Начинающие художники
Настоящих
любителей, которые приняли бы участие в судьбе молодых художников, было в
старой Москве мало. Они ограничивались самое большое покупкой картин для своих
галерей и «галдарей», выторговывая каждый грош.
Настоящим
меценатом, кроме П.М. Третьякова и К.Т. Солдатенкова, был С.И. Мамонтов, сам
художник, увлекающийся и понимающий.
Около
него составился кружок людей, уже частью знаменитостей, или таких, которые показывали
с юных дней, что из них выйдут крупные художники, как и оказывалось
впоследствии.
Беднота,
гордая и неудачливая, иногда с презрением относилась к меценатам.
– Примамонтились,
воротнички накрахмалили! – говорили бедняки о попавших в кружок Мамонтова.
Трудно
было этой бедноте выбиваться в люди. Большинство дети неимущих родителей – крестьяне,
мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному влечению к
искусству. Многие, окончив курс впроголодь, люди талантливые, должны были
приискивать какое-нибудь другое занятие. Многие из них стали церковными
художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков был С.И. Грибков,
таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их
было таких.
Грибков
по окончании училища много лет держал живописную мастерскую, расписывал церкви
и все-таки неуклонно продолжал участвовать на выставках и не прерывал дружбы с
талантливыми художниками того времени.
По
происхождению – касимовский мещанин, бедняк, при окончании курса получил премию
за свою картину «Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем». Имел премии позднее
уже от Общества любителей художеств за исторические картины. Его большая
мастерская церковной живописи была в купленном им доме у Калужских ворот.
Дом был
большой, двухэтажный, населен беднотой – прачки, мастеровые, которые никогда
ему не платили за квартиру, и он не только не требовал платы, но еще сам
ремонтировал квартиры, а его ученики красили и белили.
В его
большой мастерской было место всем. Приезжает какой-нибудь живописец из провинции
и живет у него, конечно, ничего не делая, пока место найдет, пьет, ест. Потерял
живописец временно место – приходит тоже, живет временно, до работы.
В
учениках у него всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по
хозяйству и на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но каждый вечер для
них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали с натуры.
Немало
вышло из учеников С.И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал,
устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только
чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до
поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
Иногда
на этих вечеринках рядом с ним сидели его друзья-художники, часто бывавшие у
него: Неврев, Шмельков, Пукирев и другие, а известный художник Саврасов живал у
него целыми месяцами.
В
последние годы, когда А.К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда
появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно встречали
знаменитого художника и вели его прямо в кабинет к С.И. Грибкову. Друзья
обнимались, а потом А.К. Саврасова отправляли с кем-нибудь из учеников в баню к
Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и платье
Грибкова, и начиналось вытрезвление.
Это были
радостные дни для Грибкова. Живет месяц, другой,, а потом опять исчезает,
ютится по притонам, рисуя в трактирах, по заказам буфетчиков, за водку и еду.
Всем
помогал С.И. Грибков, а когда умер, пришлось хоронить его товарищам: в доме не
оказалось ни гроша.
А при
жизни С.И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В.В.
Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С.И.
Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих
учеников. О В.В. Пукиреве С.И. Грибков всегда говорил с восторгом:
– Ведь
это же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а вся его
жизнь была, как у Дубровского, – и красавец, и могучий, и талантливый, и
судьба его такая же!
Товарищ
и друг В.В. Пукирева с юных дней, он знал историю картины «Неравный брак» и всю
трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник – живое лицо. Невеста рядом
с ним – портрет невесты В.В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками – это
сам В.В. Пукирев, как живой.
У С.И.
Грибкова начал свою художественную карьеру и Н.И. Струнников, поступивший к
нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так же, как и все, был «на
побегушках», был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с
натуры. Раз С.И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской
заставой реставрировать какую-то старую картину.
В это
время к нему приехал П.М. Третьяков покупать портрет архимандрита Феофана работы
Тропинина. Увидав П. М. Третьякова, антиквар бросился снимать с него шубу и
галоши, а когда они вошли в комнату, то схватил работавшего над картиной
Струнникова и давай его наклонять к полу:
– Кланяйся
в ноги, на колени перед ним. Ты знаешь, кто это?
Н.И.
Струнников в недоумении упирался, но П.М. Третьяков его выручил, подал ему руку
и сказал:
– Здравствуйте,
молодой художник!
Портрет
Тропинина П.М. Третьяков купил тут же за четыреста рублей, а антиквар, когда
ушел П. М. Третьяков, заметался по комнате и заскулил:
– А-ах,
продешевил, а-ах, продешевил!
Н.И.
Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился своего
не легко. После С.И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать
по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца
большой художественной галереи.
За
работу Н.И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят
рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику
в сторожке койку пополам с рабочим, – так двое на одной кровати и спали, и
кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н.И. Струнников и
пришел к Брокару:
– Я
ухожу.
Брокар
молча вынул из кармана двадцать пять рублей. Н.И. Струнников отказался.
– Возьмите
обратно.
Брокар
молча вынул бумажник и прибавил еще пятьдесят рублей. Н.И. Струнников взял,
молча повернулся и ушел.
Нелегка
была жизнь этих начинающих художников без роду, без племени, без знакомства и
средств к жизни.
Легче
других выбивались на дорогу, как тогда говорили, «люди в крахмальных воротничках».
У таких заводились знакомства, которые нужно было поддерживать, а для этого
надо было быть хорошо воспитанным и образованным.
У
Жуковых, Волгушевых и других таких – имя их легион – ни того, ни другого.
Воспитание
в детстве было получить негде, а образование Училище живописи не давало, программа
общеобразовательных предметов была слаба, да и смотрели на образование, как на
пустяки, – были уверены, что художнику нужна только кисть, а образование –
вещь второстепенная.
Это
ошибочное мнение укоренилось прочно, и художников образованных в то время почти
не было. Чудно копирует природу, дает живые портреты – и ладно. Уменья
мало-мальски прилично держать себя добыть негде. Полное презрение ко всякому
приличному обществу – «крахмальным воротничкам» и вместе – к образованию. До
образования ли, до наук ли таким художникам было, когда нет ни квартиры, ни
платья, когда из сапог пальцы смотрят, а штаны такие, что приходится задом к
стене поворачиваться. Мог ли в таком костюме пойти художник в богатый дом
писать портрет, хотя мог написать лучше другого… Разве не от этих условий
погибли Жуков, Волгушев? А таких были сотни, погибавших без средств и всякой
поддержки.
Только
немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана
с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И.И. Левитан был беден, но старался
по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то
время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала
поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо
не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал
свои лучшие вещи.
Выбился
в люди А.М. Корин, но он недолго прожил – прежняя ляпинская жизнь надорвала его
здоровье. Его любили в училище как бывшего ляпинца, выбившегося из таких же,
как они сами, теплой любовью любили его. Преклонялись перед корифеями, а его
любили так же, как любили и А.С. Степанова. Его мастерская в Училище живописи
помещалась во флигельке, направо от ворот с Юшкова переулка.
Огромная
несуразная комната. Холодно. Печка дымит. Посредине на подстилке какое-нибудь
животное: козел, овца, собака, петух… А то – лисичка. Юркая, с веселыми
глазами, сидит и оглядывается; вот ей захотелось прилечь, но ученик отрывается
от мольберта, прутиком пошевелит ей ногу или мордочку, ласково погрозит, и
лисичка садится в прежнюю позу. А кругом ученики пишут с нее и посреди сам А.С.
Степанов делает замечания, указывает.
Ученики
у А.С. Степанова были какие-то особенные, какие-то тихие и скромные, как и он
сам. И казалось, что лисичка сидела тихо и покорно оттого, что ее успокаивали
эти покойные десятки глаз, и под их влиянием она была послушной, и, кажется,
сознательно послушной.
Этюды с
этих лисичек и другие классные работы можно было встретить и на Сухаревке, и у
продавцов «под воротами». Они попадали туда после просмотра их профессорами на
отчетных закрытых выставках, так как их было девать некуда, а на ученические
выставки классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши
продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов
вещи прекрасные.
Ученические
выставки бывали раз в году – с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще в семидесятых
годах, но особенно стали популярны с начала восьмидесятых годов, когда на них
уже обозначились имена И. Левитана, Архипова, братьев Коровиных,
Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова
(брата писателя).
На
выставках экспонировались летние ученические работы. Весной, по окончании
занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и писали этюды и
картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно
некуда было деваться. Они ходили на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки
рисования, нанимались по церквам расписывать стены.
Это было
самое прибыльное занятие, и за летнее время ученики часто обеспечивали свое
существование на целую зиму. Ученики со средствами уезжали в Крым, на Кавказ, а
кто и за границу, но таких было слишком мало. Все, кто не скапливал за лето
каких-нибудь грошовых сбережений, надеялись только на продажу своих картин.
Ученические
выставки пользовались популярностью, их посещали, о них писали, их любила
Москва. И владельцы галерей, вроде Солдатенкова, и никому не ведомые москвичи
приобретали дешевые картины, иногда будущих знаменитостей, которые впоследствии
приобретали огромную ценность.
Это был
спорт: угадать знаменитость, все равно что выиграть двести тысяч. Был один год
(кажется, выставка 1897 года), когда все лучшие картины закупили московские
«иностранцы»: Прове, Гутхейль, Кноп, Катуар, Брокар, Гоппер, Мориц, Шмидт-После
выставки счастливцы, успевшие продать свои картины и получить деньги,
переодевались, расплачивались с квартирными хозяйками и первым делом – с
Моисеевной.
Во дворе
дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина,
много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой
комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами
нарезанного черного хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие.
Столовка
была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех, и всегда была полна.
Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и
металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка
Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом
приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если
денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
– Ты
уж принеси… а то я забуду, – говорила она.
Обед из
двух блюд с куском говядины в супе стоил семнадцать копеек, а без говядины
одиннадцать копеек. На второе – то котлеты, то каша, то что-нибудь из картошки,
а иногда полная тарелка клюквенного киселя и стакан молока. Клюква тогда стоила
три копейки фунт, а молоко две копейки стакан.
Не было
никаких кассирш, никаких билетиков. И мало было таких, кто надует Моисеевну, почти
всегда платили наличными, займут у кого-нибудь одиннадцать копеек и заплатят.
После выставок все расплачивались обязательно.
Бывали
случаи, что является к Моисеевне какой-нибудь хорошо одетый человек и сует ей
деньги.
– Это
ты, батюшка, за что же?
– Должен
тебе, Моисеевна, получи!
– Да
ты кто будешь-то? – И всматривается в лицо подслеповатыми глазами.
Дочка
узнает скорее и называет фамилию. А то сам скажется.
– Ах
ты батюшки, да это, Санька, ты? А я и не узнала было… Ишь франт какой!.. Да что
ты мне много даешь?
– Бери,
бери, Моисеевна, мало я у тебя даром обедов-то поел.
– Ну
вот и спасибо, соколик!
|