Театральная площадь
Грохот
трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается,
и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи
самолетов – то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в
калейдоскопе.
Рядом со
мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец[3], в том же
самом заячьем халатике, в котором он писал «Волки и овцы». На стене у входа я читаю
афишу этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.
К
подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя по
ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался
кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с
подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару
разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный в
то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс:
Были
когда-то и вы рысаками
И
кучеров вы имели лихих…
В
восьмидесятых годах девственную неприкосновенность Театральной площади пришлось
ненадолго нарушить, и вот по какой причине.
Светловодная
речка Неглинка, заключенная в трубу, из-за плохой канализации стала клоакой
нечистот, которые стекали в Москву-реку и заражали воду.
С годами
труба засорилась, ее никогда не чистили, и после каждого большого ливня вода
заливала улицы, площади, нижние этажи домов по Неглинному проезду.
Потом
вода уходила, оставляя на улице зловонный ил и наполняя подвальные этажи нечистотами.
Так шли
годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два:
один – под углом Малого театра, а другой – на площади, под фонтаном с фигурами
скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Подземные
болота, окружавшие площадь, как и в древние времена, тоже не имели выхода.
Начали
перестраивать Неглинку, открыли ее своды. Пришлось на площади забить несколько
свай.
Поставили
три высоких столба, привезли тридцатипудовую чугунную бабу, спустили вниз на
блоке – и запели. Народ валил толпами послушать.
Эй,
дубинушка, ухнем,
эй,
зеленая, подернем!..
Поднимается
артелью рабочих чугунная бабища и бьет по свае.
Чем
больше собирается народу, тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят петь
и играть при хорошем сборе.
Запевала
оживляется, – что видит, о том и поет. Вот он усмотрел толстую
барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова, выводит:
У
барыни платье длинно,
Из-под
платья…
А уж
дальше такое хватит, что барыня под улюлюканье и гоготанье рада сквозь землю
провалиться. А запевала уже увидал франта в цилиндре:
Франт,
рубаха – белый цвет,
А
порткам, знать, смены нет.
И ржет
публика, и все прибывает толпа. Артель утомилась, а хозяин требует:
– Старайся,
робя, наддай еще!
Встряхивается
запевала и понаддает:
На
дворе собака брешет,
А
хозяин пузо чешет.
Толпа
хохочет…
– Айда,
робя, обедать.
«Дубинушку»
пели, заколачивая сваи как раз на том месте, где теперь в недрах незримо проходит
метро.
В
городской думе не раз поговаривали о метро, но как-то неуверенно. Сами «отцы
города» чувствовали, что при воровстве, взяточничестве такую панаму разведут,
что никаких богатств не хватит…
– Только
разворуют, толку не будет. А какой-то поп говорил в проповеди:
– За
грехи нас ведут в преисподнюю земли. «Грешники» поверили и испугались. Да кроме
того, с одной «Дубинушкой» вместо современной техники далеко уехать было тоже мудрено.
|
