Студенты
До
реакции восьмидесятых годов Москва жила своею жизнью, а университет – своею.
Студенты
в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из провинциальной бедноты,
из разночинцев, не имевших ничего общего с обывателями, и ютились в «Латинском
квартале», между двумя Бронными и Палашевским переулком, где немощеные улицы
были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами.
Кроме
того, два больших заброшенных барских дома дворян Чебышевых, с флигелями, на Козихе
и на Большой Бронной почти сплошь были заняты студентами.
Первый
дом назывался между своими людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй
величали «Адом». Это – наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых
годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались
каракозовцы, члены кружка «Ад».
В каждой
комнатушке студенческих квартир «Латинского квартала» жило обыкновенно четверо.
Четыре убогие кровати, они же стулья, столик да полка книг.
Одевалось
студенчество кто во что, и нередко на четырех квартирантов было две пары сапог
и две пары платья, что устанавливало очередь: сегодня двое идут на лекции, а
двое других дома сидят; завтра они пойдут в университет.
Обедали
в столовых или питались всухомятку. Вместо чая заваривали цикорий, круглая палочка
которого, четверть фунта, стоила три копейки, и ее хватало на четверых дней на
десять.
К началу
учебного года на воротах каждого дома висели билетики – объявления о сдаче
комнат внаймы. В половине августа эти билетики мало-помалу начинали исчезать.
В
семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали
моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму.
Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов:
обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с
широченными полями и иногда – верх щегольства – плед и очки, что придавало
юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых
годов, времени реакции.
Вступив
на престол, Александр III стал заводить строгие порядки. Они коснулись и университета.
Новый устав 1884 года уничтожил профессорскую автономию и удвоил плату за слушание
лекций, чтобы лишить бедноту высшего образования, и, кроме того, прибавился
новый расход – студентам предписано было носить новую форму: мундиры, сюртуки и
пальто с гербовыми пуговицами и фуражками с синими околышами.
Устав
окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило
из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета,
поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового
устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой.
Большая
Дмитровка, начинаясь у Охотного ряда, оканчивается на той части Страстного бульвара,
которая называется Нарышкинским сквером.
Третий
дом на этой улице, не попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону
Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил
ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету.
Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография,
где сто лет печатались «Московские ведомости».
Дом,
занятый типографией, надо полагать, никогда не ремонтировался и даже снаружи не
красился. На вид это был неизменно самый грязный дом в столице, с облупленной
штукатуркой, облезлый, с никогда не мывшимися окнами, закоптелыми изнутри.
Огромная типография освещалась керосиновыми коптилками, отчего потолки и стены
были черны, а приходившие на ночную смену наборщики, даже если были блондины,
ходили брюнетами от летевшей из коптилок сажи. Типография выходила окнами на
Дмитровку, а особняк, где были редакция и квартира редактора, – на сквер.
Постановив
на сходке наказать «Московские ведомости» «кошачьим концертом», толпы студентов
неожиданно для полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и
начался вой, писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие
предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц.
Явилась
полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов.
Тут уже в окна газеты полетели и камни, зазвенели стекла…
Посредине
бульвара конные жандармы носились за студентами. Работали с одной стороны
нагайками, а с другой – палками и камнями. По бульвару метались лошади без
всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на
помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем
повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка» – описанное выше общежитие студентов
Училища живописи – вся сплошь высыпала на бульвар.
Когда
окруженную на бульваре толпу студентов, в числе которой была случайно попавшая
публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе процессии обращал на
себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку и без шапки. Это был
подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва за богатырскую фигуру. Во
всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он попал совершенно случайно
в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил его нагайкой по лицу. В ответ
на это гигант сорвал жандарма с лошади и бросил его в снег. И в результате его
степенство шагал в тюрьму.
На улице
его приказчик, стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал Громова.
– Сидор
Мартыныч, что с вами? – крикнул он.
– Агапыч,
беги домой, скажи там, что я со скубентами в ривалюцию влопалси! – изо
всех сил рявкнул Громов.
– Революция…
Революция… – отозвалось в толпе и покатилось по всей Москве.
Но до
революции было еще далеко!
Как это
выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в неорганизованных
вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли арестами и высылками,
о которых большинство москвичей и не знало, так как в газетах было строго
запрещено писать об этом.
В 1887 году,
когда к студенческому уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление
в университет, когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из
терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время
которых было пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики
прошло незаметно.
С каждым
годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И полиция была уже начеку.
Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас же останавливают
движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие на Большую
Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда
открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними и
публику, которая попадается на этих улицах.
Самым
ярким в прошлом столетии было студенческое выступление, после которого более
ста пятидесяти студентов было отдано в солдаты, и последующие за ним, где
требовали отмены «временных правил», на основании которых правительство и
отдало студентов в солдаты.
Эта
мера, в связи с волнениями студентов, вызвала протест всей интеллигенции и
полное сочувствие к студенчеству в широких слоях населения. Но в печати никаких
подробностей и никаких рассуждений не допускалось: говорили об этом втихомолку.
Тогда
ходило по рукам много нелегальных стихотворений. Вот одно из них:
Сейте!
«Сейте
разумное, доброе, вечное».
Сейте
студентов по стогнам земли,
Чтобы
поведать все горе сердечное
Всюду
бедняги могли.
Сейте,
пусть чувство растет благородное,
Очи
омочит слеза, –
Сквозь
эти слезы пусть слово свободное
Руси
откроет глаза,
Пусть
все узнают, что нравами грубыми
Стали
опять щеголять,
Снова
наполнится край скалозубами,
Чтоб
просвещение гнать.
Пусть
все узнают: застенки по-старому,
И
палачи введены,
Отданы
гневу их дикому, ярому
Лучшие
силы страны.
Вольные
степи ветрами обвеяны,
Русь
широка и грозна –
Вырастет
новое – всюду посеяны
Светлых
идей семена.
Те,
что упорно и долго не верили
Правде
свободных идей,
Ныне
поймут – обсчитали, обмерили,
Выгнали
их сыновей.
Всех
разогнали, а всех ли вы выбили,
Сделавши
подлость и срам?
Это
свершили вы к вашей погибели.
Память
позорная вам!
И
действительно, разбросанные в войска по разным городам России студенты были
приняты везде радушно и везде заговорили о том, о чем прежде молчали. Это
революционизировало и глухую провинцию.
Другое
стихотворение, «Судак и обер-полицмейстер», описывающее усмирение студенческих
беспорядков в Москве, тоже не проскочило в печать, но распространялось в
литографских оттисках:
Я
видел грозные моменты,
Досель
кружится голова…
Шумели
буйные студенты,
Гудела
старая Москва,
Толпы
стремились за толпами…
Свистки…
Ура… Нагайки… Вой…
Кругом
войска… за казаками
Трухтит
жандармов синий строй.
Что
улица – картины те же,
Везде
народ… Везде войска…
Студенты
спрятаны в манеже,
Шумят,
как бурная река.
И
за студентами загнали
В
манеж испуганный народ,
Всех,
что кричали, не кричали,
Всех,
кто по улице пройдет, –
Вали
в манеж!
А
дело жарко,
Войскам
победа не легка…
Лови!
Дави!
Идет
кухарка,
Под
мышкой тащит судака…
Вскипели
храбрые войска!
Маневр…
Другой… И победили!
Летят
кто с шашкой, кто с штыком,
В
манеже лихо водворили
Кухарку
с мерзлым судаком…
Когда
кухарку с судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа студентов высыпала
из университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей паре с отлетом,
запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер. В толпе
студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо.
– Я
вас прошу разойтись! – закричал, приподнявшись в санях, генерал.
В ответ
– шум, а потом сзади саней взрыв хохота и крики:
– Долой
самодержавие! И опять хохот и крики:
– Долой
самодержавие!.. Долой!..
Взбешенный
полицмейстер вскакивает в ворота манежа и натыкается на кухарку с судаком,
которая хватает его за рукав и вопит:
– Ваше
благородие, выпустите! Рыбина-то протухнет…
И тычет
в него оттаявшим судаком. А у подъезда, под хохот толпы, городовые сдирают
с задка
полицмейстерских саней широкую полосу бумаги с яркой надписью: «Долой самодержавие!»
Во время
остановки студенты успели наклеить на сани одну из афиш, сработанных художниками
в «Ляпинке» для расклейки по городу:
«Долой
самодержавие!»
Этот
лозунг, ставший впоследствии грозным, тогда еще был новинкой.
Московский
университет. «Татьянин день», 12 января старого стиля, был студенческий праздник
в Московском университете.
Никогда
не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов
до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и
вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется:
«спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный гулящий день. И полиция, –
такие она имела расчеты и указания свыше, – в этот день студентов не
арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам.
Тогда
любимой песней была «Дубинушка».
12
января утром – торжественный акт в университете в присутствии высших властей столицы.
Три четверти зала наполняет студенческая беднота, промышляющая уроками:
потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела, когда-то синими околышами…
Но между ними сверкают шитые воротники роскошных мундиров дорогого сукна на
белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг по моде причесанные
франтики; это дети богачей.
По
окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая
«Gaudeamus igitur»[21],
движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные.
Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с
бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Зарядившись
в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь,
с песнями, но уже «Gaudeamus» заменен «Дубинушкой». К ним присоединилось уже
несколько белоподкладочников, которые, не желая отставать от товарищей,
сбросили свой щегольской наряд дома и в стареньких пальтишках вышагивают по
бульварам. Перед «Московскими ведомостями» все останавливаются и орут:
И
вырежем мы в заповедных лесах
На
барскую спину дубину…
И с
песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль «Эрмитажа», с зеркалами и статуями,
шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с которой предупредительно сняты,
ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры.
Еще с
семидесятых годов хозяин «Эрмитажа» француз Оливье отдавал студентам на этот
день свой ресторан для гулянки.
Традиционно
в ночь на 12 января огромный зал «Эрмитажа» преображался. Дорогая шелковая
мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные
столы, табуретки, венские стулья… В буфете и кухне оставлялись только холодные
кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном
дворце обжорства.
В этот
день даже во времена самой злейшей реакции это был единственный зал в России,
где легально произносились смелые речи. «Эрмитаж» был во власти студентов и их
гостей – любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов.
Пели,
говорили, кричали, заливали пивом и водкой пол – в зале дым коромыслом! Профессоров
поднимали на столы… Ораторы сменялись один за другим. Еще есть и теперь в живых
люди, помнящие «Татьянин день» в «Эрмитаже», когда В.А. Гольцева после его речи
так усиленно «качали», что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после
Гольцева так же энергично чествовали А.И. Чупрова и даже разбили ему очки,
подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил
косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным
басом, сильно ударяя на «о», по-семинарски:
– То-оварищи!..
То-оварищи!..
– Долой!
Долой! – закричали студенты, увлеченные речами своих любимых профессоров.
– То-оварищи! –
упорно гремел бас.
– До-о-олой! –
вопил зал, и ближайшие пытались сорвать оратора со стола.
Но бас
новым усилием покрыл шум:
– Да,
долой!.. – грянул он, грозно подняв руки, и ближайшие смолкли.
– Долой
само-державие! – загремел он еще раз и спрыгнул в толпу.
Произошло
нечто небывалое… Через минуту студента качали, и зал гремел от криков.
А потом
всю ночь на улицах студенты прерывали свои песни криками:
– Долой
самодержавие!..
И этот
лозунг стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях. Особенно грозно прозвучал
он в Московском университете в 1905 году, когда студенчество слилось с рабочими
в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для народных сходок.
Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез только тогда, когда
исчезло самодержавие.
В стенах
Московского университета грозно прозвучал не только этот боевой лозунг пятого года,
но и первые баррикады в центре столицы появились совершенно стихийно
пятнадцатого октября этого года тоже в стенах и дворах этого старейшего высшего
учебного заведения.
|