«Олсуфьевская крепость»
На
Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых годов,
почти рядом с генерал-губернаторским дворцом, стоял большой дом Олсуфьева –
четырехэтажный, с подвальными этажами, где помещались лавки и винный погреб. И
лавки и погребок имели два выхода на улицу и во двор – и торговали на два
раствора.
Погребок
торговал через заднюю дверь всю ночь. Этот оригинальной архитектуры дом был
окрашен в те времена в густой темно-серый цвет. Огромные окна бельэтажа,
какие-то выступы, а в углублениях высокие чугунные решетчатые лестницы – вход в
дом. Подъездов и вестибюлей не было. Посредине дома – глухие железные ворота с
калиткой всегда на цепи, у которой день и ночь дежурили огромного роста,
здоровенные дворники. Снаружи дом, украшенный вывесками торговых заведений, был
в полном порядке. Первый и второй этажи сверкали огромными окнами богато
обставленных магазинов. Здесь были модная парикмахерская Орлова, фотография Овчаренко,
портной Воздвиженский. Верхние два этажа с незапамятных времен были заняты меблированными
комнатами Чернышевой и Калининой, почему и назывались «Чернышами».
В
«Чернышах» жили актеры, мелкие служащие, учителя, студенты и пишущая братия.
В 1876
году здесь жил, еще будучи маленьким актером Малого театра, М.В. Лентовский:
бедный номеришко, на четвертом этаже, маленькие два окна, почти наравне с
полом, выходившие во двор, а имущества всего – одно пальтишко, гитара и пустые
бутылки.
В
квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель дома с незапамятных времен.
Это был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора
князя В.А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не то вестовым, не то
исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем
самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось, не совала
своего носа.
Владелец
дома, отставной штабс-капитан Дм. Л. Олсуфьев, ничего общего с графом Олсуфьевым
не имеющий, здесь не жил, а управлял домом бывший дворник, закадычный друг Карасева,
который получал и с него и с квартирантов, содержателей торговых заведений,
огромные деньги.
Но не
этот наружный корпус давал главный доход домовладельцам.
За вечно
запертыми воротами был огромнейший двор, внутри которого – ряд зданий самого
трущобного вида. Ужас берет, когда посмотришь на сводчатые входы с идущими под
землю лестницами, которые вели в подвальные этажи с окнами, забитыми железными
решетками.
Посредине
двора – огромнейший флигель. Флигеля с боков, и ни одного забора, через который
можно перелезть. Словом, один выход – только через охраняемую калитку.
А народу
было тысячи полторы.
Недаром
дом не имел другого названия, как «Олсуфьевская крепость» – по имени его владельца.
В
промозглых надворных постройках – сотни квартир и комнат, занятых всевозможными
мастерскими.
Пять
дней в неделю тихо во дворе, а в воскресенье и понедельник все пьяно и буйно:
стон гармоники, песни, драки, сотни полуголых мальчишек-учеников, детишки
плачут, ревут и ругаются ученики, ни за что ни про что избиваемые мастерами,
которых и самих так же в ученье били.
И ничего
не видно и не слышно с улицы за большим двором, а ворота заперты, только в калитку
иногда ныряли квартиранты, которые почище одеты. Остальные вечно томились в
крепости.
«Мастеровщики»
населяли все это огромное владение, а половина здешней мастеровщины – портные.
Половина портных были бездомные пьяницы и были самыми выгодными, самыми
дешевыми и беззащитными работниками.
Пьянство
здесь поддерживалось самими хозяевами: оно приковывало к месту. Разутому и
раздетому куда идти? Да и дворник в таком виде не выпустит на улицу, и
жаловаться некому.
«Раки»
было общее название этих людей.
И сидели
«раки» годами в своих норах, полураздетые, босые, имея только общие опорки,
чтобы на двор выбегать, накинув на истлевшую рубаху какие-нибудь лохмотья.
Мечтой каждого был трактир, средством достижения – баня. Покупалась на базаре
дешевого ситцу рубаха, нанковые портки, и в канун праздника цербер-дворник
выпускал «раков» за железные ворота как раз против Брюсовского переулка, в
Стрельцовские бани. Здесь они срывали с себя лохмотья и, выпарившись, уже
облеченные во все чистенькое, там же за пятак остригшись, шли в трактир Косоурова
рядом с банями, а оттуда, в сопровождении трезвых товарищей, уже ночью исчезали
в воротах «крепости».
Мастеровые
в будние дни начинали работы в шесть-семь часов утра и кончали в десять вечера.
В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили
семьями в квартирах на дворе, а холостые с мальчиками-учениками ночевали в
мастерских, спали на верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка – полено
в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
К шести
часам утра кипел ведерный самоварище, заблаговременно поставленный учениками,
которые должны были встать раньше всех и уснуть после всех.
У
всякого своя кружка, а то просто какая-нибудь банка. Чай хозяйский, а хлеб и
сахар свой, и то не у всех. В некоторых мастерских мальчикам чай полагался
только два раза в год – на рождество и на пасху, по кружке:
– Чтоб
не баловались!
После
больших праздников, когда пили и похмелялись неделями, садились за работу почти
голыми, сменив в трактире единственную рубашку на тряпку, чтобы только «стыд
прикрыть»,
Кипяток
в семь часов разливали по стаканам без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом
– огромный медный чайник с заваренным для колера цикорием. Кухарка (в
мастерских ее звали «хозяйка») подавала по куску пиленого сахара на человека и
нарезанный толстыми ломтями черный хлеб. Посуду убирали мальчики. За обедом
тоже служили мальчики. И так было во всей Москве – и в больших мастерских, и у
«грызиков».
Мастера
бросали работу, частью усаживались, как работали, «ноги калачиком», на катке
вокруг чашек, а кому не хватало места, располагались стоя вместе с мальчиками и
по очереди черпали большими деревянными ложками щи.
Обедали
не торопясь. «Хозяйка» несколько раз подливала щи, потом вываливала в чашку
нарезанную кусочками говядину, и старший из мастеров стучал ложкой по краю
чашки.
Это в
переводе на человеческую речь значило: «Таскай со всем».
После
этого тихо и степенно каждый брал в ложку по одному кусочку мяса, зная, что
если захватит два кусочка, то от старшего по лбу ложкой влетит.
Ели
молча, ложку после каждого глотка клали на каток и снова, прожевав мясо и хлеб,
черпали вторую.
За
кашей, всегда гречневой, с топленым салом, а в постные дни с постным маслом,
дело шло веселей: тут уже не зевай, а то ложкой едва возьмешь, она уже по дну
чашки стучит.
После
обеда мальчики убирают посуду, вытирают каток, а портные садятся тотчас же за
работу. Посидев за шитьем час, мастера, которым есть что надеть, идут в трактир
пить чай и потом уже вместе с остальными пьют второй, хозяйский чай часов в
шесть вечера и через полчаса опять сидят за работой до девяти.
В девять
ужин, точнее, повторение обеда.
«Грузиками»
назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих и нескольких же
мальчиков с их даровым трудом. Здесь мальчикам было еще труднее: и воды принеси,
и дров наколи, сбегай в лавку – то за хлебом, то за луком на копейку, то за
солью, и целый день на посылках, да еще хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше
всех, ложись после всех.
Выбежать
поиграть, завести знакомство с ребятами – минуты нет. В «Олсуфьевке» мальчикам
за многолюдностью было все-таки веселее, но убегали ребята и оттуда, а уж от
«грызиков» – то и дело. Познакомятся на улице с мальчишками-карманниками,
попадут на Хитровку и делаются жертвами трущобы и тюрьмы… Кроме «мастеровщины»,
здесь имели квартиры и жили со своими артелями подрядчики строительных работ:
плотники, каменщики, маляры, штукатуры, или, как их в Москве звали, «щекатуры».
Были десятки белошвейных мастерских, портнишек, вязальщиц, были прачечные. Это
самые тихие и чистенькие квартиры, до отказа набитые мастерицами и ученицами,
спавшими в мастерских вповалку, ходившими босиком, пока не выйдут из учениц в
мастерицы. Их, как и мальчиков, привозили из деревни и отдавали в ученье на
четыре-пять лет без жалованья и тем прикрепляли к месту. Отбывшие срок учения
делались мастерами и мастерицами и оставались жить у своих хозяев за грошовое
жалованье. Некоторые обзаводились семьями.
В
«Олсуфьевке» жили поколениями. Все между собой были знакомы, подбирались по специальностям,
по состоянию и поведению. Пьяницы (а их было между «мастеровщиной» едва ли не большинство)
в трезвых семейных домах не принимались. Двор всегда гудел ребятишками, пока их
не отдадут в мастерские, а о школах и не думали. Маленьких не учили, а
подросткам, уже отданным в мастерские, учиться некогда.
Взрослые
дочери хозяев и молодые мастерицы, мальчики, вышедшие в мастера, уже получавшие
жалованье, играли свадьбы, родня росла, – в «Олсуфьевке» много было
родственников.
В
большие праздники в семейных квартирах устраивали вечеринки. Но таких скромных
развлечений было мало среди общего пьяного разгула. Поголовное пьянство
обыкновенно бывало на масленице и на святках. Ходили из квартиры в квартиру
ряженые, с традиционной «козой», с барабаном и «медведем» в вывороченном
полушубке. Его тащил на цепи дед-вожатый с бородой из льна, и медведь, гремя
цепью, показывал, как ребята горох в поле воруют, как хозяин пляшет и как барин
водку пьет и пьяный буянит. Конечно, медведю подносили водки, и он уже после
второй-третьей вечеринки сваливался и засыпал в сенях, а если буянил, то
дворники отправляли его в подвал.
У
скромной, семейной работающей молодежи «Олсуфьевской крепости» ничего для сердца,
ума и разумного веселья – ни газет, ни книг и даже ни одного музыкального
инструмента. Бельэтаж гагаринского дворца, выходившего на улицу, с тремя
большими барскими квартирами, являл собой разительную противоположность
царившей на дворе крайней бедноте и нужде. Звуки музыки блестящих балов
заглушали пьяный разгул заднего двора в праздничные дни.
В
семейных квартирках надворных флигелей были для молодежи единственным весельем
– танцы. Да и только один танец – кадриль. Да и то без музыки.
В
праздничные дни, когда мужское большинство уходило от семей развлекаться по
трактирам и пивным, мальчики-ученики играли в огромном дворе, – а дома
оставались женщины, молодежь собиралась то в одной квартире, то в другой, пили
чай, грызли орехи, дешевые пряники, а то подсолнухи.
Разговоры
вертелись только на узких интересах своей специальности или в области сплетен.
Молодежь
начинала позевывать. Из отворенного окна бельэтажа гагаринского дворца послышалась
музыка.
– Ну
чего же вы? Там уже начали!..
С
веселыми лицами вскакивают чистенько одетые кавалеры и приглашают принаряженных
барышень.
– Позвольте
вас пригласить на кадрель!
Мигом
отодвигается в угол чайный стол, пожилые маменьки и тетеньки усаживаются вдоль
стен, выстраиваются шесть пар, посредине чисто вымытого крашеного пола,
танцующие запевают:
Во
саду ли в огороде
Девица
гуляла…
Все
громче, веселее под эту песню проходят первые три фигуры всемирно известного танца,
Четвертую и пятую танцуют под:
Шла
девица за водой
За
холодной ключевой…
У живших
в «Олсуфьевке» артелей плотников, каменщиков и маляров особенно гулящими были
два праздника: летний – петров день и осенний – покров.
Наем
рабочих велся на срок от петрова до покрова, то есть от 29 июня до 1 октября.
В петров
день перед квартирами на дворе, а если дождь, то в квартирах, с утра устанавливаются
столы, а на них – четвертные сивухи, селедка, огурцы, колбаса и хлеб.
Первую
чару пил хозяин артели, а потом все садились на скамейки, пили, закусывали, торговались
и тут же «по пьяному делу» заключали условия с хозяином на словах, и слово было
вернее нотариального контракта.
Когда
поразопьются – торгуются и кочевряжатся:
– Андрей
Максимов, а сколько ты мне положишь в неделю? – пьяным голосом обращается
плотник к хозяину.
– Хошь
по-старому – живи. А то, ежели что, и не надо, уезжай в деревню, –
отвечает красный как рак хозяин.
– А
ты надбавь! А то давай расщот!
– Как
хошь! Получай сейчас и не отсвечивай! Орут, галдят, торгуются, дерутся всю
ночь… А через день вся артель остается у хозяина. Это петров день – цена
переряда. У портных, у вязальщиц, у сапожников, у ящичников тоже был свой
праздник – «засидки». Это – 8 сентября.
То же
пьянство и здесь, та же ночевка в подвале, куда запирали иногда связанного за
буйство. А на другой день – работа до десяти вечера.
После
«засидок» – согнем.
У
портных «засидки» продолжались два дня. 9 сентября к семи часам вечера все
сидят, ноги калачиком, на верстаках, при зажженной лам-пе. Еще засветло зажгут
и сидят, делая вид, что шьют.
А
мальчишка у дверей караулит.
– Идет!
И
кто-нибудь из портных убавляет огонь в лампе донельзя.
Входит
хозяин.
– Что
такое за темнота у вас тутотка?
– Керосин
не горит!
– Почему
такое вдруг бы ему не гореть?
– Небось
сами знаете! Лампы-то ваши…
– Тэ-эк-с!
Ну, нате, чтобы горел!
И
выкидывает трешницу на четвертную и закуску.
Огонь
прибавляют.
Через
час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку к
главному закройщику – и тот же разговор, та же четверть, а на другой день – все
на работе.
Сидят,
ноги калачиком, а руки с похмелья да от холода ходуном ходят.
Летние
каникулы окончились. После «засидок» начиналась зимняя, безрадостная и безвыходная
крепостная жизнь в «Олсуфьевке», откуда даже в трактир не выйдешь!
|
