Ночь на Цветном
бульваре
Дырка в
кармане! Что может быть ничтожнее этого?
А случилось
так, что именно эта самая маленькая, не замеченная вовремя дырка оказалась причиной
многих моих приключений.
Был
август 1883 года, когда я вернулся после пятимесячного отсутствия в Москву и
отдался литературной работе: писал стихи и мелочи в «Будильнике»,
«Развлечении», «Осколках», статьи по различным вопросам, давал отчеты о скачках
и бегах в московские газеты. Между ипподромными знакомыми всех рангов и
положений пришлось познакомиться с людьми самых темных профессий, но всегда
щегольски одетых, крупных игроков в тотализатор. Я усиленно поддерживал
подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и
проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал
таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а
на самом деле были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек. Об этом мирке
можно написать целую книгу. Но я ограничусь только воспоминаниями об одном
завсегдатае бегов, щеголе-блондине с пушистыми усами, имевшем даже собственного
рысака, бравшего призы.
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом:
записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На
подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он
предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался,
говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и,
отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему
старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Дорогой
все время разговаривали о лошадях, – он считал меня большим знатоком и
уважал за это.
От
Яковлева я вышел около часа ночи и зашлепал в своих высоких сапогах по грязи
средней аллеи Цветного бульвара, по привычке сжимая в правом кармане
неразлучный кастет – подарок Андреева-Бурлака. Впрочем, эта предосторожность
была излишней: ни одной живой души, когда
Осенний
мелкий дождичек
Сеет,
сеет сквозь туман.
Ночь
была непроглядная. Нигде ни одного фонаря, так как по думскому календарю в те ночи,
когда должна светить луна, уличного освещения не полагалось, а эта ночь по
календарю считалась лунной. А тут еще вдобавок туман. Он клубился над кустами,
висел на деревьях, казавшихся от этого серыми призраками.
В такую
только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным,
а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских
переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома,
расположенного на бульваре.
Самым
страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок,
сплошь занятый полтинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды этих
заведений, выходящие на улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в
глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции, где никаких
фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
Характерно,
что на всех таких дворах не держали собак… Здесь жили женщины, совершенно
потерявшие образ человеческий, и их «коты», скрывавшиеся от полиции, такие,
которым даже рискованно было входить в ночлежные дома Хитровки. По ночам «коты»
выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их «марухи» замарьяживали
пьяных. Они или приводили их в свои притоны, или их тут же раздевали
следовавшие по пятам своих «дам» «коты». Из последних притонов вербовались
«составителями» громилы для совершения преступлений, и сюда никогда не
заглядывала полиция, а если по требованию высшего начальства, главным образом
прокуратуры, и делались обходы, то «хозяйки» заблаговременно знали об этом, и
при «внезапных» обходах никогда не находили того, кого искали…
Хозяйки
этих квартир, бывшие проститутки большей частью, являлись фиктивными содержательницами,
а фактическими были их любовники из беглых преступников, разыскиваемых
полицией, или разные не попавшиеся еще аферисты и воры.
У
некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные
комнаты, «мельницы», тоже самого последнего разбора, предназначенные специально
для обыгрывания громил и разбойников, которые только в такие трущобы являлись
для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная, что здесь не будет
никого чужого. Пронюхают агенты шулера – составителя игры, что у какого-нибудь
громилы после удачной работы появились деньги, сейчас же устраивается за ним
охота. В известный день его приглашают на «мельницу» поиграть в банк – другой
игры на «мельницах» не было, – а к известному часу там уж собралась
стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет,
умеющий бить наверняка каждую нужную карту, – и деньги азартного вора
переходят компании. Специально для этого и держится такая «мельница», а кроме
того, в ней в дни, не занятые «деловыми», играет всякая шпана мелкотравчатая и
дает верный доход – с банка берут десять процентов. На большие «мельницы»,
содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности не ходили –
таких «мельниц» в то время в Москве был десяток на главных улицах.
Временем
наибольшего расцвета такого рода заведений были восьмидесятые годы. Тогда
содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом
отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими
оплачиваемой, а охранное отделение не считало их «опасными для государственного
строя» и даже покровительствовало им вплоть до того, что содержатели притонов и
«мельниц» попадали в охрану при царских проездах. Тогда полиция была занята
только вылавливанием «неблагонадежных», революционно настроенных элементов, которых
арестовывали и ссылали сотнями.
И
блаженствовал трущобный мир на Грачевке и Цветном бульваре…
Я шагал
в полной тишине среди туманных призраков и вдруг почувствовал какую-то странную
боль в левой ноге около щиколотки; боль эта стала в конце концов настолько
сильной, что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы присесть, чтоб
переобуться, но скамейки нигде не было видно, а нога болела нестерпимо.
Тогда я
прислонился к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину боли: оказалось, что
мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и сполз в сапог. Сунув ножик
в карман, я стал надевать сапог и тут услышал хлюпанье по лужам и тихий
разговор. Я притих за деревом. Со стороны Безымянки темнеет на фоне радужного
круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из трех обнявшихся человек.
– Заморился,
отдохнем… Ни живой собаки нет…
– Эх,
нюня дохлая! Ну, опускай…
Крайние
в группе наклонились, бережно опуская на землю среднего.
«Пьяного
ведут», – подумал я.
Успеваю
рассмотреть огромную фигуру человека в поддевке, а рядом какого-то куцего, горбатого.
Он качал рукой и отдувался.
– Какой
здоровущий был, все руки оттянул! А здоровущий лежал плашмя в луже.
– Фокач,
бросим его тут… а то в кусты рядом…
– Это
у будки-то, дуроплясина! Побегут завтра лягаши по всем «хазам»…
– В
трубу-то вернее, и концы в воду!
– Делать,
так делать вглухую. Ну, берись! Теперь на руках можно.
Большой
взял за голову, маленький – за ноги, и понесли, как бревно.
Я – за
ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик перестал. Журчала вода, стекая по канавке
вдоль тротуара, и с шумом падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь
железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили тело на
камни.
– Поднимай
решеть!
Маленький
наклонился, а потом выпрямился:
– Чижало,
не могу!
– Эх,
рвань дохлая!
Гигант
рванул и сдвинул решетку. «Эге, – сообразил я, – вот что значит:
„концы в воду“. Я зашевелился в кустах, затопал и гаркнул на весь бульвар:
– Сюда,
ребята! Держи их!
И, вынув
из кармана полицейский свисток, который на всякий случай всегда носил с собой,
шляясь по трущобам, дал три резких, продолжительных свистка.
Оба
разбойника метнулись сначала вдоль тротуара, а потом пересекли улицу и скрылись
в кустах на пустыре.
Я
подбежал к лежавшему, нащупал лицо. Борода и усы бритые… Большой стройный человек.
Ботинки, брюки, жилет, а белое пятно оказалось крахмальной рубахой. Я взял его
руку – он шевельнул пальцами. Жив!
Я еще
тройной свисток – и мне сразу откликнулись с двух разных сторон. Послышались
торопливые шаги: бежал дворник из соседнего дома, а со стороны бульвара –
городовой, должно быть, из будки… Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться,
увидят ли человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на
него и засвистал. Подбежал городовой… Оба наклонились к лежавшему. Я хотел
выйти к ним, но опять почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!
И это
решило дальнейшее: зря рисковать нечего, завтра узнаю.
Я знал,
что эта сторона бульвара принадлежит первому участку Сретенской части, а противоположная
с Безымянкой, откуда тащили тело, – второму.
На
Трубной площади я взял извозчика и поехал домой.
К десяти
часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я
с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него
была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской
полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и
был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского
ведомства.
– Капитан,
я сейчас получил сведения, что сегодня ночью нашли убитого на Цветном бульваре.
– Во-первых,
никакого убитого не было, а подняли пьяного, которого ограбили на Грачевке,
перетащили его в мой участок и подкинули. Это уж у воров так заведено, –
чтобы хлопот меньше и им и нам. Кому надо в чужом участке доискиваться! А
доказать, что перетащили, нельзя. Это первое. А второе: покорнейшая к вам
просьба об этом ни слова в газете не писать. Я даже протокола не составлял и
дело прикончил сам. Откуда только вы узнали – диву даюсь! Этого никто, кроме
поднявших городовых да потерпевшего, не знает… А он-то и просил прекратить
дело. Нет, уж вы, пожалуйста, не пишите, а то меня подведете, – я и
обер-полицмейстеру не доносил.
И
рассказал мне Ларепланд, что ночью привезли бесчувственно пьяного, чуть не
догола раздетого человека, которого подняли на мостовой, в луже.
– Сперва
думали – мертвый, положили в часовню, где два тела опившихся лежали, а он зашевелился
и заговорил. Сейчас – в приемный покой, отходили, а утром я с ним разговаривал.
Оказался богатый немец, в конторе Вогау его брат служит. Сейчас же его вызвали,
он приехал в карете и увез брата. Немец загулял, попал в притон, девки
затащили, а там опоили его «малинкой», обобрали и выбросили на мой участок. Это
у нас то и дело бывает… То из того ко мне подарок, то наши ребята во второй
подкинут… Там капитан Капени (тоже кантонист) мой приятель, ну и прекращаем
дело. Да и пользы никому нет – все по-старому будет, одни хлопоты. Хорошо, что
еще жив остался – вовремя признак жизни подал!
Молодой,
красивый немец… Попал в притон в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе
с девками. Помнит только, что все пили из стаканов, а ему поднесли в граненой
кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, – ее только он и
запомнил…
Я
пообещал ничего не писать об этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал
приставу о том, что видел ночью, но тогда же решил заняться исследованием
Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы,
которые я не раз посещал.
|