Кружка с орлом
В
свободный вечер попал на Грачевку.
Послушав
венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров –
постоянных посетителей скачек – и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по
грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые
ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах»
«Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
К
полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел
своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то
скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись
пьяные песни.
В одном
из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались
неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или
отчаянная ругань…
Передо
мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и
выбрасывают на пустыре.
Около
входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших
пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за
ту же цену…
Когда я
пересек двор и подошел к входу в подвал, расположенному в глубине двора, то
услыхал приглашение на французском языке и далее по-русски:
– Зайдите
к нам, у нас весело! От стены отделилась высокая женщина и за рукав потащила
меня вниз по лестнице.
– У
нас и водка и пиво есть.
Вошли.
Перед глазами мельтешился красноватый свет среди пара и копоти. Хаос звуков.
Под черневшими сводами огромной комнаты стояли три стола. На стене близ двери
коптила жестяная лампочка, и черная струйка дыма расходилась воронкой под
сводом, сливаясь незаметно с черным от сажи потолком. На двух столах стояли
такие же лампочки, пустые бутылки, валялись объедки хлеба, огурцов, селедки. На
крайнем к окну столе шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак богатырского
сложения, с окладистой, степенной бородой, в поддевке. Засученные рукава
открывали громадные кулаки, в которых почти исчезала колода карт. Кругом
теснились оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры.
– Семитка
око…
– Имею
– пятак. На пе.
– Угол
от пятака… – слышались возгласы игроков. Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась
другая такая же комната. Там тоже стоял в глубине стол, но уже с двумя
свечками, и за столом тоже шла игра в карты…
Передо
мной, за столом без лампы, сидел небритый бледный человек в форменной фуражке,
обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом:
И
чай пил-ла, и б-булк-и ела,
Поз-за-была
и с кем си-идела.
Испитой
юноша, на вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе
на затылке, стуча дном водочного стакана по столу, убедительно доказывал что-то
маленькому потрепанному человечку:
– Слушай,
ты…
– И
что слушай? Что слушай? Работали вместе, и слам пополам…
– Оно
пополам и есть!.. Ты затырка, я по ширмохе, тебе лопатошник, а мне бака… В лопатошнике
две красных!..
– Бака-то
полета ходит, небось анкер…
– Провалиться,
за четвертную ушла…
– Заливаешь!
– Пра-слово!
Чтоб сдохнуть!
– Где
же они?
– Прожил!
Вот коньки лаковые, вот чепчик… Ни финаги в кармане!
– Глянь-ка,
Оська, какой стрюк заполз!
Испитой
юноша посмотрел на меня, и я услышал, как он прошептал:
– Не
лягаш[10]
ли?
– Тебе
все лягавые чудятся…
– Не-ет.
Просто стрюк шатаный…
– Да
вот сейчас узнаем… – Он обратился к приведшей меня «даме»: – Па-алковни-ца,
что, кредитного свово, что ли, привела?
Полковница
повернула в говорившему свое строгое, густо наштукатуренное лицо, подмигнула
большими черными, глубоко запавшими глазами и крикнула:
– Барин
выпить хочет. Садитесь, садитесь! Je vous prie![11]
– Садись
– гость будешь, вина купишь – хозяин будешь! – крикнул бородач-банкомет, тасовавший
карты. Я сел рядом с Оськой.
– Что
ж, барин, ставь вина, угощай свою полковницу, – проговорил юноша в
венгерке.
– Изволь!
– Да
уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай. Вон и барон мучится с похмелья.
Мужчина
в форменной фуражке лихо подлетел ко мне и скороговоркой выпалил:
– Барон
Дорфгаузен… Отто Карлович… Прошу любить и жаловать, – он шаркнул ножкой в
опорках.
– Вы
барон? – спросил я.
– Ma
parole! Даю слово! Барон и губернский секретарь… в Лифляндии родился, в Берлине
обучался, в Москве с кругу спился и вдребезги проигрался… Одолжите
двугривенный. Пойду отыгрываться… До первой встречи.
– Извольте!
И через
минуту слышался его властный голос:
– Куш
под картой. Имею… Имею…
– Верно,
господин, он настоящий барон, – зашептал мне Оська. – Теперь
свидетельства на бедность да разные фальшивые удостоверения строчит… А как
печати на копченом стекле салит! Ежели желаете вид на жительство – прямо к
нему. И такция недорогая… Сейчас ежели плакат, окромя бланка, полтора рубля,
вечность – три.
– Вечность?
– Да,
дворянский паспорт или указ об отставке… С чинами, с орденами пропишет…
– Барон…
Полковница… – в раздумье проговорил я.
– И
полковница настоящая, а не то что какая-нибудь подполковница… Она с самим живет…
Заведение на ее имя.
Тут
полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами,
начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного
полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее в Париже
бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут в Безымянке и
очутилась.
– Ну
ты, стерва, будет языком трепать, тащи пива! – крикнул, не оглядываясь,
банкомет.
– Несу,
оголтелый, чего орешь, каторга!
– Унгдюк!
Не везет… А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш – дана! На пе.
Имею полкуша на пе, очки вперед… Взял. Отгибаюсь – бита. Тем же кушем иду –
бита… Ставлю на смарку – бита! Подряд, подряд!..
– Проиграли,
значит?
– Вдрызг!
А ведь только последнюю бы дали – и я крез! Талию изучил – и вдруг бита!.. Одолжите
еще… до первой встречи… Тот же куш…
Опять
даю двугривенный.
– Ол-райт!
Это по-барски… До первой встречи!.. Полковница налила пива в четыре стакана, а
для меня в хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой, на которой красовался
орел.
Барон
оторвался на минуту от карт и, подняв стакан, молодецки возгласил:
– За
здоровье дам! Ур-ра!..
– А
вы что же не пьете? Кушайге! – обратилась ко пне полковница.
– Не
пью пива… – коротко ответил я.
В это
время игра кончилась.
Банкомет,
сунув карты и деньги в карман и убавив огонь в лампе, встал.
– Шабаш,
до завтра! Выкидывайтесь все отсель.
Игроки,
видимо привыкшие ему повиноваться, мгновенно поднялись и молча ушли. Остался
только барон, все еще ерепенившийся. Банкомет выкинул ему двугривенный:
– Подавись
и выкидывайся!.. Надоел ты мне. Куш под картой, очки вперед!.. На грош амуниции,
на рубль амбиции! Уходи, не проедайся!
Банкомет
взял за плечи барона и вмиг выставил его за дверь, которую тотчас же запер на
крюк. Даже выругаться барон не успел. Остались: Оська, карманник в венгерке,
пьяная баба, полковница и банкомет. Он подсел к нам.
Из
соседней комнаты доносились восклицания картежников. Там, должно быть, шла игра
серьезная.
Полковница
вновь наполнила пивом стаканы, а мне придвинула мою нетронутую кружку:
– Кушайте
же, не обижайте нас.
– Да
ведь не один же я? Вот и молодой человек не пьет…
– Шалунок-то?
Ему нельзя, – сказал Оська.
– Ему
доктор запретил… – успокоила полковница.
– А
вот вы, барин, чего не пьете? У нас так не полагается. Извольте пить! –
сказал бородач-банкомет и потянулся ко мне чокаться.
Я
отказался.
– Считаю
это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас не полагается. Пейте! Ну? Не
доводи до греха, пей!
– Нет!
– А,
нет? Оська, лей ему в глотку!
Банкомет
вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а другой за подбородок, чтобы
раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.
Это был
решительный момент. Я успел выхватить из кармана кастет и прямым ударом ткнул в
зубы нападавшего. Он с воем грохнулся на пол.
– Что
еще там? – раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном
сюртуке, а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам. Человек
в сюртуке повернулся ко мне, и мы оба замерли от удивления.
– Это
вы? – воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону
вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в
крови. Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой
«спортсмен», который вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели.
Он
выхватил из рук еще стоявшего у стола Оськи кружку с пивом и выплеснул на пол.
– Убери! –
приказал он дрожавшей от страха полковнице. – Владимир Алексеевич, как вы
сюда попали? Зайдемте ко мне в комнату.
– Ну
вас к черту! Я домой…
И,
надвинув шапку, я шагнул к двери. На полу стонал, лежа на брюхе и выплевывая
зубы, банкомет.
– Нет,
нет, я вас провожу!..
Выскочил
за мной, под локоть помогая мне подняться по избитым камням лестницы, и бормотал
извинения…
Я упорно
молчал. В голове мелькало: «Концы в воду, Ларепланд с „малинкой“, немец, кружка
с птицей…»
«Спортсмен»
продолжал рассыпаться передо мной в извинениях и между прочим сказал:
– Все-таки
я вас спас от Самсона. Он ведь мог вас изуродовать.
– Ну,
спас-то я себя сам, потому что «малинки» не выпил.
– Откуда
вы знаете? – встрепенулся он и вдруг спохватился и уже другим тоном
добавил: – Какой такой «малинки»?
– А
которую ты выплеснул из кружки. Мало ли что я знаю.
– Вы…
вы… – Зубы стучали, слово не выходило.
– Все
знаю, да молчать умею.
– Вижу-с.
Вот потому-то я хотел, чтобы вы ко мне в комнату зашли. Там отдельный выход.
Приятели собрались… В картишки поиграть. Ведь я здесь не живу…
– Видел…
Голиафа, маркера, узнал.
– Да…
он под рукой сидел… метал Кречинский. Там еще Цапля… Потом Ватошник, потом…
– Ватошник?
Тимошка? Да ведь он сыщик!
– Кому
сыщик, а нам дружок… Еще раз, простите великодушно.
– Помни:
я все знаю, но и виду не подам никогда. Будто ничего не было. Прощай! –
крикнул я ему уже из калитки…
При
встречах «спортсмен» старался мне не показываться на глаза, но раз поймал меня
одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал:
– Обещались,
Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания
не обратил, прошло пока… А ведь как ясно – Феньку все знают за полковницу, а
барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его
ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
– Ну,
успокойся, больше не буду.
Действительно,
я напечатал рассказ «В глухую», где подробно описал виденный мною притон, игру
в карты, отравленного «малинкой» гостя, которого потащили сбросить в подземную
клоаку, приняв за мертвого. Только Колосов переулок назвал Безымянным.
Обстановку описал и в подробностях, как живых, действующих лиц. Барон
Дорфгаузен, Отто Карлович… и это действительно было его настоящее имя.
А
эпиграф к рассказу был такой:
«…При
очистке Неглинного канала находили кости, похожие на человеческие…»
|