XL
Непонятно, почему мысль о короле не покидает меня. Как я ни
уговариваю себя, как ни отмахиваюсь, внутренний голос непрерывно нашептывает
мне:
«В этом же городе, в это же время, недалеко отсюда, в другом
дворце находится человек, чьи двери тоже охраняются часовыми, человек, как и
ты, не имеющий себе равного в глазах народа с той разницей, что он первый, а ты
последний из людей. Каждая минута его жизни полна торжества, величия, упоения и
услады. Его окружает любовь, почет, благоговение. В беседе с ним самые громкие
голоса становятся тихими и склоняются самые горделивые головы. Взгляд его
ласкают золото и атлас. В этот час он, верно, совещается с министрами, и все
согласны с его мнением, или же думает о завтрашней охоте, о сегодняшнем бале,
не сомневаясь, что празднество состоится вовремя, и возлагая на других заботу
об его увеселениях. А ведь он такой же человек, из плоти и крови, как
ты! – И чтобы сию минуту рухнул проклятый эшафот, чтобы тебе было
возвращено все – жизнь, свобода, состояние, семья, – достаточно, чтобы он
вот этим пером начертал под листком бумаги четыре буквы своего имени,
достаточно даже, чтобы его карета встретилась с твоей телегой. И он ведь добрый
и, может быть, рад бы все сделать, но ничего этого не будет!
XLI
Ну что ж! Соберем все мужество перед лицом смерти и прямо
взглянем ей в глаза. Пусть ответит нам, что она такое и чего от нас хочет, со
всех сторон рассмотрим эту жестокую мысль, постараемся расшифровать загадку и
заранее заглянуть в могилу. Когда глаза мои закроются, я увижу, мне кажется,
яркое сияние, бездны света, в которых будет вечно парить мой дух. Небо, мне
кажется, засветится само по себе, а звезды будут на нем темными пятнами, не
золотыми блестками на черном бархате, как в глазах живых, а черными точками на
золотой парче.
Или же мне, окаянному, откроется глубокая, страшная
пропасть, со всех сторон окутанная мраком, и я буду вечно падать в нее и
видеть, как во мгле шевелятся призраки.
А может быть, после того, как это свершится, я очнусь на
плоской сырой поверхности и буду ползать в темноте, вращаясь, как вращается
скатившаяся голова. Мне кажется, сильный ветер будет гнать меня и сталкивать с
другими катящимися головами. Местами мне будут попадаться болота и ручьи,
наполненные неизвестной тепловатой жидкостью, такой же черной, как все кругом.
Когда во время вращения глаза мои обратятся вверх, они увидят сумрачное небо,
все в тяжелых, низко нависающих тучах, а дальше, в глубине, огромные клубы
дыма, чернее самого мрака. Еще увидят они мелькающие во тьме красные точки,
которые вблизи обернутся огненными птицами. И это будет длиться вечность.
Возможно также, что в памятные даты гревские мертвецы собираются темными
зимними ночами на площади, по праву принадлежащей им. К толпе этих бледных окровавленных
теней примкну и я. Ночь безлунная, все говорят шепотом. И перед нами снова обветшалый
фасад ратуши, ее облупленная крыша и циферблат, который был неумолим ко всем
нам. На площади воздвигнута адская гильотина, где черт должен казнить палача.
Произойдет это в четыре часа утра, и теперь уж мы будем толпиться вокруг.
Допустим, что так оно и есть. Но если мертвецы возвращаются,
в каком же облике возвращаются они? Что они сохраняют от своего урезанного,
изувеченного тела? Что предпочитают? Голова или туловище становится призраком?
А что делает смерть с нашей душой? Какой природой наделяет
ее? Что берет у нее или придает ей? Куда девает ее? Возвращает ли ей хоть
изредка телесные очи, чтобы смотреть на землю и плакать?
О, найдите, найдите мне священника, который знал бы это! Мне
нужен священник, мне нужно приложиться к распятию!
Господи, опять тот же самый!
XLII
Я сказал ему, что хочу спать, и бросился на постель.
От сильного прилива крови к голове я и в самом деле уснул. В
последний раз я спал таким, а не иным сном.
И мне приснилось, будто сейчас ночь. Будто я сижу в своем
кабинете с двумя‑тремя друзьями, не помню уж с кем.
Жена легла спать и вместе с собой уложила ребенка.
Мы с друзьями шепотом разговариваем о чем‑то страшном.
Вдруг мне слышится шум где‑то, в соседних комнатах. Слабый,
непонятный, неопределенный шум.
Друзья тоже услышали его. Мы прислушиваемся; кажется, кто‑то
осторожно открывает замок и потихоньку перепиливает засов.
В этом есть что‑то жуткое – мы холодеем от страха. Не иначе
как воры забрались ко мне в такой поздний час. Мы решаем пойти посмотреть. Я
встаю и беру свечу. Друзья идут за мной следом.
Мы проходим через спальню. Жена и ребенок спят.
Мы в гостиной. Ни души. Портреты неподвижно висят в
золоченых рамах на красных обоях. Мне показалось, что дверь из гостиной в
столовую приотворена.
Мы входим в столовую; осматриваем ее. Я иду первым. Дверь на
лестницу заперта, окна тоже. Подойдя к печке, я заметил, что бельевой шкаф
открыт и что его распахнутая дверца заслоняет угол комнаты.
Это меня озадачило. Мы подумали, что за дверцей кто‑то
прячется.
Я потянул рукой дверцу; она не поддалась. Я удивился и
дернул сильнее; дверца захлопнулась, и мы увидели сгорбленную старуху, стоящую
неподвижно, с опущенными руками, с закрытыми глазами, словно приклеенную к
углу. В этом было что‑то невыразимо страшное, волосы и сейчас, при одном
воспоминании, встают у меня дыбом.
Я спросил старуху:
– Что вы тут делаете? Она не ответила. Я спросил:
– Кто вы?
Она не ответила, не пошевелилась, не открыла глаз.
Друзья решили:
– Наверно, она сообщница тех, кто пришел сюда с дурными
намерениями; остальные, услышав наши шаги, убежали, а она не успела и
спряталась в углу.
Я снова принялся допрашивать ее – она не отвечала, не
двигалась, не глядела.
Кто‑то из нас толкнул ее – она упала.
Она рухнула, как кусок дерева, как безжизненный предмет.
Мы попытались сдвинуть ее ногой, потом двое из нас подняли
ее и снова приставили к стене. Она не подавала признаков жизни. Ей кричали
прямо в ухо. Она оставалась нема, словно ничего не слышала. Мы уже стали терять
терпение, к ужасу примешивалась злоба. Кто‑то посоветовал мне:
– Поднесите ей под нос свечу. Я поднес зажженный
фитилек к ее лицу. Она полуоткрыла один глаз, тусклый, страшный, незрячий. Я
отвел свечу и сказал:
– Ага! Наконец‑то! Будешь теперь отвечать, старая
колдунья? Кто ты?
Глаз закрылся, будто сам собой.
– Ну это уж наглость! – хором закричали мои
друзья. – Давайте, давайте еще свечу! Заставьте ее отвечать!
Я снова поднес свечу к лицу старухи.
И вот она медленно открыла оба глаза, по очереди оглядела
нас всех, потом, внезапно нагнувшись, задула свечу, дохнув на нее ледяным дыханием.
В ту же секунду три острых зуба в темноте вонзились мне в руку.
Я проснулся, весь дрожа, обливаясь холодным потом.
Добрый священник сидел в ногах моей кровати и читал молитвы.
– Долго я спал? – спросил я.
– Вы проспали час, сын мой, – ответил он. – К
вам привели дочку. Она дожидается в соседней комнате. Я не позволил вас будить.
– Моя дочка здесь! – вскричал я. – Приведите
ее ко мне.
|
