замашки, любит-де в цепи вскочить, храбростью без толку похвастаться. А я ему
говорю: «Ты, Сухарев, бородатый… а слепой. Это не Федькины замашки, а это
просто парень хочет оправдаться, а как – не знает».
На этом
месте Шебалова вызвал постучавший в окно верховой. Разговор был прерван.
Мне
стало легче.
Я ушел
воевать за «светлое царство социализма». Царство это было где-то далеко; чтобы
достичь его, надо было пройти много трудных дорог и сломать много тяжелых
препятствий.
Белые
были главной преградой на этом пути, и, уходя в армию, я еще не мог ненавидеть
белых так, как ненавидел их шахтер Малыгин или Шебалов и десятки других, не
только боровшихся за будущее, но и сводивших счеты за тяжелое прошлое.
А теперь
было уже не так. Теперь атмосфера разбушевавшейся ненависти, рассказы о прошлом,
которого я не знал, неотплаченные обиды, накопленные веками, разожгли
постепенно и меня, как горящие уголья раскаляют случайно попавший в золу
железный гвоздь.
И через
эту глубокую чужую ненависть далекие огни «светлого царства социализма» засияли
еще заманчивее и ярче.
В тот же
день вечером я выпросил у нашего каптера лист белой бумаги и написал длинное
заявление с просьбой принять меня в партию.
С этим
листом я пошел к Шебалову. Шебалов был занят: у него сидели наш завхоз и ротный
Пискарев, назначенный взамен убитого Галды.
Я присел
на лавку и долго ждал, пока они кончат деловой разговор. В продолжение этого
разговора Шебалов несколько раз поднимал голову, пристально глядел на меня, как
бы пытаясь угадать, зачем я пришел.
Когда
завхоз и ротный ушли, Шебалов достал полевую книжку, сделал какую-то заметку,
крикнул посыльному, чтобы тот бежал за Сухаревым, и только после этого
обернулся ко мне и спросил:
– Ну…
ты что?
– Я,
товарищ Шебалов… я к вам, товарищ Шебалов… – ответил я, подходя к столу и чувствуя,
как легкий озноб пробежал по моему телу.
– Вижу,
что ко мне! – как-то мягче добавил он, вероятно угадав мое возбужденное
состояние. – Ну, выкладывай, что у тебя такое.
Все то,
что я хотел сказать Шебалову, перед тем как просить его поручиться за меня в партию,
все заготовленное мною длинное объяснение, которым я хотел убедить его, что я
хотя и виноват за Чубука, виноват за обман с Федькой, но, в сущности, я не
такой, не всегда был таким вредным и впредь не буду, – все это вылетело из
моей памяти.
Молча я
подал ему исписанный лист бумаги.
Мне
показалось, что легкая улыбка соскользнула из-под его белесоватых ресниц на
потрескавшиеся губы, когда он углубился в чтение моего пространного заявления.
Он
дочитал только до половины и отодвинул бумагу.
Я
вздрогнул, потому что понял это как отказ. Но на лице Шебалова я не прочел еще
отказа. Лицо было спокойное, немного усталое, и в зрачках дымчатых глаз
отражались перекладины разрисованного морозными узорами окна.
– Садись, –
сказал Шебалов.
Я сел.
– Что
же, ты в партию хочешь?
– Хочу, –
негромко, но упрямо ответил я.
Мне
показалось, что Шебалов спрашивает только для того, чтобы доказать всю невыполнимость
моего желания.
– И
очень хочешь?
– И
очень хочу, – в тон ему ответил я, переводя глаза на угол, завешанный
пыльными образами, и окончательно решив, что Шебалов надо мною смеется.
– Это
хорошо, что ты очень хочешь, – заговорил опять Шебалов, и только теперь по
его тону я понял, что Шебалов не смеется, а дружески улыбается мне.
Он взял
карандаш, лежавший среди хлебных крошек, рассыпанных по столу, подвинул к себе
мою бумагу, подписал под ней свою фамилию и номер своего билета.
Сделав
это, он обернулся ко мне вместе с табуреткой, шпорами и палашом и сказал совсем
добродушно:
– Ну,
брат, смотри теперь. Я теперь не только командир, а как бы крестный папаша… Ты
уж не подведи меня…
– Нет,
товарищ Шебалов, не подведу, – искренне ответил я, с ненужной поспешностью
сдергивая со стола лист. – Я ни за что ни вас, ни кого из товарищей не
подведу!
– Погоди-ка, –
остановил он меня. – А вторую-то подпись надо… Кого бы еще в поручители?..
А-а!.. – весело воскликнул он, увидев входящего Сухарева. – Вот как
раз кстати.
Сухарев
снял шапку, отряхнул снег, неуклюже вытер об мешок огромные сапожищи и, поставив
винтовку к стене, спросил, прислоняя к горячей печке закоченевшие руки:
– Зачем
звал?
– Звал
за делом. Насчет караула… На кладбище надо будет ребят в церковь определить… Не
замерзать же людям… Сейчас поп придет, тогда сговоримся. А теперь вот что… –
Тут Шебалов хитро усмехнулся и мотнул головой на меня: – Как у тебя парень-то?
– Что
как? – осторожно переспросил Сухарев, ухмыляясь во все свое красное,
обветренное лицо.
– Ну…
солдат какой? Ну, аттестуй его мне по форме.
– Солдат
ничего, – подумав, ответил Сухарев. – Службу хорошо справляет. Так ни
в чем худом не замечен. Только шальной маленько. Да с ребятами после Федьки не
больно сходится. Сердиты у нас дюже ребята на Федьку, чтоб его бомбой
разорвало.
Тут
Сухарев высморкался, вытер нос полой шинели; лицо еще больше покраснело, и он
продолжал сердито:
– Чтоб
ему гайдамак башку ссек! Такого командира, как Галда, загубил! А какой ротный
был! Разве же ты найдешь еще такого ротного, как Галда? Разве ж Пискарев… это
ротный?.. Это чурбан, а не ротный… Я ему сегодня говорю: «Твои дозоры для
связи… Я вчера лишних десять человек в караул дал», а он…
– Ну,
ну! – прервал Шебалов. – Это ты мне не разводи… Это ты теперь Галду
хвалишь, а раньше, бывало, всегда с ним собачился. Какие еще там десять лишних
человек? Ты мне очки не втирай. Ну, да ладно, об этом потом… Ты вот что скажи…
Парень в партию просится. Поручишься за него? Что глаза-то уставил? Сам же
говоришь: и боец хороший и не замечен ни в чем, а что насчет прошлого, –
ну, об этом не век помнить!
– Оно-то
так! – почесывая голову и растягивая слова, согласился Сухарев. – Да
ведь только черт его знает!
– Черт
ничего не знает! Ты ротный, да еще партийный. Ты лучше черта должен знать, годится
твой красноармеец в коммунисты или нет.
– Парень
ничего, – подтвердил Сухарев, – форс только любит. Из цепи без толку
вперед лезет. А так ничего.
– Ну,
не назад все же лезет. Это еще полбеды! Так как же, смотри сам… Подписываешь ты
или нет?
– Я-то
бы подписал, этот парень ничего, – повторил осторожно Сухарев. – А
еще кто подпишет?
– Еще
я!.. Давай садись за стол, вот заявление.
– Ты
подписал!.. – говорил Сухарев, забирая в медвежью лапу карандаш. –
Это хорошо, что ты… Я же говорю, парень – золото, драли его только мало!
|
