XVI
За тот короткий срок, что меня продержали в лазарете, я
успел посидеть у окна на солнце – оно показалось снова, – вернее, –
пол учить от солнца то, что пропускали решетки на окне.
Я сидел, опустив отяжелевшую и одурманенную голову на руки,
которым не под силу была их ноша, локтями опирался на колени, а ноги поставил
на перекладину стула, ибо я так подавлен, что все время сгибаюсь и съеживаюсь,
как будто в теле моем не осталось ни костей, ни мышц.
Спертый воздух тюрьмы душил меня больше, чем когда‑либо, в
ушах все еще звучал лязг кандалов, Бисетр стал мне нестерпим. Господь бог,
думал я, мог бы сжалиться надо мной и послать мне хоть птичку, чтобы она попела
немножко на крыше напротив окна.
Не знаю, господь или дьявол услышал меня, только почти в ту
же минуту под моим окном зазвучал голос, – не птички, нет, гораздо лучше:
чистый, свежий, нежный голос пятнадцатилетней девушки. Я встрепенулся, поднял голову
и стал жадно вслушиваться. Напев был медлительный и томный, похожий на грустное
и жалобное воркование; вот слова песни:
На улице Дю‑Майль
Зашился я в капкан.
Жандармы поймали,
Связали по рукам.
Не могу выразить, как горько я был разочарован; а голос
все пел:
Надели наручники,
И кончен разговор.
Спасибо, на дороге
Стоял знакомый вор.
Товарищ, товарищ,
С тобой поговорю,
Скажи моей девчонке,
Что я сыграл игру.
Скажи моей девчонке,
Пусть денег не шлет,
Убил я человека
За толстый кошелек.
За часики с цепочкой,
За шляпу и пальто,
За темную ночку,
За черт знает что.
Пускай в Версаль поедет,
Попросит короля,
Не даст ли снисхожденье
Убийце, тру‑ля‑ля.
Пускай подаст прошенье.
За это, мой гонец,
Я подарю ей туфли
И ленту на чепец.
Король читать не станет.
Велит перед зарей
Плясать мне мой танец
Меж небом и землей.[12]
Дальше я не слышал и не в силах был слушать. Наполовину
внятный, а наполовину скрытый смысл этой омерзительной песенки о борьбе
разбойника с жандармами, о встрече с вором, которого он посылает к жене со
страшной вестью: я убил человека, и меня поймали, «зашился я в капкан»;
о женщине, которая поспешила в Версаль с прошением, и о короле, который
разгневался и велит преступнику «плясать свой танец меж небом и землей»;
и при этом нежнейшая мелодия, пропетая нежнейшим голоском, когда‑либо
баюкавшим человеческий слух!.. Я оцепенел, я был подавлен, уничтожен…
Противоестественны были такие гнусные слова на румяных и свежих устах. Точно
след слизняка на лепестке розы.
Я не в силах передать свои чувства; мне было и больно и
сладко слушать язык вертепа и каторги, жестокий и живописный говор, грязный
жаргон в сочетании с девичьим голоском, прелестным переходом от голоса ребенка
к голосу женщины! Слышать эти уродливые, исковерканные слова в плавных
переливчатых звуках песни!
Ох, какая подлая штука – тюрьма! Своим ядом она отравляет
все. Все в ней замарано – даже песенка пятнадцатилетней девушки! Увидишь там
птичку – на крыле у нее окажется грязь; сорвешь красивый цветок – от него
исходит зловоние.
|
